Чтение 188–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

нужны, мы перестанем выписывать ордера на аресты. Мы сроем тюрьмы и
политизоляторы. КВЧ - культурно-воспитательная часть - будет справляться с
любыми аномалиями. Магомет и гора пойдут навстречу друг другу.

Упразднение лагеря будет торжеством гуманизма, и в то же время
хаотический, первобытный, пещерный принцип личной свободы не выиграет, не
воспрянет после этого. Наоборот, он будет полностью преодолен.

После долгого молчания он сказал, что, может быть, через столетия
самоупразднится и эта система и в своем самоупразднении породит демократию
и личную свободу.

- Ничто не вечно под луной, - сказал он, - но мне не хотелось бы жить в
то время.

Крымов сказал ему:

- Ваши мысли безумны. Не в этом душа и сердце революции. Говорят, что
психиатры, долго проработавшие в психиатрических клиниках, сами становятся
безумными. Простите, но вас все же не зря посадили. Вы, товарищ
Каценеленбоген, наделяете органы безопасности атрибутами божества. Вас
действительно пора сменить.

Каценеленбоген добродушно кивнул:

- Да, я верю в Бога. Я темный, верующий старик. Каждая эпоха создает
божество по подобию своему. Органы безопасности разумны и могущественны,
они господствуют над человеком двадцатого века. Когда-то такой силой - и
человек обожествлял ее - были землетрясения, молнии и гром, лесные пожары.
А посадили ведь не только меня, но и вас. Вас тоже пора сменить.
Когда-нибудь выяснится, кто все же прав - вы или я.

- А старичок Дрелинг едет сейчас домой, обратно в лагерь, - сказал
Крымов, зная, что слова его не пройдут даром.

И, действительно, Каценеленбоген проговорил:

- Вот этот поганый старичок мешает моей вере.

58

Крымов услышал негромкие слова:

- Передали недавно, - наши войска завершили разгром сталинградской
группировки немцев, вроде Паулюса захватили, я, по правде, плохо разобрал.

Крымов закричал, стал биться, возить ногами по полу, захотелось
вмешаться в толпу людей в ватниках, валенках... шум их милых голосов
заглушал негромкий, шедший рядом разговор; по грудам сталинградского
кирпича с перевалочкой шел в сторону Крымова Греков.

Врач держал Крымова за руку, говорил:

- Надо бы сделать перерывчик... повторно камфару, выпадение пульса
через каждые четыре удара.

Крымов проглотил соленый ком и сказал:

- Ничего, продолжайте, медицина позволяет, я все равно не подпишу.

- Подпишешь, подпишешь, - с добродушной уверенностью заводского мастера
сказал следователь, - и не такие подписывали.

Через трое суток кончился второй допрос, и Крымов вернулся в камеру.

Дежурный положил около него завернутый в белую тряпицу пакет.

- Распишитесь, гражданин заключенный, в получении передачи, - сказал
он.

Николай Григорьевич прочел перечень предметов, написанный знакомым
почерком, - лук, чеснок, сахар, белые сухари. Под перечнем было написано:
"Твоя Женя".

Боже, Боже, он плакал...

59

Первого апреля 1943 года Степан Федорович Спиридонов получил выписку из
решения коллегии Наркомата электростанций СССР, - ему предлагалось сдать
дела на СталГРЭСе и выехать на Урал, принять директорство на небольшой,
работавшей на торфе электростанции. Наказание было не так уж велико, ведь
могли и под суд отдать. Дома Спиридонов не сказал об этом приказе
наркомата, решил обождать решения бюро обкома. Четвертого апреля бюро
обкома вынесло ему строгий выговор за самовольное оставление в тяжелые дни
станции. Это решение тоже было мягким, могли и исключить из партии. Но
Степану Федоровичу решение бюро обкома показалось несправедливым, - ведь
товарищи в обкоме знали, что он руководил станцией до последнего дня
Сталинградской обороны, ушел на левый берег в тот день, когда началось
советское наступление, ушел, чтобы повидать дочь, родившую в трюме баржи.
На заседании бюро он попробовал спорить, но Пряхин был суров, сказал:

- Можете обжаловать решение бюро в Центральной Контрольной Комиссии,
думаю, товарищ Шкирятов сочтет наше решение половинчатым, мягким.

Степан Федорович сказал:

- Я убежден, что ЦКК отменит решение, - но, так как он много был
наслышан о Шкирятове, апелляцию подавать побоялся.

Он опасался и подозревал, что суровость Пряхина связана не только со
сталгрэсовским делом. Пряхин, конечно, помнил о родственных отношениях
Степана Федоровича с Евгенией Николаевной Шапошниковой и Крымовым, и ему
стал неприятен человек, знавший, что Пряхин и посаженный Крымов давние
знакомые.

В этой ситуации Пряхин, если б даже и хотел, никак не мог поддержать
Спиридонова. Если б он сделал это, недоброжелатели, которые всегда есть
возле сильных людей, тотчас сообщили бы куда следует, что Пряхин из
симпатии к врагу народа Крымову поддерживает его родича, шкурника
Спиридонова.

Но Пряхин, видимо, не поддерживал Спиридонова не только потому, что не
мог, а потому, что не хотел. Очевидно, Пряхину было известно, что на
СталГРЭС приехала теща Крымова, живет в одной квартире со Спиридоновым.
Вероятно, Пряхин знал и то, что Евгения Николаевна переписывается с
матерью, недавно прислала ей копию своего заявления Сталину.

Начальник областного отдела МГБ Воронин после заседания бюро обкома
столкнулся со Спиридоновым в буфете, где Степан Федорович покупал сырковую
массу и колбасу, посмотрел насмешливо и сказал насмешливо:

- Прирожденный хозяйственник Спиридонов, ему только что строгий выговор
вынесли, а он заготовками занимается.

- Семья, ничего не поделаешь, я теперь дедушкой стал, - сказал Степан
Федорович и улыбнулся жалкой, виноватой улыбкой.

Воронин тоже улыбнулся ему:

- А я думал, ты передачу собираешь.

После этих слов Спиридонов подумал: "Хорошо, что на Урал перегоняют, а
то еще совсем тут пропаду. Куда Вера с маленьким денутся?"

Он ехал на СталГРЭС в кабине полуторки и смотрел через мутное стекло на
разрушенный город, с которым скоро расстанется. Степан Федорович думал о
том, что по этому, ныне заваленному кирпичами тротуару его жена до войны
ходила на работу, думал об электросети, о том, что, когда пришлют из
Свердловска новый кабель, его уж не будет на СталГРЭСе, что у внучка от
недостаточного питания прыщи на руках и на груди. Думал: "Строгача так
строгача, в чем дело", думал, что ему не дадут медаль "За оборону
Сталинграда", и почему-то мысль о медали расстраивала его больше, чем
предстоящая разлука с городом, с которым связалась его жизнь, работа,
слезы по Марусе. Он даже громко выругался по матушке от досады, что не
дадут медали, и водитель спросил его:

- Вы кого это, Степан Федорович? Забыл чего-нибудь в обкоме?

- Забыл, забыл, - сказал Степан Федорович. - Зато он меня не забыл.

В квартире Спиридоновых было сыро и холодно. Вместо вышибленных стекол
была вставлена фанера и набиты доски, штукатурка в комнатах во многих
местах обвалилась, воду приходилось носить ведрами на третий этаж, комнаты
отапливались печурками, сделанными из жести. Одну из комнат закрыли,
кухней не пользовались, она служила кладовой для дров и картошки.

Степан Федорович, Вера с ребенком, Александра Владимировна, вслед за
ними приехавшая из Казани, жили в большой комнате, раньше служившей
столовой. В маленькой комнатке, бывшей Вериной, рядом с кухней, поселился
старик Андреев.

У Степана Федоровича была возможность произвести ремонт потолков,
поштукатурить стены, поставить кирпичные печи, - нужные мастера были на
СталГРЭСе, и материалы имелись.

Но почему-то обычно хозяйственному, напористому Степану Федоровичу не
хотелось затевать эти работы.

Видимо, и Вере, и Александре Владимировне казалось легче жить среди
военной разрухи, - ведь довоенная жизнь рухнула, зачем же было
восстанавливать квартиру, напоминать о том, что ушло и не вернется.

Через несколько дней после приезда Александры Владимировны приехала из
Ленинска невестка Андреева, Наталья. Она в Ленинске поссорилась с сестрой
покойной Варвары Александровны, оставила у нее на время сына, а сама
явилась на СталГРЭС к свекру.

Андреев рассердился, увидев невестку, сказал ей:

- Не ладила ты с Варварой, а теперь по наследству и с сестрой ее не
ладишь. Как ты Володьку там оставила?

Должно быть, Наташе жилось очень трудно в Ленинске. Войдя в комнату
Андреева, она оглядела потолок, стены и сказала:

- Как хорошо, - хотя ничего хорошего в дранке, висевшей с потолка, в
куче штукатурки в углу, в безобразной трубе не было.

Свет в комнату проходил через небольшую стеклянную заплату, вставленную
в дощатый щит, закрывавший окно.

В этом самодельном окошечке был невеселый вид, - одни лишь развалины,
остатки стен, размалеванных поэтажно синей и розовой краской, изодранное
кровельное железо...