Чтение 189–й страницы книги ~Графиня Де Шарни~

погаснет.

К тому же освещена была вторая комната апартаментов, а женщина, которая
прислушивалась и вздрагивала, стояла у дверей первой комнаты.

Кто была эта женщина? Мария Антуанетта.

Кого ждала она? Барнава.

О надменная дочь Марии Терезии, если бы вам сказали, когда короновали
короной Франции, что придет день и вы, которая столько заставила ждать
Мирабо и всего лишь раз удостоила его приемом, будете, прячась за дверью
апартаментов своей камеристки и дрожа от страха и надежды, ждать ничтожного
адвоката из Гренобля!

Но пусть никто не заблуждается: только политические соображения заставили
королеву ждать Барнава; в учащенном дыхании, в нервических движениях, в
дрожи руки, сжимающей ключ, сердце было неповинно; здесь просто-напросто
была задета гордость.

Мы говорим .гордость., потому что, несмотря на тысячи нападок, мишенью
которых стали король и королева после возвращения, было ясно: их жизнь в
безопасности, и вопрос формулировался так: "Утратят ли вареннские беглецы
остатки власти или вернут ее во всей полноте!"

После того несчастного вечера, когда Шарни оставил Тюильри и больше не
возвратился, сердце королевы онемело. Несколько дней она оставалась
безразличной ко всему, даже к тягчайшим оскорблениям, но мало-помалу
обратила внимание, что в ее богатой натуре остались живыми лишь гордость и
ненависть, и постепенно пришла в себя, чтобы ненавидеть и мстить.

Нет, мстить не Шарни и ненавидеть не Андре; когда она думала о них, она
ненавидела только себя и только себе ей хотелось отомстить, потому что Мария
Антуанетта была справедлива и понимала: они были до конца ей преданы и все
происшедшее - лишь ее вина.

О, она была бы безмерно счастлива, если бы могла их ненавидеть!

Ненавидела же она, причем всем сердцем, народ, который изловил ее, как
обычную беглую, обливал презрением, осыпал оскорблениями, поносил.

Да, она свирепо ненавидела этот народ, который обзывал ее госпожой
Дефицит, госпожой Вето, Австриячкой, а вскоре будет звать вдовой Капет.

О, как бы она отомстила, если бы могла!

Итак, 15 июля 1791 года в девять вечера, когда г-жа Ролан в маленькой
гостиной на четвертом этаже отеля "Британик. переписывала обращение,
содержания которого мы еще не знаем, Мария Антуанетта ждала, что принесет ей
Барнав - то ли ощущение бессилия и отчаяния, то ли ту божественную сладость,
что дает мщение.

Положение было крайне опасное.

Первый удар благодаря Лафайету и Национальному собранию, вне всяких
сомнений, удалось отразить конституционным щитом: король вовсе не бежал, а
его похитили.

Но нельзя было забывать афишу кордельеров, нельзя было забывать
предложение Марата, нельзя было забывать памфлет гражданина Прюдома, наскок
Бонвиля, выступление Камила Демулена, высказывание женевца Дюмона, нельзя
было забывать, что основывается новая газета, в которой будет сотрудничать
Бриссо и которая будет называться "Республиканец."

Не желаете ли ознакомиться с проспектом этой газеты? Он короток, но
весьма недвусмыслен. Его написал американец Томас Пейн, перевел на
французский один молодой офицер, участвовавший в войне за независимость,
после чего проспект был обнародован за подписью Дюшатле.

Странно, но словно какой-то рок собирал со всего мира новых и новых
врагов рушащегося престола! Томас Пейн! Для чего приехал сюда Томас Пейн?
Этот человек, принадлежащий нескольким странам, англичанин, американец,
француз, сменил несколько профессий, был фабрикантом, школьным учителем,
таможенником, матросом, журналистом. А приехал он сюда, чтобы добавить свое
дыхание к ураганному ветру, который безжалостно задувал угасающий факел
монархии.

Вот проспект газеты "Республиканец" на 1791 год, газеты, которая вышла
или вот-вот должна была выйти, когда Робеспьер спрашивал, что такое
республика:

"Мы только что ощутили, что отсутствие короля для нас куда благотворней,
чем его присутствие. Он дезертировал, а следовательно, отрекся. Нация
никогда не вернет своего доверия клятвопреступнику и беглецу. Сам ли он
повинен в своем бегстве или кто-то другой? Какое это имеет значение!
Преступник или слабоумный, он равно презренен. Мы свободны от него, а он от
нас. Теперь он простой обыватель г-н Луи де Бурбон. Разумеется, жизнь его в
безопасности, Франция никогда не покроет себя позором, посягнув на нее, но
его власти как короля конец. Да и что это за должность, которую получают по
случайности рождения и которую может занимать слабоумный? Пустое место,
ничто."

Можно представить себе, какое впечатление произвела эта афиша,
расклеенная на стенах по всему Парижу. Конституционалиста Малуэ она привела
в ужас. Он, задыхаясь, вошел, а верней, вбежал в Национальное собрание,
сообщил о ее появлении и потребовал арестовать авторов.

- Хорошо, - ответил Петион, - но сперва огласим проспект.

Проспект этот Петион, один из немногих тогда республиканцев во Франции,
разумеется, знал. Малуэ, обличавший проспект, не захотел, чтобы его
оглашали. А ну как трибуны станут аплодировать? А они совершенно точно
аплодировали бы.

Два члена Собрания, Шабру и Шапелье, загладили промах коллеги.

- Пресса свободна, - заявили они, - и каждый, будь он безумец или в
здравом уме, имеет право высказывать свое мнение. Презрим безрассудного и
перейдем к повестке дня.

Национальное собрание перешло к вопросам повестки дня.

Что означало: не будем больше говорить об этом.

Но это была гидра, угрожавшая монархии.

Ей отрубали голову, и, пока та отрастала, кусала другая голова.

Ни Месье, ни заговор Фавра не были забыты; ежели лишить власти короля, то
Месье следует объявить регентом. Однако теперь речи о Месье быть не могло.
Месье бежал точно так же, как король, только удачливей: он достиг границы.

Однако остался герцог Орлеанский.

Он остался, а при нем преданный ему душой и телом Лакло, автор "Опасных
связей., который все время и подталкивал его.

Существовал декрет о регентстве, декрет, плесневевший в папке. Но почему
бы не воспользоваться им?

Двадцать восьмого июня одна газета предложила регентство герцогу
Орлеанскому. Получалось, Людовика XVI больше нет, что бы там ни говорило
Национальное собрание; раз регентство предлагают герцогу Орлеанскому, короля
больше нет. Разумеется, герцог Орлеанский изобразил удивление и отказался.

Но первого июля Лакло собственной властью низложил короля и пожелал
объявления регентства; третьего июля Реаль постановил, что герцог Орлеанский
является законным опекуном малолетнего принца; четвертого он потребовал в
Якобинском клубе напечатать и ввести в действие декрет о регентстве. К
сожалению, якобинцы, которые еще не знали, кем они являются, тем не менее
знали, кем они не являются. А они не являлись орлеанистами, хотя герцог
Орлеанский и герцог Шартрский были членами их клуба. Якобинцы отвергли
предложение о регентстве герцога Орлеанского, но Лакло хватило ночи, чтобы
вновь собраться с силами. Если он не хозяин у якобинцев, то в своей-то
газете он хозяин, и в ней он провозгласил регентство герцога Орлеанского, а
поскольку слово .протектор. было скомпрометировано Кромвелем, регент,
который получит всю полноту власти, будет отныне называться модератором.

Совершенно ясно, то была кампания против королевской власти, кампания, в
которой у бессильной королевской власти не было иного союзника, кроме
Национального собрания; но притом имелись еще и якобинцы, представлявшие
собой собрание, столь же влиятельное, но по-другому, а главное, столь же
опасное, но опять же по-другому, нежели Национальное.

Восьмого июля - видите, как мы уже продвинулись, - Петион поставил там
вопрос о неприкосновенности короля. Он лишь отделил неприкосновенность
политическую от личной.

Ему возразили, что низложение Людовика XVI будет означать разрыв со всеми
монархами.

- Если короли хотят с нами воевать, - ответил Петион, - то, низложив
Людовика Шестнадцатого, мы лишим их самого могущественного союзника, но,
если мы оставим его на троне, мы столь же усилим их, сколь ослабим себя.

Затем на трибуну поднялся Бриссо и пошел еще дальше. Он рассматривал
вопрос, может ли король быть предан суду.

- Позже, - сказал он, - мы обсудим, каким в случае низложения будет
правительство, которое заменит короля.

Похоже, Бриссо был великолепен. Г-жа Ролан присутствовала на этом
заседании, и вот что она писала: "То были не аплодисменты, то были крики,
восторг. Трижды Национальное собрание все целиком, охваченное несказанным
энтузиазмом, вскакивало с мест, воздевая руки и бросая в воздух шляпы. Да
погибнет тот, кто, хоть раз испытав или разделив подобное высокое чувство,
вновь даст надеть на себя оковы!"

Оказывается, можно не только судить короля, но и устроить восторженную
овацию тому, кто поднял такой вопрос.

А теперь представьте, как страшно отозвались эти аплодисменты в Тюильри.

Так что надо было, чтобы Национальное собрание покончило с этой
чудовищной проблемой.

Конституционалисты же, вместо того чтобы отложить дебаты, напротив,
провоцировали их: они были уверены, что будут в большинстве.

Но большинство в Национальном собрании отнюдь не представляло большинство
нации, что, впрочем, не особенно тревожило его; всевозможные национальные
собрания, как правило, не беспокоятся из-за таких отклонений. Они делают, а
переделывать приходится народу.

А когда народ переделывает то, что сделало Собрание, это называется
революцией.