Чтение 188–й страницы книги ~Фаворит (роман-хроника времен Екатерины I)~

бань, дать отчет в делах тамошних, в январе обещал встретиться для сове-
щания.

Как раз в это время из Европы вернулся князь Григорий Орлов. Уже по-
мешанный после смерти жены, он часто пребывал в меланхолии, иногда же,
впадая в буйство, ломал в руках дубовую мебель, крошил в пальцах фарфор
и хрустальные чашки. Страшно бьию Екатерине слышать вопли его: "Бог на-
казал меня за грехи ваши... за кровь невинную!" Дикие инстинкты владели
им: Орлов все время склонялся к насилию, женщины разбегались при его по-
явлении. Потемкин предложил связать Орлова и обливать холодной водой.
Екатерина сказала, что он извещен во множестве государственных тайн, мо-
жет их разболтать. Она отправила его под Сарепту - на царицынские воды.
Только что Россия обрела новый орден - святого Владимира, даваемый за
военные и гражданские доблести, и Екатерина сделала безумца владимирским
кавалером: пусть тешится! После питья вод Григорий Григорьевич был отве-
зен в Москву и сдан под надзор братьев.

- А если сбежит? Что делать? - спрашивал Потемкин.

- Сбежит-ловить станем, - отвечала Екатерина...

Потемкин тоже сделался кавалером владимирским. Последние дни он му-
чился стихами: не своими - чужими.

Там славный окорок вестфальской,

Там звенья рыбы астраханской,

Там плов и пироги стоят,

Шампанским вафли запиваю

И все на свете забываю

Средь вин, сластей и аромат...

Таков, Фелица, я развратен!

Но на меня весь свет похож,

Кто сколько мудростью не знатен,

Но всякий человек есть ложь.

- Эй, звать сюда Державина! - повелел Потемкин.

Державин явился. Уже статский советник.

- Читай то место, где "я", проспавши до полудни...".

- Да разве ж я вашу светлость осмелюсь в виршах своих воспевать? Но
если изволите указывать, прочту:

А я, проспавши до полудни,

Курю табак и кофе пью;

Преобращая праздник в будни;

Кружу в химерах мысль мою:

То плен от персов похищаю,

То стрелы к туркам обращаю;

То, возмечтав, что я султан,

Вселенну устрашаю взглядом;

То вдруг прельщаяся нарядом,

Скачу к портному по кафтан...

- Хорошо писать стал, Гаврила, - сказал Потемкин. - Я не сержусь, что
восславил ты пороки мои. "Сегодня властвую собою, а завтра прихотям я
раб"... Верно ведь!

Державин удалился, возвышенный...

Екатерина от державинской "Фелицы" была в восторге: поэт, воспев ее
заслуги, высмеял вельмож. Впервые за всю жизнь Державину не пришлось до-
казывать свое дарование. И не хлопотал о вознаграждении. Императрица по
своей воле переслала ему 500 червонцев в золотой табакерке с надписью:
"От Киргиз-Кайсацкой царевны Фелицы-мурзе Державину"...

Бедный Вася Рубан! Когда ж тебя пощекочут славою? И сам, кажется, до-
гадывался, что вдохновенен был единожды в жизни. Когда вложил в душу в
надпись к Фальконетову Камню. Кашлянув, он привлек внимание светлейшего
к себе:

- А вот и мое: "К Фебу при отдаче стихов на Камень".

- Валяй, - разрешил прочесть Потемкин...

Мне славу Камень дал, а прочим вечный хлеб:

При славе дай и мне кусочек хлебца, Феб!

Да не истлеет весь от глада лирный пламень.

Внемли моленьям, Феб! Не буди тверд, как камень.

- Я не Феб тебе, а сердце не каменно: сто рублев дам.

Поздней осенью "графы Северные" пересекли рубежи, возвращаясь домой.
Хмурое небо над Россией выплескивало дожди на оголенные леса, в редких
деревеньках едва мерцали лучинные огни. Непролазная грязища на дорогах.
Карканье ворон над убогими погостами...

Это была Русь!

- Что тут любить? - спросил Павел, качаясь в карете.

- Россия отстала от Европы, - вторила ему жена.

Чего только не нашила Мария Федоровна у мадам Бертень, которая одева-
ла и французскую королеву. В конце длинного кортежа через колдобины и
лужи российских проселков измученные лошади тащили 200 сундуков, напол-
ненных модными платьями, туфлями, муслином, газовыми материями, кружева-
ми, помпонами, лентами, блондами, шелком, фальборами, вышивками. Понятно
было ощущать себя хозяйкой "всего вот этого"!

Но чем ближе становился день возвращения сына, тем больше мрачнела
Екатерина. Придирчивым взором она еще раз окинула свою женскую свиту:
русские сарафаны с кокошниками украсят любую дурнушку лучше, чем мадам
Бертень... Иосиф II верно предвидел, что все неприятности для "графов
Северных" обнаружатся в конце путешествия. Когда они предстали перед им-
ператрицей, она чеканным голосом прочла суровую нотацию:

- Молодых людей, еще не окрепших в священной любви к отечеству,
нельзя выпущать в Европу, ибо, ничего толком в ее делах не распознав,
они там едино лишь пенки вкусные с чужих тарелок слизывают. Наверное, я
лучше вас знаю все удобства европейской жизни. Но не вижу поводов для
того, чтобы низкопоклонствовать перед Европой в ущерб престижу отечест-
ва, даже в убогости всегда нам любезного...

Павел с Марией опустились на колени, заверяя императрицу в верности
ее престолу. Глядя на их склоненные головы, Екатерина проявила знание о
содержимом двухсот сундуков.

- Приготовьте ножницы, - сказала она (как, наверное, сто лет назад
говорил Петр I, собираясь стричь бороды боярам).

Ножницы щелкнули, и копна волос невестки упала к ногам императрицы,
стелясь мягкими волнами.

- Будьте проще, дети мои, - сказала Екатерина. - Кстати, вы напрасно
мучите лошадей. Как раз перед вашим приездом я объявила указно об отмене
всяких пассажей. Отделка платьев допущена мною не шире двух дюймов,
блонды и фальборы мною запрещены, а высота прически должна быть умерен-
на...

Павел и Мария Федоровна боялись зарыдать!

7. ОДНАЖДЫ ЗИМОЮ

Кронштадтский рейд - будто деревня зимою, а корабли как избы, заме-
тенные снегом: иней закуржавил снасти, из камбузных труб вьются дымки,
словно мужики баньки топят. На берегу в трактире пьяных не было. Не за-
тем сюда и ходили, чтобы напиваться. Офицеры флота скромно вкушали
скромную пищу.

- Я, - сказал Федор Ушаков, - не сочту море Средиземное ни алжирским,
ни гишпанским, ни венецианским, ни, паче того, агарянским. Море-то об-
щее, и нам там плавать.

- А что от жизни теперь взыскуешь? - спросили его.

- Ищу службы труднее, дабы умереть было легше. Ныне вот и рапорт в
коллегию подал, чтобы в Херсон перевели...

Федор Федорович (уже в чине капитана второго ранга) плавал до Ревеля
на кораблях, обшитых медью от порчи и загнивания. "Течи подводной, -
докладывал он, - во всю кампанию не имел, кроме как одну четверть, а в
крепкие ветры полдюйма в сутки набегало воды в трюмы". В 1783 году Уша-
кову исполнилось сорок лет - хорош!

- Поживем - порадуемся, - сказал он, щи хлебая...

Случалось ему бывать в столице. Всегда далекий от светского блеска,
застенчивый, он навещал Ивана Перфильевича Елагина, очень дальнего соро-
дича. Елагин, раздобрев от хорошей жизни, проживал большим барином, вла-
дея островом, которому и передал свое имя. До призыва гостей к столу
Ушаков гулял в картинной галерее. От старинных полотен будто излучались
запахи полуденной кухни, погребов и кладовок старой, зажиточной Голлан-
дии. Громоздились румяные окорока, шипели на противнях кровавьте куски
мяса, лежали мертвые утки и зайцы, рубиново мерцало в графинах вино,
плавал ломтик лимона в стакане. А на вакхических картинах бушевали
пьяные вислопузые сатиры с рогами, могучие толстозадые бабы кормили из
необъятных грудей волосатых мужиков с козлиными ногами, осоловелых от
сущности полурайского бытия... В гостях у вельможи Ушаков встретил По-
темкина, удивившего простотой своего обхождения. Потемкин сказал моряку:

- С лица тебя к аристократам не причислю. Ишь скулы-то вывернуты, гу-
бы оттопырены, а под париком небось мысли шевелятся... Перфильич-то кем
тебе доводится?

- Десятая вода на киселе.

- Вода твоя, а кисель хлебать к нему бегаешь. - Светлейший нагнулся,
общупав ботфорты моряка. - Не сафьян!

- Мы же не придворные, ваша светлость.

- Нищие вы все, вот кто! - отвечал Потемкин. - Сам знаю, что щам да
каше радуетесь... Ладно. А водку ты пьешь?

- Коли угостят, чего ж не выпить ее?

- Трезвость, запомни это, в моих глазах еще не добродетель, а лишь
отсутствие порока. Хотя пьяниц и не люблю!

За столом он спрашивал Ушакова: почему турецкие султаны в три палубы,
поставленные в ряд с русскими трехпалубными, все равно выше и грознее