Чтение 187–й страницы книги ~Горение~

- Я тебе с самого начала предлагал - докажи, что не виноват. Докажи! А
ты упрямился, нас в зло вводил...

"Не туда меня несет, - подумал Попов, - это я еще не пообвык. Это я еще
по-прежнему, как наверху, думаю. Он же выразил согласие, это хватать надо.

Только б не передумал, тварюга, лишь бы еще раз пропел. Пусть напишет
только, мы потом ему пулю в затылок пустим, когда в карете повезем на
допрос в охрану, мы спектакль разыграем, так разыграем, что комар носу не
подточит. И морда у него к тому времени заживет и синяки сойдут".

Попов достал папиросы, сразу две, прикурил, потом одну, обслюнявленную,
протянул Баху:

- Иди затянись - согреешься.

Бах хотел курить страстно, но, увидав, как полковник нарочно обслюнявил
мундштук, ответил:

- Я не хочу.

- Брезгуешь?

- Не хочу сейчас. Спать хочу. На сухой кровати.

- В тюрьме кроватей нет. В тюрьме нары есть...

Попов почувствовал желание достать револьвер из кармана, вложить дуло в
ухо арестанта и, как винт, ввинчивать в голову, чтоб кровь капала и чтоб
он орал, душу чтоб раздирало.

"А зачем он мне, действительно, сейчас? - подумал Попов. - Он был
нужен, пока Стефа жила. Хотя нет, - возразил он себе. - Я без него из каши
не вылезу.

Как только он свои показания даст, как только о т д а с т мне
товарищей, я их всех под военное положение подведу, Глазову такой рапорт
засандалю, что в департаменте кадриль станут танцевать от радости. Я всех
эсдеков в крае выжгу, всех до одного".

- Ладно, Бах. Переведут тебя в хорошую камеру. Но коли за сегодняшнюю
ночь не напишешь мне правды - нас не вини. Готов писать или станешь время
тянуть?

- То, что могу, напишу.

- А что ты можешь? Ну-ка, скажи, я послушаю.

- Вы мне вопросы поставьте, я так не умею, да и голова не варит, в чем
только душа жива, ваше благородие.

- Эт-то ты хорошо заключил, э-то точно - благородие, молодец,
композитор, поумнел, мозги просветлели... Ну, ответь, к примеру, какой
партии ты принадлежишь? Вот только это мне ответь - больше ничего не надо.

- Не состою в партии я, напраслину не возводите.

- Не состоишь, - повторил Попов. - Ладно. Поверим этой лжи. А какой
сочувствуешь?

- Рабочей.

- Так их много нынче, которые рабочими называются. Бах не понял, что
попадается, ответил:

- Рабочая одна.

- Ну, это ты имеешь в виду социал-демократическую?

- Почему...

- Значит, другие есть? Может, ты с Пилсудским?

- Ни с кем, говорю ж...

- Ну ладно. Ни с кем. С рабочей партией. Без названия. А ты как
относишься к террору?

- Против я.

- Это хорошо. Молодец. А кто из рабочих партий против террора?

- Да откуда я знаю?!

- Вот чудак, Бах... Неужели трудно на мой вопрос ответить: "Состою в
партии социал-демократов потому, что эта партия есть противник террора,
значит, бомбы ей не принадлежат, и кому принадлежали - не знаю". Это что?
Неправда?

- Правда. Только я в партии не состою.

- Хватит языком-то болтать! Мы у тебя дома, за печкой, партийную печать
нашли, из дерева выточена, приклепка резиновая, на синем сукне, нет разве?

Попов поднялся с табуретки, скакнул на порожек камеры, там было сухо,
вода не поднималась.

- Завтра с утра приеду. Подумай. До конца подумай. Теперь ты нас мало
интересуешь, Бах. Нас теперь террористы интересуют, которые Сте...

Микульскую которые загубили. Мы найдем их, композитор. Чтоб я детей
лишился - найдем.

Выходя из тюрьмы, Попов поймал себя на мысли, что и впрямь думает о
том, кто же убил Стефанию. Своим же словам поверил...

Гришку отпустил, велев приехать завтра к десяти часам, вошел в парадный
подъезд, ощутил з а п а х привычного тепла, лестница отдавала воском,
натирали каждую пятницу; на втором этаже, у надворного советника
Гаврилова, по субботам варили студень из телячьих ножек, тоже устойчивый
запах. Но внезапно Попов ощутил -
по-звериному, инстинктивно - что-то чужое, морозное, похожее на запах
белья, которое только-только прополоскали в проруби.

За спиной кашлянули. Попов шарнирно оборотился: перед ним, скрытый
ранее дверью, стоял тот, длинный, что в кабарете явился, принудил бумагу о
госпитале подписать. Попов замычал что-то, полез в карман за револьвером,
пальцы не слушались, тряслись.

- Я от Турчанинова, - сказал Мечислав Лежинский. - Не надо, не
суетитесь, полковник.

От этого могильного спокойствия ужас объял Попова, ноги ослабли, он
опустился на лестницу и кашлянул, для того лишь только, чтобы убедиться,
не пропал ли голос, сможет ли звать на помощь. Голос не пропал.

- Что вам? - спросил тихо. - По какому праву?

Лежинский приблизился, достал из кармана письмо Турчанинова министру
Дурново.

- Почерк узнаете?

- Темно. Не вижу.

- Я не курю...

- Что?!

- Спичек, говорю, у меня нет.

- У меня есть, - ответил Попов, думая об одном лишь: сейчас стрелять
или когда услышит, чего от него хотят, а то, что хотят г л а в н о г о,
понял, кожей прочувствовал.

Сунул сначала руку в тот карман, где был револьвер, ожидая, как поведет
себя человек. Тот не дрогнул, хотя стоял рядом. "Ногой мог выбить, -
мелькнуло стремительно, - поэтому спокоен".

Мысль работала быстро, четко - как раньше, до Стефы. Вот он, клин-то,
только б пронесло, господи милостивый, только б прокатило, все к прежнему
теперь вернется, страх тоже лечит...

Пламя спички выхлестнуло желто-синим, потом сделалось белым, холодным.

"Господин министр, о том, что творится в Варшавской охране, мне
известно все", - начал читать Попов. Пробежал лист, ужаснулся написанному,
потом перевернул, посмотрел, нет ли чего на обороте, спросил:

- Это часть. А что дальше?

- Дальше у меня дома.

- А что там про меня?

- Все.

- Это не разговор.

Лежинский достал из кармана еще один листок - обращение к Попову,
ощутив леденящий холод бульдога, дамского браунинга: Дзержинский настоял,
чтобы оружие было взведенным, в полной готовности.

Мечислав тогда посмеялся: "Он же сейчас как тюря, он скис". Дзержинский
не соглашался, говорил, что разговор решающий и Попов будет сражаться за
себя. "Но Турчанинов сказал, что все отдаст, не только "Прыщика", -
возражал Мечислав, - он его знает лучше нас". - "Ты не сидел, Мечислав, -
сказал Дзержинский. - Ты, к счастью, имел дела с охранниками только на
воле. А я их знаю на ощупь. Я их узнал, когда они избили меня,
восемнадцатилетнего, а потом бросили в ледник. Я узнал их, когда они
давали мне пряник, надеясь купить после голодовки. Я знакомился с ними,
когда они загоняли меня в Якутию с открытой формой чахотки - на смерть.
Они разные, Мечислав, разные, но все, как один, ц е п л я ю щ и е с я. Им
без власти нет жизни, они это понимают, поэтому я и настаиваю, чтобы ты
был надежно вооружен и шел на встречу не один". Мечислав удивился: "Не
получится разговор, Юзеф, вспомни, он потребовал, чтобы я вышел, когда
Софья Тшедецка в ложе появилась". - "Да, но ты показал ему людей, которые
держали его на мушке".

- "Он мог упасть со стула, Юзеф, вскочить мог - он человек логического
строя, трусливый при этом, они все трусливые". - "Не считай врага трусом и
глупцом, Мечислав. Это унижает тебя, нас, всех. Наши враги - умные,
смелые, готовые на все люди. Иначе они бы не могли удерживать в
повиновении сто пятьдесят миллионов. Ты только вдумайся: миллион, ну два,
ну даже три миллиона чиновников держат в узде огромную страну,
талантливейших людей, ты вдумайся только!"

-
"Пусть товарищи ждут меня на улице, Юзеф. Я буду в парадном подъезде, а
они пусть подойдут к двери только в том случае, если услышат шум или
стрельбу". - "Если они услышат стрельбу - будет поздно". - "Но, Юзеф,
подумай, зачем ему стрелять, коли в руках у меня приговор, вынесенный не
нами - Турчаниновым?!" - "Я понимаю твою правоту, Мечислав, но чувство мне
подсказывает другое. Я хочу, чтобы ты был надежно подстрахован". Мечислав
был вынужден согласиться, но товарищи, которые отправились с ним, получили
от него приказ спрятаться в воротах и ждать. Прийти на помощь должны были
только в случае перестрелки или же в случае, если появятся военные патрули.

Попов зажег спичку в шестой уже раз, почувствовав, что острый запах
серы перебил леденящий морозный запах, который принес с собою этот
длинный. Начал читать Турчанинова: "Я опубликую это письмо-разоблачение в
том случае, коли вы, Попов, откажетесь выполнить..."

- Что вам на этот раз нужно? - спросил полковник, тяжело высчитывая