Чтение 20–й страницы книги ~Андрей Беспамятный: Кастинг Ивана Грозного~

* Вамс - короткая мужская куртка с широко раздвинутым воротом, набитыми чем-либо для объема рукавами и большим количеством разрезов, позволяющих увидеть дорогую (иначе разрезы не делались) подкладку.

- Я не дипломированный медик, чтобы проводить такие процедуры, - покачал головой немец. - Я выписал из Гамбурга дорогое зелье эскулапа Парацельса, коим он боролся с мором в Базеле и Кольмаре. И давал его всем полонянам.

- Это какое такое зелье? - заинтересовался боярин Умильный.

Лебтон развязал шнур висящей на холке коня сумки, достал бумажный сверток, осторожно развернул. Андрей с изумлением узнал в изрезанных ножом брусках обыкновенное хозяйственное мыло*, не смог сдержать хохота и дал шпоры коню, уносясь вперед.

* Доктор Парацельс (1493-1541) активно пропагандировал мыло как эффективное средство против чумы.

- Ты чего, служивый? - минуту спустя нагнал его Илья Федотович. - Лебтон твоим поведением оскорбился, чуть не за меч схватиться хотел. Чего потешного увидел?

- Простите меня великодушно, сэр. - Отсмеявшись, Матях придержал коня и дождался немца, ехавшего с поджатыми губами. - Честное слово, я и в мыслях не имел вас оскорбить. Просто я немного знаком с трудами доктора Парацельса и знаю это лекарство. Должен сказать, что оно применяется наружно, причем именно в бане. А вы, подозреваю, давали его пленникам внутрь?

- Как ты можешь знать Парацельса, язычник? - не поверил своим ушам немец, забыв про обиду. - Ты же себя не помнишь!

- Да вот, - пожал плечами Андрей, поняв, что опять сболтнул лишнего, - мыло увидел, фамилию услышал, да и всплыло в голове. Это ведь тот доктор, что отказывался студентов на латыни учить? Он еще путешествовал много и даже Русь Святую посетил?

Про Святую Русь Матях ввернул специально, в отместку за "язычника".

- Да, это он, - озадаченно кивнул немец. - Неужели про него знают даже здесь?

- Про него везде знают, - небрежно отмахнулся Андрей. - Скажи, боярин, а где ты это его зелье добыл? Я тоже такое хочу.

- Эскулапы привозят его в немецкую слободу, - сказал Лебтон. - Я могу спросить для тебя немного, боярин. Но лекари неохотно расстаются с ним.

- А заказать из Гамбурга?

- То мне купец новгородский привез, Федот Зимин, - неохотно признался немец. - Как мимо очередной раз проплывать станет, я с него опять спрошу.

- Что вы все про зелье да про зелье? - перебил их Умильный. - Полон, того гляди, перемрет. А он дуванный*, все соседи без серебра останутся.

* Дуван - общая военная добыча.

- Баня, хлебное вино, - повторил рецепт Ильи Федотовича Матях. - И накрыть бы их всех чем-нибудь теплым. Не май месяц на улице.

- Где же я в дороге баню возьму? - похоже, решил внять уговорам кавалер.

- Так они при каждом яме есть, - пожал плечами Умильный. - Тракт-то почтовый. Токмо вели тогда своим холопам погонять, дабы вперед от моего обоза уйти. Мы тоже в баню хотим. А всех моих архаровцев пропарить - это не полста твоих дохлятиков отогреть, надолго застрянем.

Трое бояр перешли на тряскую рысь, потихоньку уходя вперед от мелко стучащих железными ободами по камням телег.

- Странные вы люди, русские, - покачал головой Лебтон. - Обычную помывку добровольно в пытку превращаете, с жаром, стеганиями, в воду холодную, а то и в снег кидаетесь. Зачем? Разве достойно поведение такое честных дворян? Смерды ваши в любой год свои поля могут бросить, коли хозяин, Богом им ниспосланный, не понравится чем-то али оброк слишком тяжелый, по их мнению, наложит. На барщину более двух дней в неделю ходить отказываются. Разве это правильно? В городах писцы, купцы, ремесленники, а то и смерды черносотенные одеваются в меха, самоцветы, бархат, так что простого служку от родовитого князя не отличить. Куда государь смотрит? Отчего не отведет для каждого сословия одеяния, выше которых они подниматься не должны? Почему дети холопьи свободными при рождении записываются? Ладно холопьи - но почему дети рабов, на меч взятые, тоже вольными числятся, а не собственностью хозяина родителей? Почему закуп токмо на смерда определяется, а не на родичей и детей его? Отчего не бережете нажитого трудом и мечом своим? Почему веселитесь все вместе, словно одного рода-племени, одного сословия? Смерд и боярин, купец и холоп? Как у вас жить в таком безобразии получается!

- Это потому, боярин, - спокойно ответил Умильный, - что все мы православные. Все мы равны пред Богом, а потому сословием кичиться не привыкли. И живем мы на земле святой, русской. А на святой земле рабы рождаться не могут. Это даже ты, схизматик, понимать должен...

Илья Федотович смолк, вспоминая свою сгинувшую в татарской неволе племянницу. Где она сейчас, как она? Сколько мук пришлось ей вынести в грязных лапах степных разбойников, чего испытать? Лучше, наверное, и не думать об этом... Но думать надо! Потому что сейчас она по-прежнему мается в неволе, страдает от дикарской жадности и похоти. И если он ничего не может изменить, то хотя бы отомстить - обязан!

* * *

- Пахнет-то как вкусно... - не удержавшись, сплюнул Хади Такшаш. - Мясо жарят неверные.

Три десятка степняков, вынужденных пересечь степь без всяких припасов, не имея даже стрел в колчанах, чтоб добыть дичи, уже запамятовали, когда поели досыта в последний раз. Даже сам Аримхан был вынужден вместо жирного бараньего мяса давиться съедобными корешками и листьями, выпасаясь рядом со своим конем, словно плешивый ишак. А когда они наконец-то вышли к Волге, чтобы напоить и искупать коней, то были вынуждены нюхать ароматы разнообразной снеди, которую разложили русские купцы, высадившиеся с двух ладей. Видать, надоела холодная пища торговым гостям, захотелось мясца над огнем поджарить...

- Сколько их там, Хади? - повел плечами Аримхан.

- Не знаю, хан.

- А ты узнай, - вкрадчиво попросил глава рода.

- Угу, - кивнул мальчишка и растворился в прибрежном кустарнике.

Отвернувшись от сверлящих его глазами воинов, Аримхан принялся рыться в своей переметной суме, словно потерял там что-то очень важное и никак не может найти.

Мальчишка вернулся через четверть часа, хрипло прошептал:

- Два десятка. Вино пьют, неверные. Многие спят уже.

- За убийство купца по закону любому воину смертная казнь положена, - выразил всеобщую мысль один из нукеров.

- По чьему закону? - оскалив зубы, повернулся к нему Аримхан. - По ямчургеевскому? Так нет давно хана Ямчургея! По московитскому? Так мне московский царь не указ! У нас ни серебра, ни коней заводных, ни юрт, ничего нет! Хочешь побираться пойти? Али в пастухи к Дербыш-Алею? Нет, не позволю честь нашего рода позорить. У нас не осталось ни стрел, ни копий, зато сабли мы пока не побросали. На купцов русских и этого хватит. А коли греха боитесь, так я его на себя беру. За всех. А ну, по коням!

Русские купцы, развалившиеся на песке, на поляне среди кустарника, так ничего понять и не успели. Просто вдруг разметались ветви ивняка, вынеслись на них всадники, замелькала сталь... И все...

- Вот так. - Аримхан спрыгнул на землю, вытер саблю о кафтан жирного русского, лежащего на спине с выпученными глазами и куском курицы во рту, кинул клинок в ножны. Потом схватил с блюда птицу, оторвал грудку и, неторопливо ее пережевывая, повернулся к ладьям с высоко поднятыми носами.

Разумеется, он не умел водить корабли, но здесь, на этих больших лодках, виднелись весла - грести несложно, людей у него на это хватит. Значит, убегать, разграбив ладьи, ни к чему, можно уйти прямо на них. Переправить коней на тот берег, поискать покупателя...

Конечно, после этого в Поволжье для него жизни не станет: ни один правитель не одобряет, когда в его владениях убивают купцов. Купцы - это доход в казну, и преизрядный. Слухи о разбоях - прямой убыток казне. Однако Аримхан уже сейчас не видел для себя места в здешних степях. В Казани - русские, у башкортов - русские, в Астрахани - русские. Русские теперь везде, как язвы у прокаженного. Единственное место, где о них знают только как о рабах - это Крым, великая и всемогущая Османская империя. Всем известно, что мудрый султан никогда не отказывается от желающих верно служить воинов. Если явиться туда не одному, а с тремя десятками хорошо вооруженных нукеров и небольшим припасом серебра на первое время... Тогда можно стать не простым сипахом, а настоящим беком. Заводные лошади, копья, стрелы, немного серебра... Пожалуй, две торговые ладьи вполне способны превратиться во все это всего за несколько недель.

* * *

До Владимира бояре двигались вместе. Однако на подъезде к нему терпение Умильного лопнуло, и он предложил:

- А не рвануть ли нам, служилые, вперед? Обоз холопы и сами довести смогут.

- Что ты, Илья Федотович? - испугался Лебтон. - А ну, случится чего? Али корысть на рабов нападет?

Но удачная мысль уже овладела разумом потомка древнего рода, он поднял руку, созывая к себе холопов:

- Трифон, Прохор, Ефрем, за мной. Касьян, остаешься за старшего. Приведешь поезд ко двору князя Гундорова. Ты его знаешь, не впервой Москву видишь. Переметные сумы с ячменем нам на коней давай. Боярин Андрей, ты со мной али с обозом останешься?

- С тобой, конечно, - даже удивился Матях. - Надоело мне тащиться со скоростью старой черепахи. Поскакали вперед...

Прихватив по полпуда зерна каждый, пятеро всадников помчались по дороге с веселым посвистом, размахивая плетьми и задорно ругая прочих путников.

Московский тракт за Владимиром расширился почти до полусотни метров, по нему одновременно двигалось несколько рядов телег, повозок, карет. Мычали бредущие к столице коровы и волы, блеяли овцы, хмурились привязанные к арбам невольники. Встречались даже пешие прохожие - в большинстве своем одетые в потрепанные рясы, а то и во власяницы. Впрочем, одежда и цели прочего люда мало интересовали как Илью Федотовича, так и его холопов. Ярко разодетые веселые рабы бесцеремонно прокладывали путь своему господину, ругаясь на медленные возки, охаживая плетьми выпирающую к середине дороги скотину, расталкивая конской грудью зазевавшихся людей. Мчаться по оживленной трассе во весь опор у маленького отряда, естественно, не получалось, но тем не менее отряд шел на рысях, делая примерно по двадцать километров в час.

С каждой пройденной верстой земли вокруг становились все более и более обжитыми. Если раньше деревеньки встречались всего несколько раз на дню, то теперь одно селение от другого отделяло столь малое расстояние, что одновременно можно было видеть сразу пять-шесть поселков, не менее чем по десятку дворов каждый. Больше того - за час всадники проскакивали мимо двух-трех монастырей, поднимающих темные от времени каменные стены то тут, то там на холмах и взгорках, сверкающих золочеными маковками церквей и дымящих высокими трубами. Все чаще попадались и заводы. Они, опять же, распространяли округ густой дым, едкий серный запах киснущей в ожидании дубления кожи, вонь перемешанного с куриным пометом тряпья, которое готовилось стать белоснежной бумагой, грохот перемалывающих серу и уголь бронзовых барабанов, мерный стук трамбующих чугунные отливки молотков. Мануфактуры отгораживались стенами из красного кирпича, но, в отличие от монастырей, не грозили недобрым людям башнями со множеством бойниц и черными зевами пушек. Многие из заводов стояли на реках, перекрывая протоки плотинами и выпуская воду через огромные мельничные колеса. Правда, это отнюдь не означало, что они не сжигают ежедневно целые обозы дров, превращая их в уголь, а то и сразу в пламя, на котором раскаляются железные слитки, прежде чем попасть на тяжелые наковальни, плавится бронза для колоколов или пушечных стволов, превращается в тарелки, подсвечники, пряжки, пуговицы бесформенное олово.

Невооруженным глазом было видно, что столица огромного государства все ближе, ближе и ближе, как вдруг...

Такого разочарования Матях не испытывал никогда в жизни. После высоких каменных стен монастырей и окрестных городов, после массивных и прочных кирпичных корпусов самых обыкновенных заводиков - столица Руси предстала перед ним в виде высокой земляной стены, поросшей травой и изрытой кротовьими норами. Поверху шел банальный частокол с бойницами для стрелков, через каждые двести-триста метров вперед выступала чуть более высокая, нежели стены, площадка, на которой, под деревянными навесами, дежурили одетые в красные или синие тегиляи стрельцы с бердышами за спиной, а во все стороны хищно высовывались пушечные стволы.

Надвратная башня, украшенная бледной иконой Божьей Матери, тоже была срублена из толстых бревен, и каждый из пяти ее ярусов глядел на прибывающих гостей рядом темных крупнокалиберных стволов.

- Похоже, так просто сюда не подойдешь, - сделал вывод Матях, поглядывая наверх, но разочарование Москвой его не покидало.

У въезда, на удивление, никакой толкучки не происходило. Видимо, основные грузопотоки замыкались все-таки не на сам город, а на окружающие его монастыри и заводы. Правда, всадникам пришлось-таки перейти на шаг, въезжая в средние из трех распахнутых ворот. И здесь гостей ждал еще один сюрприз - в трехстах шагах прямо по улице, под дощатым навесом, лежали, глядя на них полуметровым зевом, два пищальных ствола*.

- Вот черт! - перекрестился, глядя на наряд артиллеристов боярский сын, но Илья Федотович уже увлекал его за собой по чавкающей перемешанным с грязью навозом улице.

Они снова перешли на рысь, промчались мимо нескольких окруженных частоколом дворов, оказались на берегу бурого ручья, около полукилометра проскакали вдоль, а потом отвернули в вымощенный деревянными чурбаками проулок. Грязи здесь не было, но извечный спутник самого "экологически чистого транспорта", истоптанный в труху конский навоз, лежал вдоль заборов толстым желтым слоем.

* Дробовики, аналогичные царь-пушке, устанавливались стационарно напротив всех московских ворот и предназначались для массового истребления войск противника в случае их прорыва через ворота зарядом из нескольких пудов картечи. Правда, поскольку при Иване Грозном взять Москву никому не удалось, в бою эти артиллерийские системы ни разу не участвовали.

- Ну вот и прибыли. - Боярин Умильный, не скрывая довольной улыбки, спрыгнул на землю, взял коня под уздцы. Холопы тоже спешились. Трифон подбежал к воротам из толстых дубовых досок, развернулся, принялся неистово колотить пяткой:

- Эй, открывай! Уснули все там, что ли? Открывай, пока я створки не сковырнул!

Насчет "сковырнул" холоп явно погорячился - ворота весили столько, что, упав, раздавили бы человечка в лепешку. Однако угроза возымела действие: во дворе послышались шаги, приоткрылось окошко калитки.

- Кто тут смеет тревожить покой царского стольника?

- Неужели не узнаешь, балбесина?! - переметнулся к калитке Трифон. - Боярин Умильный Илья Федотович собственной персоной!

- С прошением, что ли? - сладко зевнул холопу в лицо привратник.

- Какое прошение! - задохнулся Трифон и даже запрыгал от возмущения. - Да наш боярин таких, как...

- Тришка, заткнись! - вовремя осадил холопа Умильный. - А я, смерд, пива приехал попить, а не глупости твои слушать.

- Пиво?! - Услышав волшебное слово, привратник моментально захлопнул окошко, и минуту спустя тяжелые створки поползли в стороны. Стал виден стоящий во дворе безобразный трехэтажный дом, похожий на очень старую дачу, которую хозяева по мере надобности надстраивали вверх, в стороны, спереди, сзади, прилепляли какие-то верандочки, крылечки, теремки, мансарды, пока первоначальный замысел не был окончательно погребен под грудой "новодела". Слева вдоль частокола шли конюшни, из которых слух Матяха уловил привычные вялые всхрапывания, перестукивание копыт. Справа - склады, амбары, сеновалы: сухая трава толстыми пучками пробивалась в щели между жердей. Наверное, где-то должны были находиться хлев и баня, но их Андрей пока не видел.

- Илюшка! - На одном из крылечек появился долговязый мужик лет сорока, с рыжей клочковатой бородой. Судя по парчовой тафье, усыпанной жемчугом, широкому золотому колье с множеством драгоценных камней, алой, сплошь вышитой золотыми и серебряными нитями рубашке, атласным штанам, заправленным в короткие сапожки, густо проклепанные золотыми бляшками с красными, зелеными и синими камешками, это и был хозяин дома.

- Костя! - Илья Федотович быстро двинулся вперед. Хозяин сбежал ему навстречу, и мужчины крепко обнялись, похлопывая друг друга ладонями по спинам.

Андрей, вздохнув, отвернулся, привычным движением отпустил подпругу, снял с холки тяжелые сумки.

- Эй, Кешка, иуда, - услышал он голос хозяина. - Коней примите у гостей. Холопов в людскую, накормить до отвала, две чарки вина дозволяю каждому.

- Постой, Костя, познакомить тебя хочу... Матях почувствовал, что речь пойдет о нем, отпустил коня, шагнул к боярам.

- Вот, Костя, это боярский сын мой, именем Андрей, называемый Беспамятным, потому как после сечи с татарами не помнит ничего.

- Ну, здрав будь, Андрей Беспамятный, - протянул украшенную перстнями руку хозяин дома. - С тобой как, пиво сварить можно, али полушки считать привычен?

- А вон, сумка у него на плече для ссыпной, - рассмеялся Умильный, перешел к Матяху, хлопнул его по плечу: - Ну, пойдем. Попариться с дорожки надобно да пива попить с устатку. Иначе какие же мы гости?

- Дык, - ухмыльнулся хозяин и почесал крупный красный нос картошкой, - ты сперва ссыпь, а потом уже про пиво говори.

- Нет, ну какой же он все-таки жмотистый, - театрально поразился Илья Федотович, но по его веселому тону стало ясно, что за оскорбление его слова приняты не будут.

- Сами такого выбрали и наказ на жадность учредили, - злорадно расхохотался боярин. - Теперь не взыщи.

- Пошли сумки снимать, служивый, - тяжко вздохнул Илья Федотович. - Понесем ячмень в ссыпные закрома.

К удивлению боярского сына, Умильный собственноручно снял суму с зерном со своего коня и, не обращая внимания на холопов, понес к амбарам. Андрею оставалось только последовать его примеру.

Зато от амбара хозяин повел их не к крыльцу, по которому поднялись холопы, а за дом, к отдельному бревенчатому строению с единственным маленьким оконцем и высокой трубой. Они вошли - и в лицо дохнуло теплым паром.

- Она у вас что, постоянно топится? - удивился Андрей. Насколько он понимал, затопить баньку специально для гостей хозяин не мог, потому как об их приезде не знал.

- А как же иначе? - ничуть не смутился боярин. - Что же мне, в ковшике по вечерам умываться? С утра холопы топят, а дальше как Бог даст.

Он быстро сбросил с себя одежду, оставив только перстни на руках, шагнул в парилку. Гости последовали его примеру, нырнули в горячее помещение, пахнущее свежей листвой. Андрей, всем телом чувствуя, как проступающий через кожу пот начинает отслаивать корку многодневной грязи, тут же смешал бадью горячей воды, вылил себе на голову, смешал еще, снова окатился, а потом полез наверх, в самый жар, предвкушая, как после долгого холодного путешествия все его косточки наконец-то начнут пропитываться теплом.

- Вася и Ахмет где? - поинтересовался Умильный, тоже вытягиваясь на полке.

- На охоту намедни отправились. Степан в Кремле сегодня, караул ночной принял. Костя маленький и Черкес в воскресенье будущее прийти обещались. Лука тоже к тем выходным клялся приехать. Вроде обиду какую-то затаил. Да, о чем это я? Совсем ты меня заморочил...

Хозяин спрыгнул вниз, поднял небольшой деревянный бочонок, литров на десять, налил из него в ковш моментально вспенившееся, пахнущее хлебом и хмелем пивко, попробовал.

- Ну вот, теплое совсем! - Он выплеснул пиво на камни печи, отставил бочонок обратно на пол: - Эй, есть там кто в предбаннике? Пиво с ледника тащите, да пошевеливайтесь!

- Ты бы пока хоть этого налил, князь, - лениво посоветовал с полки Умильный.

- Князь? - удивился Андрей.

- А что? - выпятил грудь хозяин дома. Ребра четко проступили сквозь бледную кожу, а впалый живот боярина прилепился к самому позвоночнику. - Не гожусь?!

- Так он не знает, Костя, - засмеялся Илья Федотович. - Это князь Константин Гундоров, по отцу Федорович. А ты думал, мы к купцу в гости едем?

- Кстати, чегой-то ты налегке ныне? - повернулся к Умильному хозяин.

- Обоз следом тащится, - зевнул Умильный. - У Владимира я его оставил, дня через три дойдет. Так пиво будет или нет? А то сейчас сомлею.

Распахнулась дверь. В парилку, довольно хихикая, ввалились четыре голые девицы, две тащили новый бочонок, одна несла глубокие деревянные ковши, а четвертая показывала дорогу и открывала двери.

- Урожай ноне выдался добрый, - спокойно продолжил Илья Федотович, - опасаюсь даже, цена упадет. Как в иных волостях, чего слышно?

- Во Пскове и Новгороде дождей много случилось, - пожал плечами князь Гундоров. - Репа, свекла, сказывали, погнили на корню. А рожь поднялась густая, хорошо удалась.

- И еще ковры я везу, девять штук. Половина самаркандских, два персидских, три османских. Думаешь, цену хорошую взять удастся?

- В немецкую слободу отдать нужно. Немцы глупы, над каждой тряпкой, ако над златом, трясутся. Возьмут и еще попросят...

Бояре беседовали в полном спокойствии, не обращая внимания на вскрывающих бочонок голых девок. А вот у Андрея так не получалось. Его "межа" поднялась со скоростью железнодорожного шлагбаума и затвердела, как облитый жидким азотом лягушонок. Но это было полбеды. Хуже оказалось то, что две девицы увидели и с большим интересом прильнули к боярскому сыну, теребя его стержень и проверяя на прочность. Матях чувствовал себя как последний дурак. С одной стороны, он не мог отогнать этих нахалок, поскольку вступать с пререкание с дворовыми девками значило уронить свое достоинство, да и хотел он совсем иного. С другой - он не был уверен, что разложить чужую девку и взгреть ее на глазах у хозяина и без его разрешения - это достаточно вежливо и политкорректно.

Слава богу, князь Гундоров наконец-то заметил безобразие и грозно цыкнул на распоясавшихся девок:

- А ну, Стешка, брысь от хера! Человек с дороги не жрамши, а она его уже тискает, как щеня. Давай мечи из печи, что на кухне осталось. Пива налейте, и пошли отсюда! Потом баловать будете!

- Кстати, Костя, - спохватился Умильный, - ну-ка, посмотри повнимательнее на моего служивого.

- Ну и что? - Князь почему-то уставился аккурат на "межу".

- А то, что подобрал я его летом в степи, татарами посеченного да обеспамятевшего. Ростом, ты погляди, как знатен. Духом крепок, это я уже самолично испытал. Может, узнаешь его? Вдруг родичей, семью его найдем?

- Нет, не припомню такого, - после некоторого раздумья покачал головой Гундоров. - В Разрядном приказе нужно спросить. Коли он жалованье получал, должны его знать.

- Завтра съездим, - кивнул Умильный. - А ты знаешь, Костя, он ведь вспомнил хана, что отряд его у Волги вырезал. Думаем мы, собрать надобно рать крепкую, да и пройтись по приуральским степям, показать ногайцам, каково нас трогать.

- Помилуй, Илья, - покачал головой князь. - Так у нас война с ногаями по весне была, али запамятовал? Мы их резали, они, случалось, нам отвечали той же ласкою. Но война кончилась. Нет больше Астраханского ханства, и обид больше никаких нет. Все, мир.

- Да нет, Костя, не забыл. - Боярин спрыгнул с полка, поднял бочонок и долго пил пиво прямо через край. - Беда у меня случилась, Костя. Вотяки с татарами ногайскими набег на наши земли летом устроили. После мира, без войны и обид. Племянницу мою Алевтину в Богородицком схватили и в полон угнали. Чует мое сердце, там она, между Волгой и Уралом томится. Найти я ее хочу, Костя. Не освободить, так хоть отомстить басурманам, дабы знали они, каково это - русских пленников уводить. Чтобы кровью своей секрет этот для детей написали.

- Прости, Илья, не знал... - прикусил губу князь. - Да вот только как осуществить предприятие сие? Тут охотников мало будет, в зауральские степи надобно со стрельцами идти. Мало нашего желания для этого, Илья. Государево повеление требуется.

- Так пусть даст.

- Не даст, - покачал головой Гундоров. - Ногаи дербышевские на верность Москве присягнули, Астрахань замирена. Ты нашего государя знаешь, он крови не любит. Без надобности степняков тревожить не станет.

- Как это - без надобности?! - встрял в разговор Андрей, с полной ясностью сознавая, что речь идет не просто об очередном походе русских ратей куда-то в дальние земли. Речь идет о том, удастся ли ему добраться до кочевья Кубачбека, удастся ли получить в свои руку проклятый кастинг, удастся ли снова пробиться сквозь века и вернуться домой. - Насколько я помню, татары всех русских пленников должны были отпустить. А они этого не сделали. Прячут, сволочи, по аулам своим, глаза честные делают и смеются в лицо. На отряды русские нападают. У крепости Самарской стрельцов побили. Опять же связи с Османской империей пытаются установить, из-под царской руки под султанскую перебраться. Мочить их надо, козлов, пока не станут белыми и пушистыми не только снаружи, но и изнутри.

- Это так? - перевел князь свой взгляд на боярина.

- А почему бы и нет? - пожал тот плечами. - Купцы теперь по Волге много ходят, много слышат. Спросим в гостином дворе.

- Спросим или подскажем?

Ответа он не услышал, поскольку дверь в предбанник распахнулась и четыре девицы внесли в парилку подносы с румяными, как их щеки, яблоками, с грушами и виноградом, миски с плавающими в молоке кусками мяса, вертела с запеченными заячьими почками, копченые и вареные белужьи спинки, соленую севрюгу и, к великому изумлению Андрея, присыпанную зеленью и перчиком, залитую золотистым подсолнечным маслом жирную сельдь ломтиками. На Матяха сразу пахнуло родным домом, новогодним столом с его неизменными селедкой "под шубой" и аппетитной рыбкой в фарфоровой селедочнице.

- А это откуда? - поразился он, оглядываясь в поисках своего ножа, не нашел и торопливо переправил в рот пару ломтиков просто пальцами. Угощение чуток припахивало вином и прошлогодней квашеной капустой, но его не требовалось жевать, достаточно было прижать языком к нёбу и чуток подождать, ощущая, как сельдь тает во рту, как по рту расползается знакомый с социалистического детства вкус.

- Псковская рыбешка, - пожал плечами князь, давая понять, что не видит в ней ничего особенного. - Доселе мало возили, а ныне, как лифляндцам за недоимки государь указал строго, так целыми подводами доставляют. И бочками соленую, и мороженную на льду. Сказывали, хороша она с пивом. Мы всей братчиной пили, пили. Ничего особенного. С хорошим пивом и любая хороша, а с теплым, да задохнувшимся, только противнее становится.

- А мне нравится, - пожал плечами Матях и проглотил еще несколько кусков.

- А коли с пивом? - Князь Гундоров наполнил до краев полулитровый ковш, протянул гостю.

Андрей осушил его до дна, положил в рот крохотный ломтик, заботливо освобожденный стряпухами от костей.

- Хорошо...

- Правда? - Хозяин налил еще и оглянулся на Илью Федотовича: - А может, он из псковских бояр? Тогда его в Москве и не знает никто.

- А во Пскове боярские дети все такие крепкие и ладные? - влезла в хозяйский разговор девка, опять занявшаяся "межой".

Матях мужественно сносил это похабное развлечение, хотя чувствовал, что после двух литров пива "тормоза" потихоньку отпускает. И если он немедленно не уйдет, то наверняка что-то сотворит. То или это... Но уходить Андрей не спешил, пытаясь залить поднимающуюся от низа живота горячую волну холодным пенистым пивом.

- А если его пригладить, он ещё подрасти сможет? Красивый-то какой. Ну, расти, малыш, расти...

- Черт возьми!!!

Схватив девкину руку, боярский сын без всяких сантиментов выкрутил ее за спину, заставив баловницу уткнуться носом во влажные доски лежака и, больше не имея сил терпеть, со всей силы вонзил "межу" в предназначенное ей гнездо. Женщина взвыла дурным голосом, но просить пощады было поздно. Сознание молодого человека словно подернуло горячей пеленой, сквозь которую не могли пробиться никакие слова и никакие просьбы. Лишь блаженная истома смогла смыть эту пелену, очистить разум. И только в этот момент он осознал, что бояре хохочут во весь голос, наблюдая за творящимся безобразием. Правда, в этот миг у Матяха не осталось сил на обиду или злость.

- Ну что, Стешка, натешилась с чужими херами? Ох, отучит наш псковской тебя от таких шуток. А теперь давай, быстренько веничек березовый в кипятке отмочи да гостя нашего обмой, пока отдыхает. Не видишь, с дороги бояре, запылились...

* * *

- Вставай, батюшка боярин, Илья Федотович устал, тебя ожидамши...

Матях с трудом оторвал голову от подушки, покосился в сторону окна - светлое. Потом перевел взгляд на гостью. Это была Стеша. Правда, не голая, как боярский сын привык ее видеть, а в тонком батистовом платочке, завязанном под подбородком, темной шерстяной кофте и длинной, до пят, юбке. Причем, судя по тому, как эта самая юбка топорщилась, снизу имелось еще штук пять. В руках девушка держала оловянный поднос, на котором стояло только две миски: одна полна мелко нарезанной капусты с морковными и яблочными вкраплениями, вторая - с рассолом от этой самой капусты, в котором плавали растительные прядки. Андрей без колебаний выбрал ту, что с рассолом, выпил и прикрыл глаза, пытаясь вспомнить, чем все вчера закончилось.

Кажется, было пиво, пиво, еще пиво. Разговоры про цены на хлеб и репу, про новый казенный пушечный завод, про снаряжение, что Илья Федотович подвизался в Пушкарский приказ со своих кузниц поставлять, про пищали... Вот черт, про пищали, кажется, сам Андрей и говорил. Даже требовал чего-то. А еще - страшно разозлился на Стешку за ее охальное поведение и долго, от всей души "наказывал" ее в разных местах и разных позах. Помнится, Умильный с Гундоровым даже об заклад бились, на сколько его хватит. Чем только раздразнили сильнее. Впрочем, они тоже с девками особо не скромничали. А вот он с пьяных глаз оторвался так, что и не вспомнит, когда подобное вообще случалось.

Правда, в светелку, отведенную ему хозяином дома, он возвращался сам, своими ногами. Стешка только провожала. Но он ее и здесь, на этом самом тюфяке, тоже помял изрядно...

Андрей поднял глаза на девушку. На ее румяном лице не читалось ни тени смущения. Скорее наоборот...

- Илья Федотович после заутрени ждет, боярин Андрей, - предупредила девка, словно прочитав мысли молодого человека.

- Раз ждет, значит, сейчас спущусь. - Он закинул в рот пригоршню соленой капусты и кивнул девке: - Иди, не стой над душой. Сам дорогу найду.

Долго ли русскому человеку в путь собраться? Рубашку, штаны, сапоги натянул, ремнем перепоясался, нож - в голенище, кистень - за пояс, ложку - на ремень. Матях вышел из своей светелки, прикрыв дверь, прошел по темному коридору к яркому проему лестницы, быстро сбежал вниз.

Во дворе Прохор и вправду удерживал оседланных коней, Трифон и Ефрем рядом прямо на земле играли в кости, Илья Федотович прохаживался чуть поодаль, задумчиво заложив руки за спину. На этот раз, несмотря на относительно теплую погоду, одет он был в пурпурную шубу, подбитую соболями, а снаружи расшитую золотыми нитями и украшенную сапфирами и изумрудами. Длинные рукава едва не волочились по земле, и руки приходилось продевать через боковые прорези. Под распахнутой на груди верхней одеждой проглядывал застегнутый на все крючки парчовый кафтан, шитый жемчугами. Голову украшала высокая меховая шапка.