Чтение 188–й страницы книги ~Графиня Де Шарни~

"Враги отечества похитили короля. Национальной гвардии приказывается
арестовать их."

Обратите внимание, именно из этого будет исходить политика 1791 года,
этим будет определяться конец Национального собрания.

Раз король необходим Франции, раз его нужно вернуть, надо, чтобы он был
похищен, а не бежал, спасаясь.

Все это не убедило Лафайета, и, посылая Ромефа вдогон, он посоветовал ему
не торопиться. Молодой адъютант, дабы с полной уверенностью не нагнать
короля, поехал не по той дороге, по которой следовал Людовик XVI.

К сожалению, на той королевской дороге оказался Бийо.

Когда новость дошла до Национального собрания, оно пришло в ужас. И то
сказать, уезжая, король оставил весьма грозное письмо, в котором весьма ясно
давал понять, что уезжает на соединение с врагом и возвратится, дабы
образумить французов.

Роялисты тут же подняли голову и заговорили крайне решительно. Один из
них, кажется Сюло, писал:

"Все те, кто надеется получить амнистию, которую мы предлагаем от имени
принца Конде нашим врагам, до августа могут записаться в наших бюро. Для
удобства публики мы будем вести полторы тысячи регистрационных книг."

Больше всех перепугался Робеспьер. В три часа заседание Собрания было
прервано до пяти, и он кинулся к Петиону. Слабый искал помощи у сильного.

Робеспьер считал, что Лафайет в сговоре с двором. А все, дескать, сделано
для того, чтобы устроить депутатам маленькую Варфоломеевскую ночь.

- Меня убьют одним из первых! - жалобно причитал он. - Жить мне осталось
не больше суток!

Петион, обладавший спокойным характером и лимфатическим темпераментом,
смотрел на события по-другому.

- Ну что ж, - сказал он, - теперь мы знаем, кто такой король, и будем
действовать соответственно.

Приехал Бриссо. То был один из самых передовых людей того времени, он
писал в "Патриоте."

- Основана новая газета, - объявил он, - и я буду одним из ее редакторов.

- Какая газета? - поинтересовался Петион.

- "Республиканец."

Робеспьер скорчил улыбку.

- "Республиканец.? - переспросил он. - Хотел бы я, чтобы мне сперва
объяснили, что такое республика.

Тут как раз к своему другу Петиону пришли Роланы, муж - как всегда,
суровый и решительно настроенный, жена - скорей спокойная, чем испуганная; в
ее красивых выразительных глазах таилась улыбка. По пути с улицы Генего они
прочли афишу кордельеров. И так же, как кордельеры, они отнюдь не считали,
что король так уж необходим нации.

Мужество Роланов несколько ободрило Робеспьера. Он отправился
понаблюдать, какой оборот примут события в Национальном собрании, и затаился
на своем месте, в точности как лиса, что прячется в засаде у норы; затаился,
готовый воспользоваться всем, что может быть ему выгодно. Около девяти
вечера он увидел, что Национальное собрание исполнилось чувствительности,
стало провозглашать братство и, дабы подкрепить теорию практикой, собирается
чуть ли не всем составом направиться к якобинцам, с которыми оно было в
весьма натянутых отношениях и которых именовало бандой убийц.

Тогда он встал, прокрался к двери, незаметно выскользнул, помчался к
якобинцам, поднялся на трибуну, изобличил короля, изобличил министерство,
изобличил Байи, изобличил Лафайета, изобличил все Национальное собрание,
рассказал утреннюю басню про якобы готовящуюся Варфоломеевскую ночь, а
закончил тем, что возлагает свою жизнь на алтарь отечества.

Когда Робеспьер говорил о себе, ему случалось достигать подлинных вершин
красноречия. При мысли, что добродетельный, непреклонный Робеспьер избег
столь страшной опасности, в зале возрыдали. Кто-то крикнул:

- Если ты умрешь, мы все умрем вместе с тобой!

- Да, все! Все! - прозвучал слитный хор, и одни клятвенно вскинули руки,
другие выхватили шпаги, третьи пали на колени, воздев длани к небу. В то
время очень часто воздевали длани к небу, то был характерный жест эпохи.

В подтверждение взгляните на "Клятву в зале для игры в мяч" Давида.

Г-жа Ролан присутствовала при этом, однако так и не поняла, какой
опасности избежал Робеспьер. Но она была женщина, а следовательно,
поддавалась чувствам. Чувства же были подпущены самые возвышенные, и она,
как сама призналась, испытала волнение.

В этот момент вошел Дантон. Не ему ли, чья популярность росла, следовало
атаковать Лафайета, популярность которого клонилась к упадку?

Но почему все так люто ненавидели Лафайета?

Быть может, потому, что он был порядочный человек и всегда бывал одурачен
партиями, хотя все партии взывали к его благородству.

Когда объявили о приходе членов Национального собрания и Лафайет и Ламет,
смертельные враги, чтобы подать пример братства, вошли в зал под руку, со
всех сторон зазвучали крики:

- Дантона на трибуну! Дантона на трибуну!

Лучшего Робеспьер и желать не мог. Он, как мы уже говорили, был лиса, а
не гончая. Врага преследовал тишком, набрасывался сзади, прыгал на спину и
прокусывал череп до мозга, но редко нападал лицом к лицу.

Итак, трибуна была свободна и ждала Дантона.

Правда, Дантону было нелегко взойти на нее.

Если он был единственным человеком, который должен был атаковать
Лафайета, Лафайет был единственным человеком, которого Дантон не мог
атаковать.

Почему?

Сейчас объясним.

В Дантоне было много от Мирабо, как в Мирабо было много от Дантона: тот
же темперамент, та же страсть к наслаждениям, та же потребность в деньгах и,
как следствие, та же продажность.

Утверждали, что Дантон, как и Мирабо, получал деньги от двора. Когда?

Каким способом? Сколько? Этого никто не знал, но все были уверены, что
деньги он получал; во всяком случае, так поговаривали.

А вот что было на самом деле.

Недавно Дантон продал министерству свою должность адвоката в королевском
совете, и говорили, что за должность эту он получил от министерства в четыре
раза больше, чем она стоила.

Это была правда, но тайну знали только трое: продавец Дантон, покупатель
г-н де Монморен и посредник г-н де Лафайет.

Если бы Дантон стал обличать Лафайета, тот мог бы швырнуть ему в лицо
историю с продажей должности по четверной цене.

Другой на месте Дантона отступил бы.

Дантон же, напротив, пошел напролом: он знал благородство Лафайета,
переходившее иногда в глупость. Вспомним хотя бы 1830 год.

Дантон подумал, что г-н де Монморен - друг Лафайета, что г-н де Монморен
подписал пропуск королю и сейчас он слишком скомпрометирован, чтобы Лафайет
решился привязать ему на шею еще один камень.

Он поднялся на трибуну.

Речь его была не слишком длинной.

- Господин председатель, - сказал он, - я обвиняю Лафайета. Предатель
сейчас придет сюда. Пусть же воздвигнут два эшафота, и я согласен подняться
на один из них, если окажется, что он не заслуживает взойти на второй.

Предателю не было нужды приходить, он уже пришел и имел возможность
выслушать чудовищное обвинение Дантона, но, как тот и предвидел, по своему
благородству не стал отвечать.

Этот труд взял на себя Ламет и залил клокочущую лаву Дантона тепленькой
водичкой обычной своей пасторали: он призывал к братству.

Потом вышел Сийес и тоже призвал к братству.

Вслед за ним к братству призвал Барнав.

Популярность этой троицы в конце концов перевесила популярность Дантона.
Все с удовольствием внимали Дантону, когда он нападал на Лафайета, но с не
меньшим удовольствием внимали Ламету, Сиейесу и Барнаву, когда они его
защищали, так что при выходе Лафайета и Дантона из Якобинского клуба
приветственные возгласы предназначались Лафайету и его провожали с факелами
до дома.

Шумная овация, устроенная Лафайету, означала крупную победу придворной
партии.

Две тогдашние самые могущественные силы вступили в сражение: якобинцы в
лице Робеспьера; кордельеры в лице Дантона.

Я вижу, нужно отложить до другой главы рассказ о том, что за обращение
переписывала г-жа Ролан, сидя напротив мужа в маленькой гостиной на
четвертом этаже гостиницы "Британик."

Глава 15

АНТРЕСОЛЬ ВО ДВОРЦЕ ТЮИЛЬРИ

Мы узнаем содержание обращения, которое переписывала г-жа Ролан, но,
чтобы читатель вполне разобрался в ситуации и проник в одну из самых мрачных
тайн революции, нам прежде придется вечером пятнадцатого июля переместиться
в Тюильри.

За дверью апартаментов, выходящих в темный пустынный коридор на антресоли
дворца, стояла с рукой на ключе женщина и прислушивалась, вздрагивая всякий
раз, когда до нее доносились отзвуки чьих-нибудь шагов.

Если бы мы не знали, кто эта женщина, нам было бы трудно узнать ее, так
как в коридоре и днем было темно, а сейчас уже смеркалось; фитиль же
единственной масляной лампы, горевшей здесь, то ли по случайности, то ли
преднамеренно был прикручен до такой степени, что, казалось, вот-вот