Чтение 20–й страницы книги ~Карл, герцог~

Итак, Иоанн Бесстрашный учредил бургундское фаблио, Филипп Добрый отменил охоту на ведьм, а Карл - Карл назвал Великим Бастардом Бургундским ребенка, рожденного от дочери заурядного мельника.

Это был первый и единственный сын Карла. Он родился при неясных обстоятельствах в 1460 г. от Рождества Христова и был наречен Александром.

В 1467 году умер старый герцог Филипп. Карлу, который и без того уже три года считался наместником надо всеми бургундскими владениями с правом войны и мира, не было от смерти отца никакой выгоды, которой обычно, затаив дыхание, дожидаются у смертного одра богатые наследники. Поэтому скорбь его не была подзвучена ни детской радостью грядущего Дня Непослушания длиной во всю оставшуюся жизнь, ни восторгами по поводу трехстраничного индекса сеньорий, переходящих под его, Карла, номинальный сюзеренитет.

Когда уже было ясно, что дни герцога сочтены, Карл осадил богатый и нудный город во Фландрии, город с колокольным названием Динан. Он не помнил в чём соль, но горожане Динана когда-то сильно досадили его отцу, и подарить ему головы обидчиков прежде, чем герцог примет последнее причастие, Карл считал своим сакральным сыновним долгом.

Граф Шароле успел. Динан сдался в июле и герцог Филипп мог с носилок наблюдать, как его старинные недруги из городского магистрата один за другим ложатся под топор палача. Когда все шестеро стояли на коленях, прислушиваясь к тишине в недрах дубовых колод, Филипп прикрылся рукой от солнца, сощурился и, вместо того чтобы дать палачам "добро", пробормотал: "Чёрт, это, кажется, не те."

"Не те", которые были, за исключением нового городского казначея, вполне теми, этого слышать не могли. Они терпеливо ждали.

"Простите, отец, - с трудом скрывая раздражение, наклонился к Филиппу граф Шароле, - что Вы хотите этим сказать?"

"Хочу сказать, что эти люди невиновны", - пожал плечами Филипп.

Карл помолчал.

"И что же Вы теперь изволите повелеть, отец?" - наконец осведомился Карл, нервничая.

"Полагаю, перед ними надо извиниться", - мерно покачивая головой, сказал герцог Филипп.

"И как Вы себе это мыслите? Я хочу сказать - извинение дворянина перед бюргерами?" - Карл ничего не мог с собой поделать, он был красен и зол.

"Вот так", - сказал Филипп и сделал попытку подняться на ноги. Он бы неминуемо упал, если бы не Бернар и Луи, подхватившие его сухое и легкое тело под руки.

"Лекаря!" - гаркнул Карл. "И священника!" - добавил он, будучи уверен, что его отец при смерти.

Проклятый Динан! - с одной стороны. И предсмертная воля отца - с другой.

"Динан и эта история с шестью обидчиками убили моего отца", - отчетливо проговаривал Карл, взбегая на лобное место, где мухи вились в равной аж-ж-жиотации и над палачами, и над приговоренными.

- Именем герцога Бургундского Филиппа, - вознес Карл голос в ставшей за последние три года привычной формуле властного заклинания, - я объявляю сегодняшнюю казнь судебной ошибкой. Эти люди невиновны.

Ни жесткий и жестоковыйный автократор, ни пылкий влюбленный, алкающий взаимности от предмета своих воздыханий, ни ученый, ищущий путей вздуть природу-мать, ни один проводник власти вообще не может обходиться без орудий властвования, без аппарата. У Александра Великого были Клит, Гефестион и Кратер, у Ромео - Меркуцио и Бенволио, у Вейсмана и Моргана - вейсманисты-морганисты.

У герцога Филиппа Доброго во времена его продолжительной и славной зрелости служили многие и многие, но в аппарате насчитывалось едва ли пятеро:

- граф Жан-Себастьян де Сен-Поль (пока фаблио, ковы Людовика и ярость Карла не зашвырнули его в Париж);

- безродный Бернар (был верен герцогу до конца и умер от тоски по хозяину);

- граф де Круа (подкошен черным сплином на следующий год после безумных переговоров о выдаче Сен-Поля);

- старший д'Эмбекур (Ги де Бриме, сир де Эмбекур - этот погибнет совсем скоро);

- и Изабелла Португальская, верная спутница Филиппа, женщина большого государственного ума.

Когда Карл принял бразды правления и получил первую реальную возможность воплощать уицраориальные фантазмы в жизнь, он, разумеется, уже имел кое-кого: Луи, Жануария и д'Эмбекура-младшего. Луи был отличным порученцем, незаменимым соглядатаем и вообще другом. Жануарий держал в руках духовный меч Бургундского государства и этим всё сказано. Д'Эмбекур, как и его дядя Ги, был опытным рыцарем, хорошим интендантом и смелым рубакой - то есть потенциальным капитаном номер один над лучниками, бомбардирами, кавалерией и наемными бандитами, которые все вместе составляли надёжу и опору герцогства.

Не хватало одного, без которого Карл с удовольствием обошелся бы, но не мог: воспитанного, смазливого, речистого дворянчика (два ин.яз.) для дипломатических поручений и прочей потаенной политической кухни. Причем этот дворянчик должен был быть молод, мягок, как пластилин, и позволять любое формообразование над своим первичным сфайросом, которое Карлу возжелалось бы предпринять. Ибо переделывать Луи, Жануария и д'Эмбекура было уже поздно. Но такого персонажа Карлу пока встречать не доводилось.

И вот однажды, когда герцог Филипп и граф Шароле ссорились в Аррасе вокруг очередного французского посольства, инкриминировавшего Карлу морской разбой во Фландрии (по молодости он и правда водил дружбу с Ганзейским Союзом), среди придворных появилось новое, довольно приятное лицо.

Молодой и приятный N дождался окончания прений (после которых взбешенный герцог выскочил прочь из зала, бормоча "исчадие Тервагана") и, подойдя к графу Шароле, довольно уверенно для провинциала отрекомендовался Филиппом де Коммином, сиром де Ренескюр. Ему, понимаете ли, идет восемнадцатый год, он сын покойного бальи Фландрии и, к слову сказать, крестник ныне здравствующего герцога, от которого и получил своё красивое имя. Он ищет службы при богатом и могущественном бургундском дворе, недурно держится в седле, владеет оружием и риторикой. Карл - весь в мыслях о глупой ссоре с отцом - рассеянно спросил: "Ну а с языком у Вас как? Сейчас, знаете, сир де Ренескюр, язык - это всё". Коммин вздохнул. "С языком неважно. Латынь, признаться, так и не..." "Да при чем здесь латынь, у нас что - Сципион в союзниках?! - вспылил Карл, которому было не до того. - Английским владеете?" "Да, неплохо", - кивнул Коммин с облегчением. "Хорошо, Вы приняты", - хлопнул его по плечу Карл и побежал догонять отца.

Герцог Филипп не умер в Динане. Вечером он пришел в сознание и, к удивлению Карла (не избежавшего искуса подозревать своего родителя в старческом слабоумии), осведомился о судьбе шести приговоренных. Услышав, что они живы-здоровы и отделались лишь присягой до скончания дней своих не злоумышлять против Бургундского Дома, герцог просиял, поцеловал сына и пробормотал, что теперь грех погубления невинного Клоделя искуплен через отпущение шести козлищам. Карл не понял: кто такой Клодель и разве шестеро, которые "не те", всё-таки козлища, то есть самые "те"? Филипп отмахнулся - неважно, это всё между мной и Богом.

Наутро герцог Филипп изъявил желание отправиться в Брюссель, повидаться перед смертью со старушкой Изабеллой. Граф Шароле пару раз возразил для проформы, что, дескать, с ним отцу будет спокойнее, но герцог стоял на своём и вскоре отбыл к великому облегчению Карла, любовь которого и к отцу, и к матери росла прямо пропорционально расстоянию, его от них отделяющему.

НОВЫЙ ФАРМАКОН, ГЛ.14

(Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль)

Последний раз - это мало что значит, когда некто думает, что нечто происходит в последний раз. Думает. Иное дело, когда этот раз действительно последний. Отличие вот в чём: фальшивый последний раз всегда звучит загодя. Например. "Завтра я в последний раз окину взглядом бретонские земли." Или так: "Обещаю, это в последний раз!" Тот другой - подлинный - совсем не таков. Подлинно последний неназываем до срока. О нем вспоминают позже и чем больше времени прошло от момента события, тем более этот случившийся последний раз значителен - в трауре он или в венце из эдельвейсов. Минули годы и ты догадываешься: чёрт возьми, именно тогда я видел отца верхом в последний раз, но не подозревал об этом.

Сам Карл повел войско гулять по направлению к Льежу, становым хребтом чуя неладное. Во Фландрии, где местное городское ополчение то и дело побивает и французов, и бургундов, всегда чувствуешь себя не в своей тарелке, если ты не местный, конечно.

Когда как снег на голову обрушились союзники горожан Динана, льежцы, Карл понял, что предчувствия его не обманули. Из-за бессчетных болот, живых изгородей, каналов, канавок, узких дорог и дрянных мостов бургунды шли несколькими колоннами. Та колонна, которую возглавлял Карл со своими клевретами, была отнюдь не самой многочисленной. Но и льежцы (которые в числе двенадцати тысяч прогуливались по направлению к Динану) не ожидали встречи. Часть из них остановилась в нерешительности и начала расползаться по кустам (чтобы обойти бургундов с флангов, как хвастали впоследствии по кабакам), но самые бойкие взяли копья наперевес и под ободряющее попыхивание ручных кулевринок атаковали голову неприятельской колонны.

И вот - бардак. Три сотни английских лучников, служивших у графа Шароле, открыли стрельбу из хвоста колонны, через головы своих же, надеясь на силу стократно хваленых тисовых луков. Но то ли воздух был влажноват, то ли недооценили встречный ветер, только стрелы, следуя красивым баллистическим траекториям, которые хрен просчитаешь, посыпались на первые ряды, в которых ехали рыцари и конные арбалетчики. Те, подпертые собственной пехотой сзади, под натиском льежских копьеносцев и под градом стрел запаниковали. Ржание, матерщина, редкий перезвон оружия - Коммин попал в такую переделку первый раз в жизни, в битве при Монлери было как-то полегче.

Так получилось, что рядом с Коммином ехал д'Эмбекур-старший, оставленный Филиппом присматривать за графом Шароле - чтобы тот ненароком не набедокурил в Динане. Д'Эмбекур, в плече которого уже торчала одна стрела, повернулся к Коммину и заорал: "Надо спешиться, здесь кони не подмога! Вы можете стать на мое седло у меня за спиной и подняться во весь рост?" "Могу, но зачем, монсеньор?" "Затем, что иначе Вас никто не заметит и не услышит. Отдайте приказ от лица графа Шароле, чтобы все спешились, а не то ещё минута - и кони вконец взбесятся." "А где же сам граф?" "Да что поймешь в таком аду? Может и сгинул уже."

Очень было страшно стоять, придерживаясь за плечи раненого д'Эмбекура, возвышаясь надо всеми в качестве превосходной мишени, и за неимением лучшего размахивать шляпой с фазаньим пером. Если бы не авторитет бывалого капитана, перед которым Коммину очень не хотелось сказаться сопляком, он никогда не отважился бы на подобную авантюру. Ну да ладно, пронесло.

Распоряжениям Коммина, в которые д'Эмбекур тоже по мере сил вносил свою скромную лепту, кавалеристы, как ни странно, вняли и спешились. Ещё полчаса неразберихи - и льежская свора, подвывая, откатилась назад. А на рассвете оказалось, что Ги де Бриме, сир де Эмбекур, скончался от потери крови.

После того боя льежское ополчение перестало существовать. Копьеносцы заныкали пики по схронам и вновь превратились в мирных булочников и сукновальщиков, а немногочисленные наемники собрали своё жалованье натурой по окрестным фольваркам и растаяли как дым.

Спустя три дня бургунды уже стояли под стенами города-бунтаря и диктовали смутьянам свои жестокие условия. В Льеже поначалу телились - открывать-не открывать - но потом местный архиепископ выступил в ратуше и все сошлись на том, что против Божьего промысла не попрешь. Льежские ворота растворились перед победителями и здесь Карл собрался взяться за порядок круто, потому что в свете войны с Людовиком его совершенно не устраивала ветренность и переменчивость Фландрии.

Наводить порядок - куда сложнее, чем разводить кровавый беспорядок во имя упомянутого порядка. Карл это понял сразу же, как только решил наказать зачинщиков мятежа по всей строгости, но и справедливости закона. На любом дознании выходило, что либо все невинны, как агнцы, а войною против Карла выступали стихиалии Бирнамского леса, либо уж сожжению подлежит весь город (кстати, зажиточный и живописный), потому что среди членов городского совета и цеховых старшин даже не очень внимательный Карл узнал в лицо больше десяти кулевринщиков с той проклятой дороги.

Ещё меньше определенности осталось после беседы с архиепископом Льежским, к которому, переступив через гордость, Карл обратился за советом.

- Видите ли, сир, - заметил духовный пастырь, похожий на освоившего прямохождение, богословие и человеческую речь сенбернара, - я принял эту епархию не так давно. Пять лет назад. Знаете, как она мне досталась?

У Карла промелькнули в голове не самые почтительные мысли о взятках в папской курии, непотизме и симонии, но он, конечно, сказал: "Не знаю".

- Эта должность считалась прочно занятой ещё лет на пятнадцать, потому что тогдашний архиепископ был персоной уважаемой и в папской курии, и в Сорбонне. К тому же, он никогда не болел. Вакансия открылась слишком неожиданно и Ваш отец, с которым мы когда-то случайно встречались близ монастыря святой Хродехильды, порекомендовал на эту должность меня. А неожиданно она открылась потому, что мой предшественник был средь бела дня разодран льежцами буквально в клочья. Когда убийцы перебрасывались его останками, они балагурили на предмет того, что "Авель также принес от первородных стада своего и от тука их." Надо сказать, мой предшественник был весьма тучен.

- Скоты, - выдавил Карл.

- Скоты, - согласился архиепископ. - Но самое интересное началось, когда Ваш отец прислал солдат и меня в качестве главного следователя. Оказалось, погибший был человеком интересным. Я уже не говорю о бессчетных доносах на горожан, направляемых в Святейшее Обвинение, и об удвоенной десятине, но ещё архиепископ держал собственную тюрьму и там, скажем так, весьма превратным образом воплощал своё религиозное рвение. Его убийцами оказались преимущественно мужья и братья тех "ведьм", которые...

- Я понимаю, - поспешил кивнуть Карл. Ясности от разговора с архиепископом отнюдь не прибавлялось, а двусмысленностей граф Шароле интуитивно чурался. - Но и Вы поймите, что любое преступление, даже оправданное, нуждается в наказании.

- А я не спорю, - пожал плечами архиепископ. - В уголовном смысле я оправдал всех смутьянов через древние салические уложения, а потом обвинил в чудовищном надругательстве над священным словом и телом убитого. Я повесил всех до единого. Хотя бы уже потому, что не хочу разделить судьбу своего предшественника.

Странно, но признание собеседника, несмотря на привнесение полнейшей ясности, Карла не обрадовало и не вдохновило. Не удивительно, что отец никогда не делился с Карлом подробностями предыдущей фландрской смуты.

В конце концов Карл просто отказался от ответственности, благо на то были вполне уважительные причины.

- Ну вот что, Филипп. Сегодня были плохие вести из Брюсселя. Отец при смерти. Я должен ехать. Я оставляю с тобой солдат и даю тебе лично тысячу экю. Единственный человек, который достоин в этом городе доверия - архиепископ. За капитана с тобой будет младший д'Эмбекур, но на него пока надежды мало, убивается по отцу. Будешь здесь моим наместником со всеми судебными полномочиями. Потом я тебя отзову.

- Но, сир, это слишком большая честь для меня, - начал одуревший Коммин. Его распирала гордость, страшила ответственность, манила тысяча экю. Такие кошмарные деньги ему и не снились.

- Честь нормальная, - сухо сказал Карл, который, как и все властители, недолюбливал подданных, манкирующих монаршей милостью под благовидными предлогами. - Ты неглуп, ты хорошо знаешь фландрскую придурь и, в конце концов, ты не струсил тогда, на дороге. Теперь о деньгах. Двести из них - твой первый разовый пансион. Восемьсот - на дело. Присмотрись к архиепископу, он должен стать нашей опорой в Льеже. Может, ему нужно навербовать пару сотен англичан для порядку - пусть вербует. Или просто мужику захочется вызолотить очередной посох - оплатишь и это. Понял?

- Понял. Мы его хотим подкупить, - сказал Коммин как нечто само собой разумеющееся.

Карл усмехнулся.

- Да. Хотим. Но впредь называй вещи чужими именами. Не "подкупить", а "привлечь на свою сторону", а лучше - "обратить к справедливости".

Карл хорошо держался в седле и ему легко давались батальные экспромты. Карл был практически один, когда, опередив свой отряд на пол-лье, он ворвался в крохотную никчемную деревню, запруженную пехотой короля. Не помню, подыскал ли я тогда уместную строку из Гомера, но зрелище было по-настоящему великолепное: граф Шароле, без лат, лишь в клепаном нагруднике, отчаянно бранящийся скорее от испуга, нежели от присущей ему горячности; Филипп д'Уаньи, знаменосец; Жан Каде, толстый женоподобный здоровяк, сын парижского врача, плута и отравителя; я, юный и златоволосый, как святые воители на плафонах итальянских церквей - четыре всадника в цвету, дворяне из дворян, среди дешевых проходимцев из семей с сомнительной репутацией.

Мы сразу же потоптали двоих, каких-то нерасторопных. Остальные побежали. Карл врезался в самую гущу, бранясь уже спокойно и с достоинством, когда дошлый пехотинец, по виду швейцарец, ударил графа копьем в живот. Он был немедленно зарублен мною, а Карл тогда только надсадно закашлялся, словно поперхнулся. Потом налетела королевская кавалерия и сразу же убила Филиппа д'Уаньи. Нам предлагали сдаться в плен и ранили Карла повторно, на этот раз в шею, но наконец подоспел наш отряд и кавалеристы ускакали. Сражение в тот день было, конечно, проиграно, но мой граф утешился шрамами, которых раньше ему так недоставало.

Из всех Великих герцогов Запада Филипп Добрый пробыл у власти дольше всех и отошел в мир иной с легким сердцем. Он оставил крепкое государство, взрослого наследника и трепет в сердцах врагов.

Умер он 16 августа. А потом, когда все как следует проплакались, приняли посольства со всей Европы, отстояли на заупокойных мессах и перессорились над завещанием (ссорились бастарды, разумеется; Карл величественно проигнорировал эти мелкие дрязги), наступила зима.

В этом году больше не воевали, а в августе следующего, 1468 года, после нескольких удачных демаршей Карла в направлении Парижа, Людовик запросил мира.

Оба, и Карл, и Людовик, не очень-то любили вспоминать о том, что они не одни в геополитической вселенной. Ведь, помимо них, было в Европе ещё много буянов, наделенных собственными землями, замками, крепостями, сокровищами и, главное, собственным честолюбием. Был весьма могущественный герцог Бретонский. Были герцоги Анжуйский, Беррийский, Савойский, Лотарингский и многая, многая прочая. Были королевство Кастилия и королевство Португалия, королевство Англия и королевство Сицилия, была Фландрия с её мятежными городскими магистратами и Шотландия с беспокойными танами. Был Швейцарский Союз. Была тяжелая и хмельная гроздь итальянских республик. Была, в конце концов, необъятная Священная Римская империя. Каждый всегда мог ударить в спину, порою составить компанию в кровопускании третьему лишнему, изредка - повернуться ко всему миру спиной, тем выказывая себя принципиальным нейтралом.

Все мудрые и утомительно конгениальные политические решения сводились к тому, чтобы подписать за себя представительную кодлу задиристых суверенов, заручиться нейтралитетом боязливых и, возогнав боевой дух союзников щедрыми посулами, устроить недругу внушительную демонстрацию. Кровавую баню - вовсе необязательно. А вот демонстрацию - да. Вслед за этим перепуганный недруг принимает условия мира, делится землями и денежкой, а удовлетворенная кодла расходится по хатам до следующего раза. Остальное - нюансы.

Так уж получалось, что англичане, бургунды и герцог Бретонский составляли одну относительно устойчивую команду против Франции. Зато у французов была и в Англии, и в Бургундии своя пятая колонна. В Англии - шотландцы, во владениях герцогов Бургундских - богатые, жадные и вольнодумные фландрские города: Льеж, Гент, Брюссель, etc. Когда французские короли хотели насолить бургундам, они раздували во Фландрии мятеж. Когда англичанам - женились на шотландских принцессах. Поэтому первой женой Людовика была Маргарита Шотландская. Поэтому очередным местом командировки Оливье ле Дэна, лучшего резидента Людовика, стал Льеж.

Когда ле Дэн и с ним двое профессиональных киллеров въезжали в Льежскую область по благообразной легенде странствующих жонглеров, Людовик получил пренеприятное известие. Герцог Бретонский - в последний год хворый, а оттого нейтральный, как аргон - неожиданно поправился и взялся за оружие. Людовик как раз собирался дать бургундам генеральное сражение, когда у него в тылу появились бретонцы.

Людовик пораскинул мозгами, взвесил шансы на победу и заключил, что в этом году воевали уже предостаточно и не стоит пытать счастья в сомнительной свалке на два фронта.

Карл принял его послов благосклонно. Да, можно поговорить о мире. Да, можно попросить бретонцев вернуться в родные пенаты. Да, можно разойтись за отступные. Но разговор возможен только с Людовиком лично и только на его, Карла, территории - в Перонне. При этом он, Карл, может дать гарантии личной безопасности государя лишь в том случае, если армия короля не сдвинется с места, а сам король явится со свитой не более чем в сорок человек.

Людовик согласился и (три пишем - два в уме) послал вдогонку за ле Дэном гонца. "Операцию отменить, в Льеже не баламутить, вернуться в Париж и ожидать дальнейших указаний. Центр." В двадцати милях от Льежа королевского гонца убили четверо нищих крестьян, сдуру принявших его за бургундского сборщика налогов. Но Людовик об этом не знал.

Третье подряд солнечное утро наступило в полном соответствии со вчерашними знамениями и наконец-то принесло герцогу облегчение. Ловкий Жануарий освободил от щетины не монаршие, но помазанные скулы, щеки и то, что не имеет имени, однако же предохраняется в бою верхней пластиной нагрудника, то, что покрывает заднее полукружие скрипки, то, что всё-таки обрастает щетиной.

Карл, чуть запрокинув голову назад, растянул пальцами красивый шрам и с легким беспокойством удостоверился, что его уже почти не видно, что он сам, не хранись в его памяти сотен слепков с этого восхитительного шрама, который помнился ему ещё совсем свеженьким, юным, сочащимся кровью и сукровицей, потом постарше, взятым коричневым струпом, зрелым, розовым, медленно утопающим в коже, слепнущим, бледнеющим и безвозвратно уходящим в прошлое, он сам едва ли разыскал бы его без посторонней помощи - чьей?

Карл был почти здоров, и всё-таки улыбнулся печально, поддавшись на мгновение какой-то неуместной, дикой и вообще невозможной для него мысли о бренности бытия. Печальная улыбка тоже была лицевым жестом невероятным, столь же невероятным, как, например, имя того, что обрастает щетиной, но не щека, не скула, не шея. Уличив зеркало в лживости - улыбалось оно, зеркало, не я - Карл оттолкнул руку Жануария, служащую обманщице (зеркало est feminium и только feminium <женский род (как грамматическая категория) (лат.).>) отнюдь не изящной подставкой, и на волнах слабости проплыл в трапезную, где шум голосов пел ему о беспутной пышности бургундского двора. Двести четырнадцать персон, допущенных к столу, мой Бог, больше, чем у Шарлемана и Александра Великого, взятых вместе! Хорошо, очень хорошо, что все здесь не уместились. И погано, препогано - близкий мир, чёртов мир, плакали все благовидные предлоги уложить десяток-другой баронов под любым парижем, будь то Париж или не Париж.

- Доброе утро, сеньоры! - пророкотал он Ричардом Львиносердым, впитывая звон отзывчивых хрусталей, млея в льющемся отовсюду восхищении, растворяясь в преданности и улыбках. И часом позже, сытый, доодетый, подобревший, подсаживаемый в седло мощнодланными оруженосцами, проворковал себе на ушко, как хорошо было бы удвоить количество придворных и тем самым учетверить, удесятерить число зеркал, в которых сияешь.

Король Франции Людовик XI проехал через пероннские ворота почти частным лицом. Его свита была бедна, отряд бургундских конных арбалетчиков больше походил на стражу, чем на почетный караул. Собственно, являлся, не походил, и Людовик мог лишь утешаться длинным перечнем родственников и ларов, которые были умерщвлены коварством неприятеля на переговорах.

Король знал, что оборачиваться нельзя. Обернувшийся всегда рискует увидеть за спиной Содом или что похуже. И всё-таки Людовик дерзко обернулся, как скифский наездник, целящий в преследователя. Сир, ворота уже заперты, сир.

Свита Людовика, сомневающаяся, молодящаяся, зашуганная, двигалась от ворот куда-то (никто не знал куда) в глубь города. Встречный же кортеж, во главе с Карлом, шел шагом - уверенный, сытый, нахальный - навстречу ей. И в этом не было ничего от шахмат.

Кюхенмейстер некогда поделился с Карлом соображениями насчет брюссельского салата. Не только он сам, но и вообще никто из его собратьев по ремеслу не знал наверняка - такова была вера кюхенмейстера - что это за салат, чем его приправляют, из чего составляют и зачем, но когда гости сеньора требовали "Нам брюссельского салату, живо!", ему ничего не оставалось, как приготовить нечто сообразно одному золотому правилу кухонного катехизиса, такому: класть только самое свежее и вкусненькое и ничего не варить. Тогда говна точно не выйдет!

Если сегодня получше смешать, накрошив и нарезав, улыбчивые зеркала, обожание женское жужжание восхищенное, предвкушение триумфов, бенефиций и в конце концов столь выгодное стратегическое положе-("О, наконец-то враг мой во власти моей!" - мог бы торжествовать недалекий, дешевый мститель внутри Карла)-ние и подсолить это добрым расположением духа, то получится... получится... получится недурной пероннский салатец. Откушайте, почтенные монсеньоры!

На другом конце улицы показался Людовик в сени лилейного штандарта. Это для Карла. Для Людовика - наоборот, на другом конце улицы показался герцог в сени штандарта андреевского.

Король ожидал худшего и был исключительно удивлен легкостью герцоговой фигуры, что смотрелась в седле как пригласительный знак из шамбалийского алфавита. "Возможно, всё равно меня посадят в башню", - подумал Людовик, не решаясь окончательно расстаться с мрачным предвкушением бургундского коварства, не решаясь поверить в спасение, извлечь правую стопу из могилы. Но герцогская лошадь уже пошла на рысях и, не успел король, не успел король что бы то ни было, как Карл был уже рядом, Карл уже спешился, не роняя ни грана достоинства, и - на глазах у двух замешкавшихся свит предложил государю Франции помощь в нисхождении на землю.

- Рад приветствовать Вас, мой государь! - Карл кивнул; все прочие, все до одного поклонились.

Прадед Людовика, король Франции Карл Мудрый, был родным братом Филиппа Храброго, прадеда Карла. Помимо этого, несчастная Екатерина, первая жена Карла, была родной сестрой Людовика. Обычно Карл и Людовик, обреченные быть врагами и канонами социал-дарвинизма, и кармическим переплетом с Изабеллой, о своём родстве ровным счетом ничего не думали, ибо самого факта родства не помнили. Но для Людовика час пробил:

- Приветствую Вас, брат мой!

"Какой брат? Во Христе, что ли?" - Карл не понял, о чём это король. Ну да ладно.

Пять минут говорили о погоде. Потом - о здоровье родственников. Потом - об урожае. На переговорах всегда так: принужденная болтовня и нервная зевота. А на втором плане шуршат мысли о том, как было бы смачно дать собеседнику в рыло. Да нельзя, жаль.

Протокол переговоров был прост.

День первый. Король размещается в доме мэтра Ганевье, пероннского сборщика налогов.

День второй. Король отдыхает.

Не понятно, стоп. Людовик почуял неладное. Почему я и моя свита должны тесниться в доме сборщика налогов с ужасным именем Ганевье? А как же замок?

Замок здесь сильно обветшал, приличный вид сохранил только обеденный зал, большая часть замка к жилью не пригодна, а меньшая уже занята герцогом и его людьми. Зато дом сборщика налогов не в пример замку чист, светел, просторен. Хозяин сейчас сидит в обезьяннике за казнокрадство, а его жена и дщери милы, приветливы, куртуазны. Старшая дочь, кстати, превосходно музицирует.

Всё это Карл сообщил королю беззаботнейшим и легкомысленным тоном, а о потайном лазе, ведущем прямо в сердце дома, беззаботно и легкомысленно промолчал. Людовик Карлу по привычке не поверил, но делать было нечего. Король подавил вздох и вернулся к протоколу.

День третий. Король знакомится с бургундскими условиями мира.

Знаем мы эти условия. В них, наверняка, весь расписной кодекс политических и финансовых выгод, который Карл и его советники то существенно пополняли, то незначительно подправляли по мере того, как он, Людовик, приближался к Перонну.

Людовик позавидовал Карлу. Он знал, как это сладостно - исчислять свою выгоду в тысячах тысяч золотых экю, свободно конвертировать их в роты кондотьеров, в когорты фавориток, в эскадроны оленей, стронутые с места переливом охотничьего рожка, ткать из денег любую вселенскую материю на свой вкус, обращать их кругами и спиралями, находясь в центре блистательного мира, где лёт комет и блеск светил подвластен тебе через сметливого казначея, где солнце несет твой чеканный профиль, мой Solaroi Invictus <Король-Солнце Непобедимый I (фр., лат.).> I. Но солнце этого дня - Карл, ему же, Людовику, всё это фуфло не иначе как наболтал во сне какой-нибудь бесплотный душок, продажный клерк из англо-бургундского департамента Тартара, и он, Людовик, полжизни велся этим трепом, как оказалось, только затем, чтобы в конце концов очутиться в пасти пероннской ловушки.

Хотя какая ловушка, монсеньоры? Над всем Перонном безоблачное небо! Людовик не знал - какая, и это было хуже всего.

День четвертый. Мир.

"Знает, пес кровавый, что мне от его условий не отвертеться и любой кабальный мир для меня лучше, чем каменный мешок".

День пятый. Торжества по случаю мира.

День шестой. Торжества продолжаются.

День седьмой. Окончание торжеств.

"День восьмой. Король, обобранный до нитки, наконец-то свободен", - мысленно завершил протокол Людовик, скептически изучая серокаменную образину своих новых апартаментов. Дом сборщика налогов был похож на заброшенную крепость. А в заброшенных крепостях всегда либо тюрьма и узники, либо пустота и то, что оставили от узников грызуны.

Три дня всё шло нормально. Король разместился. Король отдохнул. Король получил условия мира на десяти страницах и многокрасочное приложение к ним с картой Франции о двух листах, где змеились новые демаркационные линии и новые андреевские кресты реяли над оккупированными французскими крепостями. Заметив среди прочих замок Шиболет, Людовик фыркнул.