как лица нейтрального не позволяло ему присоединиться к той или другой
стороне.
Он двинулся к месту дуэли как-то автоматически, вынужденный к этому
правилами чести, под давлением обстоятельств. Его присутствие на дуэли само
собой разумелось и было необходимо. Невозможно было выключиться из событий
и, лежа в постели, ожидать их исхода, во-первых, потому... но это
"во-первых" он не стал уточнять и тут же перешел к "во-вторых": во-вторых,
нельзя предоставлять события их собственному течению. Пока что, слава богу,
еще не случилось ничего плохого, да, нужно надеяться, и не случится, это
даже маловероятно. Пришлось встать при электричестве и, не позавтракав, в
морозную рань тащиться к месту встречи под открытым небом, как они
условились. Но потом благодаря его, Ганса Касторпа, присутствию и
воздействию, все, без сомнения, уладится мирно и хорошо, а каким способом -
лучше не стараться предугадать, опыт показывает, что даже самые
незначительные события протекают иначе, чем их рисуешь себе заранее.
И все-таки, насколько он помнил, это было самое неприятное утро в его
жизни. Вялый и невыспавшийся, Ганс Касторп от нервозности чуть не стучал
зубами и, даже особенно не углубляясь, испытывал сильное искушение не
очень-то доверять своей самоуспокоенности. Время сейчас какое-то странное...
Погубившая себя скандалом дама из Минска, буйствующий школьник, Видеман и
Зонненшейн, ссора поляков с пощечинами - все это беспорядочно пронеслось в
его памяти. Он никак не мог себе представить, что у него на глазах, в его
присутствии два человека будут стреляться, может быть до крови изувечат друг
друга. Но, вспомнив о том, что произошло все же у него на глазах между
Видеманом и Зонненшейном, он стал сомневаться и в себе, и в этом мире и
задрожал в своей меховой куртке, хотя сознание необычайности и патетики всей
этой истории, а также живительный утренний воздух бодрили его и возбуждали.
Охваченный противоречивыми, сменяющимися чувствами и мыслями, в
медленно светлеющих утренних сумерках поднимался он над "деревней" по узкой
тропинке, которая вела вверх от конца бобслейного спуска, достиг леса с
глубокими сугробами, перешел по деревянному мосту, под которым вился санный
путь, и продолжал с трудом пробираться между стволами деревьев по дорожке,
проложенной не столько лопатой, сколько людскими следами.
Так как он ускорил шаг, то вскоре нагнал Сеттембрини и Ферге,
поддерживавшего рукой ящик с пистолетами, который он нес под плащом. Не
задумываясь, Ганс Касторп присоединился к ним, и едва с ними поравнялся, как
увидел Нафту и Везаля, слегка опередивших их.
- Какое холодное утро, по крайней мере восемнадцать градусов, - сказал
он с самыми лучшими намерениями, но сам испугался столь легкомысленного
замечания и тут же добавил: - Господа, я убежден...
Однако его спутники молчали. Добродушные усы Ферге вздрагивали. Через
несколько минут Сеттембрини остановился, взял руку Ганса Касторпа одной
рукой, накрыл ее ладонью другой и сказал:
- Друг мой, убивать я не буду. Не буду. Я подставлю себя под его пулю -
это все, что мне может приказать моя честь. Но убивать я не буду, можете
быть в этом уверены!
Он выпустил его руку и двинулся дальше. Ганс Касторп был глубоко
взволнован сделав несколько шагов, он сказал:
- Это замечательное решение, господин Сеттембрини, хотя... Если он, со
своей стороны...
Сеттембрини покачал головой. А Ганс Касторп, сообразив, что когда один
откажется стрелять, то и другой будет вынужден ответить тем же, пришел к
выводу, что все кончится благополучно и его надежды начинают оправдываться.
И на душе у него стало легче.
Они прошли по мостику, перекинутому через ущелье, где теперь
безмолвствовал оцепеневший водопад, который придавал летом этому месту такую
живописность. Нафта и Везаль ходили перед обложенной пухлыми снеговыми
подушками скамьей, на которой некогда Ганс Касторп, взволнованный необычайно
живыми воспоминаниями, был вынужден ждать, когда у него перестанет идти
носом кровь. Нафта курил сигарету, и Ганс Касторп спросил себя, не хочется
ли закурить и ему. Однако не обнаружил в себе ни малейшей тяги к табаку и
решил, что, наверное, и Нафта это делает, только чтобы притвориться
спокойным. С тем удовольствием, которое всегда здесь испытывал, окинул он
взглядом место своих отважно-интимных переживаний: в ледяной неподвижности
оно было не менее прекрасно, чем в дни синего цветения. На стволах и ветках
перечеркнувшей пейзаж косой сосны тяжело лежал снег.
- Доброе утро! - сказал он бодрым голосом, надеясь своим пожеланием
сразу внести в эту встречу естественность и рассеять злые помыслы, однако
потерпел неудачу, так как никто ему не ответил. Взаимные приветствия свелись
к безмолвным поклонам, натянутость которых была искусно скрыта. Однако это
не изменило его решимости все то, с чем он пришел сюда - сердечность
взволнованного дыхания, тепло, вызванное в это зимнее утро быстрой ходьбой,
- немедленно использовать ради благой цели и он начал опять:
- Господа, я убежден...
- Расскажете о своих убеждениях в другой раз, - холодно оборвал его
Нафта. - Разрешите попросить у вас пистолеты, - добавил он с той же
надменностью.
И растерявшемуся Гансу Касторпу пришлось быть свидетелем того, как
Ферге извлек из-под плаща роковой футляр, вручил подошедшему Везалю один из
пистолетов, а тот передал его Нафте. Сеттембрини взял у Ферге второй. Затем
он вынужден был отойти, Ферге вполголоса попросил его посторониться и начал
измерять шагами дистанцию и отмечать внешнюю границу, проводя каблуками в
снегу короткие линии, а внутренние барьеры обозначив двумя тросточками -
собственной и принадлежавшей Сеттембрини.
И этим занимался добродушный страдалец Ферге! Ганс Касторп просто
глазам своим не верил. У Ферге были длинные ноги, да он еще шагал широко,
так что пятнадцать шагов все же превратились в довольно значительное
расстояние, хотя дело портили проклятые барьеры, которые находились
действительно недалеко один от другого. Конечно, Ферге хотел быть честным. И
все-таки - под влиянием какого душевного затемнения действовал он, принимая
все эти меры, смысл которых был так чудовищен? Нафта сбросил шубу на снег,
норковым мехом наружу, встал, держа в руке пистолет, на одну из внешних
линий, едва Ферге провел ее каблуком и перешел к другим отметкам. Когда он
изготовился, занял свою позицию и Сеттембрини, расстегнув потертую меховую
куртку. Ганс Касторп стряхнул с себя сковывающее его оцепенение и поспешно
еще раз выступил вперед.
- Господа, - сказал он с тоской, - не надо действовать опрометчиво.
Несмотря на все, я считаю своим долгом...
- Замолчите! - резко прикрикнул на него Нафта. - Пусть подают знак!
Но никто не подал знака. На этот счет как-то не договорились. Вероятно,
надо было возвестить "сходитесь!". Однако о том, что это грозное приглашение
должно прозвучать из уст лица нейтрального, не вспомнили или во всяком
случае не упомянули. Ганс Касторп молчал, и никто не намерен был его
заменить.
- Начинаем! - заявил Нафта. - Вперед, милостивый государь, стреляйте! -
крикнул он своему противнику и сам пошел на него, держа пистолет в вытянутой
руке и целясь в грудь Сеттембрини, - зрелище совершенно неправдоподобное. То
же сделал и Сеттембрини. При третьем шаге Нафта, все еще не стреляя, был уже
у барьера Сеттембрини поднял пистолет очень высоко и спустил курок. Резкий
выстрел разбудил многократное эхо. Горы перебрасывались звуками и отзвуками,
вся долина наполнилась ими, и Ганс Касторп решил, что вот-вот сбегутся люди.
- Вы стреляли в воздух, - с полным самообладанием сказал Нафта и
опустил пистолет.
- Я стреляю куда мне угодно.
- Вы будете стрелять еще раз!
- И не подумаю. Теперь ваша очередь.
И Сеттембрини, подняв голову и глядя в небо, стал не совсем прямо перед
противником, а немного боком к нему, и это было даже трогательно. Он,
видимо, слышал от кого-то, что не следует подставлять противнику свое тело
во всю его ширину, и действовал в соответствии с этим указанием.
- Трус! - крикнул Нафта, этим слишком человеческим возгласом как бы
признаваясь, что, когда стреляешь сам, для этого нужно больше мужества, чем
когда предоставляешь стрелять в себя другому, и, подняв пистолет так, как
его не поднимают при поединке, выстрелил себе в голову.
Горестное, незабываемое зрелище!
И пока горы играли в мяч резкими отзвуками его злодеяния, Нафта, не то
шатаясь, не то падая, попятился, сделал несколько шагов, высоко поднимая
ноги, круто повернулся всем телом направо и, описав дугу, рухнул лицом в
снег.
Все на миг оцепенели. Сеттембрини, отшвырнув пистолет, первый бросился
к нему.
- I felice! - воскликнул он. - Che co a fai er l'amor di Dio!*
______________
* Несчастный! - воскликнул он. - Что ты делаешь, господи боже мой!
(итал.).
Ганс Касторп помог ему перевернуть тело. Все увидели багрово-черное
отверстие у виска. Они взглянули на это лицо, но лучше всего было как можно
скорее закрыть его платком, кончик которого торчал из грудного кармана
Нафты.
УДАР ГРОМА
Семь лет провел Ганс Касторп у живших здесь наверху - для сторонников
десятичной системы это не достаточно круглое число и все же хорошее,
по-своему удобное число, можно сказать - некое мифически-живописное
временное тело, более приятное для души, чем, например, сухая шестерка. За
всеми семью столами посидел он в столовой, за каждым около года. Под конец
он оказался за "плохим" русским столом, вместе с двумя армянами, двумя
Буджолд Лоис
Курылев Олег
Корнев Павел
Перумов Ник
Доценко Виктор
Афанасьев Роман