Низкая тень бесшумно возникла на открытом участке дороги впереди него. Он едва смог угадать в ней фигуру собаки - настолько густым был сумрак, но слышал звук быстрого тяжелого дыхания. Зверь стоял, не лая, не поскуливая. Ждал, пока Холлоран подойдет ближе. Следом за первым из кустов вынырнули другие звери. Они преградили путь Холлорану; их шумное дыхание сливалось в один ритмичный звук...
Холлоран направил на них свой револьвер. Он приближался к их плотному полукольцу ровным, медленным шагом, не делая никаких лишних движений, которые могли бы напугать их.
Он услышал их низкое рычание. Подойдя поближе, он скорее почувствовал, чем увидел, как звери напряглись, готовясь напасть. Между ним и ближайшей смутной тенью оставалось всего семь или восемь шагов. Он продолжал все так же медленно и твердо шагать вперед...
Как вдруг за его спиной раздался другой звук, внезапно усилившийся в вечерней тишине. Шум мотора! Он остановился, не сводя глаз с неясных очертаний фигур собак впереди себя. В любой момент можно было ожидать стремительного броска какой-нибудь из этих жутких тварей. Приближающиеся огни осветили деревья и кусты, и наконец лучи упали на дорогу перед Холлораном.
У него перехватило дыхание, и пальцы еще крепче сжали револьвер. Глаза, множество желтых глаз, вспыхнувших в отсвете фар передних автомобиля, смотрели прямо на него. Контуры тощих тел вырисовывались все ярче.
Возможно, это были собаки, но какие отвратительные! Холлоран никогда раньше не видел собак такой породы.
Они поднялись с земли и убежали обратно в лес; шорох в кустах постепенно утихал.
Машина остановилась в нескольких шагах от него, и Холлоран спрятал свое оружие в кобуру. Окно автомобиля медленно открылось, и из кабины показалось лицо Палузинского.
- Я подвезу вас, "мой коллега" - сказал телохранитель Клина. - Шакал может быть лютым зверем, когда нападает на безоружного.
ЯНУШ ПАЛУЗИНСКИЙ
ВЫЖИВШИЙ КРЕСТЬЯНИН
Его отец, Генрик Палузинский, был простым человеком, крестьянином, вступившим в народное ополчение, чтобы идти под Замосць воевать с легендарной Первой Конной под командованием генерала Семена Буденного.
Маленькая партизанская армия, состоявшая из польской кавалерии, крестьян-ополченцев и мелкопоместного дворянства, сражалась отчаянно. Люди шли на верную смерть, но это только придавало им мужества. Совершая чудеса храбрости на поле брани, поляки одержали победу над сильнейшим противником. Генералу Буденному пришлось отступить, уводя обратно в Россию свои разбитые эскадроны.
Шел 1920 год. Януш Палузинский еще не родился.
Генрик вернулся в родную деревню. Раненный, обессилевший на войне, исхудавший, оборванный, но воодушевленный победой, он чувствовал себя героем и глядел орлом. Глубокая рана на боку - след от удара шашкой - не зарубцевалась, и от нее исходил тяжелый запах гниющей плоти. Прошло еще немало времени, прежде чем гной, перемешанный с кровью, перестал сочиться из открытой раны. Соседи-крестьяне погоревали об убитых, не вернувшихся из этого похода, оплакали усопших и предложили свою помощь Казимире, жене своего героя-земляка: как может женщина одна управиться с большим хозяйством, когда ее муж лежит раненный? К несчастью, Генрик долго не поправлялся, и прошло еще несколько лет, прежде чем он окреп и смог приняться за работу на своей маленькой ферме, обрабатывать землю и сеять хлеб. И все это время кроткая, терпеливая Казимира трудилась от зари до зари, заботливо выхаживая своего мужа и в одиночку работая в поле. Соседи, конечно, помогали, но уже не столь часто, как прежде: военная гроза давно миновала, и селяне стали забывать о своем герое и о его ратных подвигах, которыми раньше так гордились. К тому же Генрик был уже не тот добродушный преуспевающий хозяин, которого знали и любили односельчане: немощь и зависимость от окружающих сильно озлобили его.
К концу 1923 года, когда маленький Януш появился на свет, хозяйство Палузинских, и без того едва сводивших концы с концами, окончательно пришло в упадок. Однако супруги были рады тому, что Бог наконец послал им сыночка. Сын вырастет крепким и сильным, каким был когда-то его отец. Он станет работать на ферме, и его заботливые руки вернут их запущенному дому и земле былую красоту. Так, мечтая о будущем и работая до седьмого пота, они жили, и их скудного хлеба хватало на то, чтобы худо-бедно прокормить семью. Януш рос здоровым и бойким мальчуганом.
Благодаря выносливости и стойкости Казимиры, давшей ей силы мужественно бороться с житейскими невзгодами и переносить тяготы этих трудных лет, да помощи добрых людей - хоть и нечастой, но все же немного облегчившей бремя, лежавшее на хрупких женских плечах - семья Палузинских выжила. Как только Генрик начал вставать с постели, еще еле держась на ногах от слабости, соседи решили, что теперь на ферме есть хозяин, и Казимира осталась одна со своими ежедневными заботами о куске хлеба. Ее муж делал все, что мог, но прежняя сила так и не вернулась к нему.
Глава семьи становился все более мрачным и угрюмым. Дела на ферме не ладились, и все чаще отец срывал злость на сыне. Генрик считал, что мальчик недостаточно трудолюбив - Януш послушно выполнял то, что ему прикажут, но никогда не старался сделать больше, чем требовал от него строгий отец. А Генрик ругал сына хитрым лентяем и заставлял трудиться почти как взрослого, не глядя на возраст ребенка, которому еще не исполнилось десяти лет. Мать Януша молча страдала, слыша, как отчитывает его отец, и частенько сама выполняла за него самую тяжелую работу, когда ее муж не мог узнать об этом.
Они жили очень бедно, и мясо редко появлялось на столе - Палузинские не держали домашней скотины, ведь одной Казимире было не справиться с животными и с работой в поле. Репа, картофель и свекла были их основной пищей; к тому же, чтобы хоть как-то свести концы с концами, они продавали большую часть своего небогатого урожая. Но постная похлебка - не еда для мужчины-работника, да и маленькому Янушу, кроме пустых щей, требовалось что-то еще.
И вот однажды отец, доведенный нуждой до отчаянья, украл у соседей поросенка. Это был молоденький поросенок, еще не успевший нагулять ни капли жира - видимо, первое, что попалось на глаза Генрику, прокравшемуся ночью на соседский двор. Генрик прибил поросенка одним сильным ударом "млотек", так что свиноматка, лежавшая рядом в закуте, даже не проснулась от короткого тонкого визга. Спрятав свою добычу под полою пальто, герой сраженья с Буденным торопливо побежал домой, опасливо озираясь по сторонам. Никто не заметил его, никто не попался навстречу на пустынной ночной улице.
Вся семья собралась вокруг очага, разглядывая нежданный сюрприз. При виде нежного мяса у всех заурчало в животах. Мать не стала дожидаться утра, чтобы зажарить поросенка. Выпотрошив маленькую тушку, она насадила ее на вертел и повесила над очагом, отложив кости и внутренности в сторону, чтобы позже приготовить из них суп; затем покрошила в чугун овощи, добавив сушеных грибов - пир должен был удаться на славу, и хозяйка не жалела приправ для похлебки. Последние крохи неловкости и стыда, вызванные догадкой о том, откуда взялось мясо, бесследно исчезли, когда от очага донесся аромат жаркого.
Маленький Януш вертелся под ногами у матери все время, пока она потрошила поросенка. В нежной плоти, разрезанной острым ножом, было что-то такое, что неудержимо влекло к себе девятилетнего парнишку. Отец достал бутылку дешевого вина - в последнее время он часто искал в ее горлышке забвения всех тягот горького житья - и до краев наполнил две оловянные кружки - свою и Казимиры, позволив сыну отхлебнуть несколько глотков. Домочадцы уже давно не видели своего угрюмого хозяина таким веселым и оживленным, и Казимира радовалась, видя, как прежняя бодрость возвращается к ее мужу. Поднимая тосты друг за друга, они пили, и Казимира не раз стыдливо опускала глаза под похотливыми взглядами Генрика. Януш пожирал глазами свиные печень и почки, оставшиеся лежать на столе.
Крепкое вино, выпитое на пустой желудок, вскружило головы двоим супругам, и Генрик, наказав сыну глядеть за жарким в оба - "шкуру спущу, щенок, если что случится" - увлек в спальню свою "коханну". Януш послушно встал у очага, поворачивая ручку вертела каждые две минуты - ведь если поросенок подгорит, ему не избежать суровых побоев - и поглядывая на стол, где лежало сырое мясо. У мальчугана текли слюни от запаха жаркого.
Удостоверившись, что дверь в спальню крепко заперта, мальчик на цыпочках подошел к столу, воровски озираясь. Дрожащими руками он взял кусок свиной печени; скользкое сырое мясо отнюдь не казалось ему неприятным на ощупь. Понюхав его, словно трусливая дворняжка, готовая стащить лакомый кусочек из-под носа зазевавшейся хозяйки - запах не был сильным, но заглушал аромат, доносящийся от очага, - он впился в сырую печень зубами.
Оказалось, есть сырое мясо не так-то просто. Оно было жестким и упругим, словно резина, и от него невозможно было откусить ни кусочка. Януш положил печень на стол и взял кухонный нож. Осторожно отрезав тонкий ломтик (при этом ему доставляло удовольствие смотреть как кровь стекает по острому лезвию, терзающему нежную плоть) он положил его в рот и начал жевать. Сначала оно показалось ему отвратительным, но постепенно он привык к необычному вкусу и даже ощутил в нем своеобразную прелесть.
Мальчик проглотил мясо и отрезал еще один кусок.
В предрассветный час, когда соседи еще спали, вся семья собралась за столом, чтобы отведать поросенка. Ели молча - голодные рты были слишком заняты вкусными овощами и свининой, чтобы разговаривать. Генрик потягивал вино из бутылки, пока она не опустела, и изредка подмигивал Казимире; его губы кривились в сальной ухмылке. Даже то, что Генрик своровал для них это мясо, придавало еде особый пикантный вкус.
Этот пир запомнился Янушу на всю жизнь. Даже теперь его рот наполнялся слюной при одном воспоминании о сочном, нежном, ароматном жарком.
Родители словно и не заметили пропажи свиной печени, стянутой мальчиком со стола. Может быть, Генрик, ощущая свою вину перед соседями, не стал ругать сына за мелкое воровство - ведь и сам отец не мог похвастать тем, что добыл поросенка честным путем. Казимира же очень опечалилась и чуть не расплакалась, подумав, до какой степени нужды дошла их семья, если ее маленький голодный сынишка съел большой кусок сырой свинины. Как водится, после сладкого застолья наступило горькое похмелье: сосед подозревал, что поросенка украл Генрик Палузинский; и хотя в открытую его никто не обвинял, помощь от соседей, и без того довольно редкая, почти совсем прекратилась.
Януш рос, и хотя природа наградила его здоровым и крепким организмом, он оставался тощим и долговязым подростком; чрезмерная худоба не красила молодого парня - торчащие ключицы и острые лопатки бросались в глаза. Он не был в чести у мальчишек-односельчан, соседских сыновей: всеми забытая доблесть его отца-героя вряд ли могла стать надежным капиталом, а сам Януш прослыл среди своих сверстников хитрым и изворотливым типом. Постоянно будучи последним человеком в любой компании, он все время старался прежде всего набить свое брюхо (он почти всегда был голоден, а это вряд ли служит формированию твердого характера), и редко отличался в драках, нередких среди задиристых деревенских мальчишек.
Прошло еще несколько лет, и Януш смог помогать своим родителям обрабатывать землю - теперь даже самая тяжелая мужская работа была ему по плечу. Он неохотно тянул эту лямку; тем не менее дела у Палузинских стали понемногу улучшаться. Правда, они все еще находились на краю нищеты, но и большинство их соседей тоже были очень бедны; старая рана Генрика сделала из него плохого работника, лишив былой силы, - тем не менее стол в семье был уже не таким скудным, как раньше, и Палузинским даже удалось скопить несколько "злотых" на обновление кой-какого хозяйственного инвентаря. В то время Польша переживала перемены к лучшему: новое либеральное правительство начало проводить земельные реформы, и в центре внимания новой аграрной политики оказались мелкие фермерские хозяйства. Система социального страхования и забота правительства о здоровье сельского населения оказали крестьянам существенную поддержку. Судьба, казалось, наконец повернулась к Палузинским, дав шанс и молодому Янушу, но тут новая беда нависла над всей землей польской.
1 сентября 1939 года немецкие войска вошли в Польшу, а вместе с ними пришли террор и ужас беззакония. Видные политические деятели, ученые, просветители были смещены со своих постов или уничтожены новым "Центральным Правительством". Малейшее неповиновение могло привести человека в тюрьму, а то и на казнь. Повсюду царили паника и растерянность перед сложившейся ситуацией. Страна должна была покориться захватчикам: бесчисленные убийства, утопившие землю в крови с первых дней оккупации, жестокость немецких солдат и офицеров по отношению к коренным жителям Польши держали простой люд в постоянном страхе и тоскливом ожидании еще большей катастрофы. Неподчинение жестким законам Третьего Рейха каралось беспощадно: бесчисленное множество людей отправлялось в концентрационные лагеря - лагеря смерти. Немцы безжалостно уничтожали евреев; укрывательство или пособничество евреям означало расстрел или лагерное заключение для польских граждан.
Для Польши это означало возврат к тем давно прошедшим мрачным временам, когда власть в стране держалась на насилии и страхе. Для шестнадцатилетнего Януша Палузинского это означало возврат к тем дням, когда он постоянно голодал.
Нацисты поработили польских крестьян, заставляя их работать на немцев. В каждом селе был назначен свой староста, следивший за тем, чтобы крестьяне не прятали продукты. Продовольствие изымалось вооруженными отрядами захватчиков, и лишь малая часть добра оставалась хозяину и его семье, чтобы они не умерли с голоду. Тех, кто укрывал часть своего урожая, расстреливали.
Односельчане Януша - мужчины и женщины, старики и молодежь - не могли смириться с наглостью оккупантов, беззастенчиво грабивших их дома, позоривших девушек, оскорблявших стариков. И немцы, занявшие деревню, расстреляли каждого десятого, не щадя ни детей, ни женщин, ни стариков. Родное село Януша разделило горькую участь всей страны. И все же нацисты не смогли сломить сопротивления гордого и непокорного польского народа, любившего свою землю и полного ненависти к врагам. Молодые парни ушли в партизаны; скрываясь в окрестных лесах днем, партизанские отряды совершали смелые вылазки ночью.
Генрик Палузинский воспрянул духом, считая, что пришло время вернуть себе былую славу. Возраст и полученная в давнем сражении рана не позволяли ему активно участвовать в народном сопротивлении, и он прилагал все силы к тому, чтобы снабжать продовольствием партизан. Собирая те скудные крохи, которые ему и его односельчанам удавалось сэкономить или спрятать от немцев, он переправлял их добровольческим отрядам, скрывавшимся в лесах возле его деревни. Вместе с продовольствием связные получали от него информацию о расположении и действиях немецких войск в окрестности. Генрик не раз говорил своему сыну о том, что пора бы ему вступить в какой-нибудь из партизанских отрядов; но Януш каждый раз отмахивался от настойчивых уговоров отца, проявляя при этом еще большее упрямство, чем тогда, когда его приходилось заставлять работать в поле. Пожаловавшись матери, Януш обрел в ее лице надежного союзника. Казимира запретила своему мужу даже думать о том, что могло разлучить ее с горячо любимым единственным сыном. И без того все они уже достаточно рискуют, собирая продовольствие для партизан, и она не позволит подвергать сына еще большей опасности. Кроме того, кто будет обрабатывать землю, если с мальчиком что-то случится? Огорченный тем, что его сын так позорно струсил, Генрик все же прислушался к разумным речам Казимиры.
События получили дальнейшее развитие, когда поздней осенью Генрик Палузинский слег в постель с воспалением легких, простыв на холодном ветру. Однажды рано утром, когда больной лежал в спальне, кашляя и хрипя, в дверь дома громко и настойчиво постучали. Испуганная Казимира пошла открывать, гадая, кто стоит там, за дверью. Это могли быть немецкие солдаты, обшаривающие хутора вокруг деревни в поисках укрытого продовольствия, но могли быть и партизаны. Казимира сдерживала в своем сердце нараставшую тревогу, отворяя дверь. Она облегченно вздохнула, увидев стоящую у порога женщину с блестящими, мокрыми от мелкого, моросящего дождя волосами. Эта женщина была из их деревни; ее муж участвовал в Сопротивлении. В руках она держала небольшой узелок.
- Здесь еда для моего мужа, "пани" Палузинская, - сказала она Казимире. - Немцы заметили меня, они подозревают, что и мой Миколай связан с партизанами. Но наши мужики голодают там, в лесу. "Пан" Палузинский должен отнести это им.
Казимира объяснила, что Генрик очень болен и не может сейчас отправиться в такой долгий, опасный путь.
- У вас есть здоровый, крепкий сын, - холодно ответила женщина Казимире.
Генрик слышал весь разговор через открытую дверь своей комнаты. Он позвал свою жену, велев ей провести женщину в дом, чтобы случайно не попасться на глаза проходящему мимо патрулю. Крестьянка быстро вошла в дом к Палузинским и стала упрашивать Генрика послать сына в лес к партизанам, чтобы отнести еду. Палузинский-отец встал с постели, собираясь пойти сам, несмотря на то, что чувствовал себя очень плохо и еле стоял на ногах от слабости. После долгих уговоров Казимира уложила его обратно, согласившись, что к партизанам должен идти их сын. Она испугалась, что прогулка под холодным осенним дождем сведет ее мужа в могилу.
У Януша не оставалось выбора. Отказавшись, он навсегда потерял бы уважение соседей и односельчан. До конца своих дней носил бы позорное клеймо труса, а постоянные укоры отца сделали бы его жизнь совершенно несносной. К тому же в эти утренние предрассветные часы риск попасть в лапы немцам был минимальным.
Отец дал ему подробные инструкции, как найти скрытое убежище партизан, и юноша ушел, поплотнее подвязав поясом пальто и подняв воротник, чтобы укрыться от моросящего дождя. Казимира видела, какой гордостью светились глаза ее мужа, когда он провожал взглядом Януша. Генрику редко приходилось гордиться поступками сына, но сегодня его Янушу удалось отличиться. К несчастью, эта гордость очень скоро обернулась бедой...
В лесу Януша схватили немецкие солдаты, которые были прекрасно осведомлены о том, что между партизанами и жителями окрестных сел существует налаженная связь. По капризу судьбы вражеский патруль прочесывал именно тот участок леса, куда направился молодой Палузинский. Януш попался немцам через десять минут после того, как он вышел из дома.
К чести молодого человека надо сказать, что он не сразу сдался, когда фашисты стали зверски бить его. Однако в страшных застенках Люблина палачи Гестапо за один день сумели развязать ему язык.
Он назвал имена партизан и те деревни, откуда они были родом, рассказал, где в лесу расположены их основные лагеря, припомнил, кто из местных жителей участвовал в Сопротивлении, а кто снабжал партизан продовольствием. (Большинство из этих сведений были его собственными догадками, и он старался, чтобы его речь на допросе звучала убедительно). Это случилось, когда его привели в камеру, специально оборудованную для пыток. Его голову погружали в воду и держали, пока он не терял сознание, захлебываясь, затем приводили в себя, избивали и снова пригибали к лохани с водой, и так до тех пор, пока он не признался, что его родители поддерживают связь с партизанами... Только когда после нескольких ожогов горящими сигаретами кожи в паху с разбитых губ юноши не сорвалось никаких новых показаний, его мучители поняли, что больше он ничего не знает.
На следующий день Януша отправили в Замок Люблин - древнюю крепость, стоящую на холме. Немцы разместили здесь тюрьму и здание суда. Здесь, в маленькой часовне, превратившейся в зал судебных заседаний, ошеломленного юношу приговорили к лишению свободы. Ему повезло: он остался жить, в то время как несколько польских граждан, приведенных под конвоем в немецкое судилище вместе с Янушем Палузинским, были признаны виновными. Их тотчас же увели в соседнюю комнату и там расстреляли.
Из Замка Люблина он попал в концентрационный лагерь Майданек, печально известный всему свету как место страдания многих тысяч заключенных - поляков, венгров и чехов, и этот лагерь оставил несмываемую отметину на его теле - на запястье Януша был вытатуирован номер, под которым юноша значился в списках заключенных. Так фашисты метили, словно скот, все свои жертвы в концлагерях.
Когда он оправился после побоев, а раны и ожоги затянулись и перестали мучить его не прекращающейся ни днем, ни ночью болью, он начал размышлять о своем нынешнем положении и пришел к выводу, что у него гораздо больше шансов выжить, чем у других заключенных. Во-первых, он был молод, во-вторых, жизнь с малых лет приучила его существовать на голодном пайке (хотя, конечно, та пища, которой его кормили в Майданеке, не шла ни в какое сравнение с самой убогой и скудной домашней едой); к тому же он был хитер и ловок, имел замашки мелкого жулика и частенько был не прочь поживиться тем, что плохо лежит. Он не испытывал угрызений совести из-за своих ошибок, мелких грехов и даже крупных проступков (ведь хорошо известно, что муки совести - тяжкое бремя для души); едва ли он чувствовал раскаяние или даже малейшее беспокойство после того как предал многих людей и погубил своих родителей. И он не был евреем, которых немцы беспощадно уничтожали. Немного позже он открыл в себе еще одно свойство, весьма сходное с умопомешательством (а возможно, и явившееся результатом психического расстройства), проявившееся не сразу, а по прошествии нескольких месяцев, проведенных в лагере. Однако именно оно помогло ему выжить в тяжелейших условиях.
Он был одет всегда в одну и ту же мешковатую хлопчатобумажную одежду, раскрашенную черно-белыми полосами, которую носили все заключенные грубую, не спасавшую от холода и ветра. Постелью ему служили голые доски в наспех сколоченном бараке, лежащие прямо на влажной, холодной земле. Все, с кем он жил вместе в этом бараке, были сильно истощены голодом и тяжелой работой. Еда, настолько скудная, что ее не могло бы хватить и котенку, и настолько отвратительная, что даже голодные собаки не стали бы ее есть, не могла долго поддерживать обессилевшие, ослабленные организмы людей, которых заставляли заниматься физическим трудом по двенадцать часов в сутки.
Януш вспоминал о разных блюдах, претерпевая муки голода. Он погружался в мечты о вкусной, обильной пище. Ему снились груды квашеной капусты, сосиски и кровяная колбаса, тушенная свинина с ароматными приправами и маринованные огурчики с укропом и перчиком. Часто во сне он переносился в прошлое: вот ему снова девять лет, и вся его семья собралась за столом, они едят жаркое из краденого поросенка, или мясо, оставшееся после пирушки и заготовленное впрок, или нежный холодец, который мать приготовила из костей поросенка. Он просыпался среди ночи, растревоженный этими воспоминаниями; его запавшие глаза вглядывались в темноту, словно пытаясь разглядеть в ней исчезнувшие, растворившиеся во мраке видения. Пережитые им во сне чувства были яркими, они побеждали стоны и дурные запахи, доносившиеся до Януша с соседних нар, и юноша лежал на спине часами, припоминая все новые подробности их тайного семейного пира в ту далекую ночь, и слюни текли из его раскрытого рта на шероховатые доски нар.
Шло время, и Януш все более замыкался в себе. Его душа блуждала в воспоминаниях о прошлом, уходя в них так же глубоко, как его иссохшая плоть уходила внутрь выступающего костяка. Яркие видения, в которых он почти всегда пировал со своими близкими, были единственным светлым пятном на фоне лишений и физических страданий, переносимых им в нацистском лагере. Они были мучительными, ибо возвращение к мрачной реальности всякий раз вызывало у него что-то вроде шока, и в то же время они были его единственной усладой, помогавшей притупить острое восприятие действительности, ибо человек, не утешавший себя какими-нибудь иллюзиями, не возведший между собой и внешним миром хрупкой преграды, мог сойти с ума в том аду, куда судьбе угодно было забросить молодого Палузинского. В то время как большинство заключенных, уже забыв вкус нормальной человеческой пищи, относились к еде с полным безразличием, уже не осознавая, что едят (они жадно, но почти машинально поглощали жидкую похлебку без мяса и черный хлеб пополам с опилками, набивая свои пустые животы, - казалось, они с тем же безразличием могли бы жевать траву), Януш никак не мог отказаться от своих ночных воображаемых пиров, и вкус жареной свинины снова и снова, как наяву, дразнил его глотку. Это стало его навязчивой идеей, его постоянным бредом, мощной силой, зовущей его мысли к себе, как магнит притягивает железо. В то время как другие погружались в бездну отчаянья, Януш хватался за свои фантазии, подобно тому, как тонущий в последнем бессознательном усилии пытается схватить стремглав летящую вниз чайку.
Он работал так прилежно и старательно, как только позволяли его истощенные силы, и пресмыкался перед надзирателями; когда ему удавалось подслушать какой-нибудь неосторожный разговор ночью в бараках, он доносил лагерному начальству о содержании разговора и называл имена заговорщиков. Его угодничанье перед фашистскими выродками, его прилежание и трудолюбие (к слову сказать, во много раз превосходившие его усердие в поле на родной ферме) были замечены и охраной, и его товарищами-узниками. В кругу заключенных он стал отверженным, его чурались и избегали говорить при нем на важные, серьезные темы. Хотя соседи по баракам подозревали, что Палузинский - шпион охраны, прямых улик против него никто не имел. Его ненавидели за готовность служить Третьему Рейху и услужливое заискивание перед немцами. К счастью для Януша, узники Майданека были настолько запуганы и истощены физически, что расправа ему не грозила - большинство заключенных пребывало в вялой апатии, и сильные страсти не рождались в их обессилевших душах - в нацистском концентрационном лагере дух человека, его достоинство ломались прежде всего.
Как-то раз Палузинский вместе с колонной из двадцати с лишним человек шагал из лагеря, направляясь к вершине холма, где немцы устраивали массовые истребления заключенных. (Такие жуткие расправы над многими сотнями людей не были редкостью в лагерях смерти; фашисты и предатели своего народа, завербовавшиеся в охрану, цинично шутили, что человек, попавший в лагерь, мог выйти из него лишь через трубу крематория.) Небольшой бригаде, в которую попал Палузинский, было приказано ждать возле специально выкопанных в этом месте глубоких ям.
Число "нежелательных лиц", или "людей второго сорта", как презрительно называли евреев нацисты, было настолько велико, что сосчитать их было невозможно. (Много лет спустя в ночных кошмарах ему мерещились эти огромные людские толпы, но он не мог даже приблизительно вспомнить, сколько народу погибло в тот раз - сотни или, может быть, тысячи человек). Часть обреченных узников построили шеренгами вдоль ям, а потом пулеметные и автоматные очереди начали косить эти шеренги. Тела убитых и тяжело раненных падали в ямы; некоторые несчастные, которых пули едва задели, пытались выползти из-под обстрела; они извивались на земле, корчась от страха и боли, и судорожно цеплялись пальцами за осыпающиеся края рыхлого бугра земли на краю ямы, делая отчаянные усилия, чтобы не свалиться вниз. Палузинскому и его "коллегам" приказали сталкивать трупы и недобитых людей, лежащих на краю, в ямы, затем уложить тела, лежащие на дне этих жутких могил, так, чтобы следующая группа расстрелянных могла поместиться там же, поверх первого штабеля еще не успевших остыть человеческих тел. Когда яма заполнится до определенного уровня, ее нужно будет залить цементом и прикрыть сверху землей. На эту работу отряжали не всех заключенных, а только тех, кто пользовался особым доверием охраны и лагерного начальства. Януш входил в число "избранных".
Офицер СС снабдил Януша и троих его помощников щипцами и притупленными на концах ножами: их задачей было выдергивать изо ртов убитых золотые зубы и срезать с пальцев драгоценные кольца, которые у них не успели отобрать при первом досмотре.
Януш не испытывал ни страха, ни стыда, выполняя эту работу. Он давно уже научился заглушать в себе малейшие укоры совести, а лагерное заключение настолько изуродовало его душу, что он не испытывал шока при виде многих сотен окровавленных, изуродованных людей. Ловко и деловито он скользил меж поверженных тел, словно перед ним лежали не люди, а только что заколотая домашняя скотина. Свежее мясо. Вот чем было для него это беспорядочное нагромождение рук и ног, торчащих из общей кучи человеческих тел. Белые туши. Среди них попадалась еще розовевшая живая плоть. Что же напоминал ему этот цвет? Ах, конечно, он вспомнил: того маленького поросенка...
Никто не видел, как он вытащил из общей кучи тел пухлую руку женщины - массивное золотое кольцо сидело на пальце так плотно, что его край врезался в кожу. Гестапо проявило милосердие: палачи не стали срезать драгоценность у нее с руки, пока она была жива. Он долго пилил палец ножом, и наконец ему удалось перерезать сухожилия. Никто не обращал на его возню ни малейшего внимания. Он стащил кольцо с окровавленного, изувеченного пальца. Затем впился зубами в мясо, лохмотьями свисавшее с тонкой белой кости. Немного подержав его во рту, чтобы высосать кровь, он едва не проглотил чуть сладковатый на вкус кусок. Глаза женщины открылись. Она глядела прямо на него, и он сделал резкое движение, словно хотел спрятать ее отрезанный палец за спину. Кусок застрял у него в горле. Взор женщины помутился - жизнь покидала ее обескровленное, истерзанное пулями тело. Он сделал над собой усилие и проглотил кусочек человеческой плоти. И оторвал зубами еще кусок. И еще, и еще.
Это стало как бы поворотным этапом в его судьбе, началом его выживания в лагерных условиях. Он не испытывал ни стыда, ни удовольствия. Он просто нашел неожиданную поддержку там, где до сих пор ее никто не додумался искать. Теперь он мог есть свежее мясо - небольших кусков, проглоченных им, пока никто не видел, хватало, чтобы поддержать силы в его истощенном теле. Это помогало ему кое-как влачить свое существование, не опасаясь голодной смерти.
Он долго болел после того, как в первый раз наелся сырого мяса - его желудок не привык к обильной и сочной пище. Ему повезло - он быстро оправился, а слабость, которую он чувствовал после рези в животе и сильного поноса, не смогла повредить новой кровавой трапезе. Януш словно второй раз родился на свет; теперь он выделялся среди остальных заключенных - мрачных, унылых людей, едва волочивших ноги и нередко падавших в обморок от истощения на утренней поверке, - своим бодрым видом: ему хотелось выжить, как никогда раньше. Впоследствии он стал более осторожным и тщательно следил за тем, чтобы никто не заметил, как он вырезает из сваленных в кучу мертвых тел небольшие куски мяса, пряча их под одеждой. Он съедал их поздно ночью, лежа на койке в бараке, натянув на голову тонкое одеяло. Того количества кровавого мяса, которое он съедал, хватало, чтобы немного поддержать нуждающийся в белках организм, но было явно недостаточно для того, чтобы его исхудавшая, иссохшая фигура могла чуть-чуть поправиться - в этом было счастье Януша, ибо малейшие перемены к лучшему оказались бы слишком заметными, выделив его из толпы ходячих скелетов концлагеря Майданек. Но сил у Палузинского заметно прибавилось, и появилось стремление если не вырваться из окружающего его ада, то хотя бы выжить вопреки всем, кто так или иначе старается расправиться с ним.
Судьба была благосклонна к нему в течение нескольких месяцев, предоставив ему возможность втайне совершать свои кровавые трапезы стервятника, но потом его неожиданно убрали из похоронной команды. Видимо, самим немцам уже надоела его постоянная услужливая готовность ползать в общих могилах среди трупов, а может быть, охранники решили, что он слишком выделяется из общей массы заключенных, а потому становится опасен. Причина отказа от его услуг так и осталась неразъясненной, но больше его уже не брали в бригаду могильщиков. Лишившись регулярного кровавого ужина, Палузинский чувствовал, как тают его силы, как с каждым днем ухудшается самочувствие.
Теперь он ничем не отличался от остальных живых трупов, в которые превращались узники Майданека: то же отсутствующее выражение на лице с заострившимися чертами, та же шаркающая походка. Но хуже всего было то, что его начал мучить сильный кашель. Закрывая рот рукой, он старался не глядеть на кровавые пятна, остававшиеся на ладони после очередного приступа, вконец обессиливающего его. А потом он свалился в горячке. В конце концов его перенесли в барак, где лежали умирающие, оставленные без пищи, без присмотра и самой элементарной помощи и заботы; их ужасный конец ускорялся таким жестоким, варварским способом.
Он не помнил, сколько пролежал здесь - сутки, месяцы или, может быть, часы. То теряя сознание, то снова приходя в себя, он потерял счет времени. Но что-то не давало угаснуть слабому огоньку жизни, едва тлеющему в его истощенном теле. И что-то настойчиво привлекало к себе его внимание в те краткие промежутки, когда он лежал, глядя в потолок неподвижным, отрешенным взором человека, находящегося между жизнью и смертью. Это был запах. Знакомый. Из прошлого. Он облизывал сухим языком потрескавшиеся губы, безуспешно пытаясь хоть немного смочить их. Согнув колени и скорчившись на полу, он пытался облегчить боль, когда голод вызвал в желудке очередной мучительный спазм. Наконец боль прошла; но ему показалось, что вместе с ней из тела ушли последние силы. Этот слабый, едва уловимый запах - откуда он доносится?.. Чем здесь пахнет?.. Запах был очень знакомым, вызывающим прилив воспоминаний, и он мысленно перенесся на много лет назад.
Он снова был мальчиком, стоящим в просторной комнате деревенского дома Палузинских, глядя на закрытую дверь. "Мамуся" и "татуш" заперлись в спальне. Они всегда так делали, когда днем занимались друг с другом тем, на что ему не разрешалось смотреть; иногда по ночам, когда они думали, что сын уже уснул, с их постели до него доносились звуки - смех, а потом стоны, словно им было больно. Однажды родители настолько увлеклись своей забавой, что не заметили, как мальчик тихо встал со своей кроватки и жадно смотрел на них... ему не понравилось то, что он увидел, но почему-то захотелось быть с ними в эту минуту... захотелось быть третьим в их странной игре... но он знал, что это невозможно, что ему запрещено даже говорить об этом... Ноздри защекотал слабый запах. Мальчик обернулся и посмотрел на стол, где лежало темно-красное мясо. Вытекшая кровь смочила крышку стола. Он подошел ближе.
Януш узнал этот легкий душок - так пахла сырая печень.
Скорее всего, он ошибся. Такого просто не могло быть. Он уже очнулся от своей грезы, сознавая, что лежит в бараке для умирающих. Дом, стол в комнате, окровавленное мясо на гладкой деревянной поверхности - все исчезло, растаяло в воздухе, словно дым. Запах остался. Где-то здесь, поблизости, в бараке, лежала сырая печень. Его сухие, потрескавшиеся губы растянулись в улыбке, и тут же на них выступили капли крови.
Он отчетливо слышал слабые стоны - теперь они раздавались вокруг него, а не доносились из-за запертой двери. И еще он чувствовал запах.
Он сделал над собой усилие, чтобы повернуть голову налево, и в предрассветной мгле разглядел бесформенный комок - то ли сверток, то ли скомканную тряпку, - лежавший рядом с ним. Когда странный предмет чуть шевельнулся, Януш понял, что в тусклом свете утренней зари, пробивающемся сквозь окна и щели в стенах барака, он принял скорчившегося на полу человека за кучу рваного тряпья. И запах сырого мяса, этот дурманящий, аппетитный запах, исходил от его тела. Януш протянул к незнакомцу дрожащую руку.
Этот человек не спал, но едва ли ясно сознавал, где он находится и что с ним происходит. Он умирал, и предсмертный покой, разлившийся по его истерзанным членам, был приятен несчастному страдальцу. Боль покинула его, боль ушла так далеко, что он уже вряд ли мог ее почувствовать. Он погружался все глубже во мрак и тишину, а в конце этого путешествия его ждал полный, вечный покой. Но что-то тревожило его, мешая полностью отдаться приятной истоме. Что-то коснулось его живота, и боль опять вернулась в его обессилевшее тело. Он попытался крикнуть, чтобы прогнать ее прочь, но с его уст слетел только слабый хриплый стон, за которым последовала короткая предсмертная судорога. Что-то жесткое, твердое зажало его рот и нос так, что он не мог дышать. Его тело напряглось и затрепетало сильнее, когда он почувствовал, как чьи-то зубы впиваются в его живот. Но боль становилась все слабее - чувства покидали измученную плоть, и это было так приятно, так хорошо...
Прошел день, а затем еще несколько суток, но никто не заглянул в барак, где лежал Януш, никто не забрал трупы и не принес новых умирающих, чтобы свалить их под ветхой крышей, среди других неподвижных, полумертвых тел. Лишь на пятые сутки дверь отворилась, но на сей раз в нее вошли не работники из похоронной команды, а русские солдаты - было лето 1944, когда Польшу освобождали от немецких оккупантов.
Русские, ожесточившиеся в смертельной схватке с нацистскими извергами, закаленные теми ужасами, которые им пришлось повидать в кровопролитнейшей из войн за всю историю человечества - второй мировой, почувствовали тошноту и слабость, когда перешагнули порог барака смерти в Майданеке. Только один человек остался в живых в этом жутком месте, и, по-видимому, он сошел с ума от всего, что творилось вокруг. Он лежал на полу среди обезображенных трупов, истерзанных чьими-то зубами - очевидно, крысы проделали лаз в барак и устроили свой страшный пир среди трупов и тел умирающих.
К несчастью для жителей Польши, русские, освободившие территорию страны от немцев, не собирались покидать ее. Польша попала под коммунистическое ярмо, и снова рабочие и крестьяне почувствовали на себе государственный гнет. Деспотия, хотя и не столь сильная, как во времена Третьего Рейха, превратилась в норму правительственной политики. Простой люд опять должен был трудиться от зари до зари не на самого себя, а на Государство, диктовавшее производителям свои жесткие правила и державшее под контролем все цены.
Януш Палузинский, носивший на запястье несмываемую метку жертвы фашистских застенков, при каждом удобном случае показывал свою татуировку, чтобы разжалобить окружающих. Он жил, процветая на нелегальной мелкой спекуляции; природная хитрость и склонность к мошенничеству очень помогала ему в делах такого рода. Целый год после освобождения из лагеря ушел у него на восстановление сил, но психические травмы, нанесенные ужасами Майданека, оставили неизгладимый след в его душе. Однако он, не в пример многим другим жертвам нацистских застенков, не потерял своей цепкой хватки и желания выжить любой ценой; наоборот, казалось, теперь его желание жить возросло десятикратно. Он не вернулся обратно в деревню, на отцовскую ферму, по двум причинам: первая из них заключалась в том, что он не знал, как примут его односельчане - они вряд ли могли забыть, кто выдал фашистам имена партизан и участников Сопротивления; второй причиной было отвращение, которое он испытывал к тяжелому крестьянскому труду - ведь надо было поднимать запущенное, разоренное войной хозяйство. Русские солдаты, забрав Палузинского из барака смерти, отвезли его в маленький госпиталь под городком Луковым, где он провел около года, оправляясь после болезни, к которой его привела тяжелейшая жизнь в концентрационном лагере. Все это время он жадно читал газеты, надеясь встретить в них упоминание о своей родной деревне, и однажды случайно натолкнулся на то, что так упорно искал. В листке были перечислены имена расстрелянных за участие в Сопротивлении и за помощь партизанам. Сто тридцать два имени было в этом списке; среди них он нашел имена своих родителей. Но даже теперь, когда его жизни ничто не угрожало, а подорванное здоровье улучшалось с каждым днем благодаря заботам врачей госпиталя, он не испытывал ни раскаяния, ни сожаления по поводу кончины матери, в которой он сам был повинен. Подобные чувства и раньше редко овладевали его душой, а за последние годы он стал и вовсе глух к тому, что люди зовут голосом совести.
Шли годы, но Януш не оставлял своей мелкой спекулятивной торговли; это нелегальное занятие приносило ему немалый барыш, а сам он словно был рожден специально для делишек вроде мелкого жульничества, которым он занимался. Он перепродавал крестьянам промышленные товары, в которых остро нуждались люди на селе, по высоким ценам, а затем, пуская деньги в оборот, закупал более дешевую сельскую продукцию, чтобы привезти ее в город, где ощущалась нехватка продовольствия. Однако в первые годы занятия подпольным бизнесом он действовал очень осторожно, не разворачивая свое дело настолько, чтобы привлечь к себе внимание властей.
Бажанов Олег
Ларссон Стиг
Корнев Павел
Зыков Виталий
Орлов Алекс
Перумов Ник