настоятелем, дабы предоставить тебе и спутникам твоим келейный покой, а
после моего отъезда займешь и эту келью.
Федор.
Прибыл наконец и Пимен, долженствующий быть низложенным. И тут-то и
началось самое главное действо, поначалу совершенно сбившее с толку Федора
Симоновского.
они ежеден встречались в секретах патриархии и затрудненно раскланивались.
Федор каждый раз, взглядывая на притиснутое, хищно-подлое лицо Пимена, -
здесь, в столице православия, утратившее образ надменного величия, сущего
в нем на Руси, где Пимена окружала и поддерживала святость самого сана, -
чуял непреодолимую гадливость, какую чуешь, едва не наступив на
выползающую из-под ног гадюку. И все же приходило и разговаривать, и
величать владыкою... Хочешь не хочешь, а пребывание на чужбине сближает!
сейчас московское серебро, были подлецы чужие и потому казались порою
Федору все на одно лицо: велеречивые и ласково-увертливые в отличие от
напористо-грубых и по-своему прямых латинян. Хорошо зная историю, читавши
и Малалу, и Пселла, и Хониата, и Константина Багрянородного, и десятки
иных историков, философов, богословов, Федор изумлялся порой: куда делась
всегдашняя греческая спесь, заставлявшая их в прежние века считать всех
прочих варварами, а Русь называть дикой Скифией? Так быстро сменилась она
угодничеством и трусостью! Неужели и с русичами это когда-нибудь сможет
произойти? Впрочем, последнюю мысль, как ясно нелепую, Федор отбрасывал от
себя.
проволочками, двигалось, и уже яснело кое-что, неясное допрежь. И вот
тут-то Федор и начал поневоле задумываться все более.
неясности начинались вот отчего.
подкупы, соглашались греки снять с митрополии Пимена! Похоже было, что это
давным-давно решено в секретах, и только от него, Федора, почему-то
скрывают уже готовое решение. Вечерами он сидел без сна, отославши
спутников своих, воскрешал мысленным взором эти гладкие, худые и полные,
старые и молодые, но одинаково непроницаемые лица, и думал. Почему
патриарх Нил, его мерность, сегодня на приеме поглядел на него с чуть
заметным видимым сокрушением? Что они все скрывают от меня? Зачем
хартофилакт столь въедливо и много являл ему прежние соборные решения, не
то оправдываясь, не то пытаясь ему нечто внушить? Ну да! Тогда собирались
снять сан с обоих, с Пимена и Киприана, но ведь ради Дионисия, которого
теперь уже нет?!
здоровье Дмитрия Иваныча, добиваясь ответа: не болен ли великий князь? Или
Пимен чего наговорил? И что за красная мантия мелькнула перед ним в
глубине перехода в патриаршьи палаты сегодня утром? Мелькнула и исчезла на
каменной лестнице, словно бы убоявшись встречи с ним, с Федором...
Католики в палатах главы православной церкви... Зачем?
Слишком ничего не знал, слишком усиленно разводил руками. А истина меж тем
была где-то совсем рядом и являлась исключительно простой, и ведома была
многим, ежели не всем!
и думал. Скоро иноки пойдут к полунощнице, он же все не может заснуть.
Чего он страшит? Дела идут превосходно! Скоро соберется синклит, с Пимена
снимут сан... Федор решительно спускает ноги с постели, накидывает
однорядку, сует ноги в легкие кожаные греческие калиги, выходит на двор.
Будильщик на башне ворот глухо ударяет в бронзовую доску, отмечая час
пополуночи, кашляя, бредет в свою каморку. Чуть помедлив, Федор сквозь
калитку, откинувши щеколду, протискивается на улицу.
скользит, словно призрак, закутанный в хламиду с капюшоном монах. Проходя
мимо, шепотом называет маленький монастырь близ Влахерн и, уже удаляясь,
добавляет: <Завтра ночью!>.
этого делать нельзя. Он медленно подходит к калитке в городовой стене,
через которую они с Киприаном выходили на берег. В темном каменном проходе
оглядывает: не идут ли за ним? Медлит, но все спокойно. Федор, уже
усмехаясь собственным подозрениям, выходит на пахнущий водорослями и морем
простор. Усыпанная звездами твердь умиротворенно баюкает сонные рыбачьи
челны. Рыбаки станут собираться здесь, - он уже изучил их обычаи, - только
после полунощницы, теперь же вокруг были одиночество и тишина, залитые
мертвенным лунным светом. Вот что-то шевельнулось в отдалении. Кошка?
Бродячий пес? Или согбенная монашеская фигура? Он медленно пошел вдоль
берега, боковым взором изучая глубину черных теней за носами лодок. Да,
конечно, и не кошка, и не пес! Человек явно прятался от него, и Федор не
почел нужным показывать, что его видит. Ясно одно: ежели это не ночной
тать и не один из тех отчаянных мореходов, что доставляют товар с
турецкого берега, минуя греческих береговых сбиров, то за ним следили. Да
и станет ли грек с неклейменым товаром бояться одинокого русского инока? И
потом, ежели он возит товар, то где его барка, где товарищи? А ежели
тать... Федор, почуяв холодные мурашки, беспокойно оглянул: не крадется ли
за ним прячущийся незнакомец? Придержал шаги, поворотил назад. Фигура,
облитая луной, тотчас шмыгнула в тень лодки. Федор медленно, сдерживая
шаги, дошел до калитки. Опасливо заглянул под каменный свод - а что, ежели
другой прячется там и они похотят его обокрасть и прирезать? Хотя многое
ли можно взять у инока!
еще постоял, внимательно глядя на берег. Скрывающийся за ладьями тать,
инок ли, не показывался. Федор решительно выбрался внутрь, оглянул вновь -
никого не было и тут. <Померещилось!> - подумал и, успокоенный, зашагал к
себе в монастырь. Калитка оказалась запертой, и ему долго пришлось стучать
у ворот, прежде чем кашляющий воротный сторож с ворчанием отворил ему и
впустил внутрь, бормоча что-то о непутем шастающих семо и овамо русичах...
идти раздумал) и уже потрунивши над давешними страхами, Федор вдруг ясно
понял, и яснота на время прогнала даже сон, что в завтрашнюю ночь ему
далеко не просто станет выбраться из монастыря так, чтобы за ним не стали
следить и чтобы неведомый соглядатай не пошел следом. Об этом думалось ему
весь достаточно-таки хлопотливый и напряженный следующий день. Федор
прикидывал так и эдак, а решение пришло нежданно и, как часто бывает,
совсем с другой стороны.
боярина Добрыню Тормасова, который тотчас начал ругаться на непутевого
слугу Пешу Петуха, что которую ночь гуляет на стороне, найдя себе какую-то
бабу в городе. Лазит через ограду, позоря обитель, а днем клюет носом и,
словом, совсем отбился от рук.
игумена, а Федор, все думая о своем, рассеянно принялся за трапезу.
бегающие глаза, руки, вцепившиеся в край скамьи... Федору, вообще суровому
к плотским слабостям, вдруг стало жалко парня, а за жалостью пришла иная,
ослепившая его мысль.
изо всех сил, он почуял некую перемену в голосе игумена и решил не врать.
алою краской, добавил, опуская голову: - Руки мне целует...
увезешь. А дитя сотворишь ежели? И уедешь на Русь! О том помысли! И ей
потом без тебя... - он докончил, думая о своем. - Вот что! - высказал
решительно и враз. - Нынешней ночью оставлю тя у себя в келье. Не
сблодишь?
кажи, не узнали штоб! А мне давай твою одежу... Переоболокайся!
прикинул, как закрыть лицо видлогою.
Прикинул, что они одного роста. Смерив ногу, сменялся и сапогами. Натянул
глубже на уши Пешин колпак.
- Отче! Тамо, за хлебней, у их камни выпавши, дак удобно перелезть, я
завсегда тамо... А еще сказать-то боялси допрежь, отец игумен, следят за
тобою! Дак ты моим путем... Не в ворота штоб!
помыслил такое.
женку ту, Огафью, не бросить мне, жалость такая берет, как подумаю, что не
увижу боле - в море бы утопилси!
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Круз Андрей
Бажанов Олег
Посняков Андрей