Чтение 20–й страницы книги ~Призвание варяга~

Кызылбаши бежали в Турцию и на Кавказ. Среди них видимо была и моя
прабабушка. Теперь я знал, где мне дальше искать, но -- не знал как.

Когда я подрос, я с особым рвением взялся за персидский с турецким,
чтоб самому попытаться прочесть сии письмена, но...

В возрасте девятнадцати лет я отправился на Кавказ за бакынскою нефтью.
Подробнее я расскажу в свой черед, а здесь я должен признаться, что взял с
собой несколько украшений, чтоб там, на Кавказе мне их прочли и сказали --
кто я. (Не знать восьмую часть своей Крови -- просто ужасно.)

Лишь на Кавказе мне доложили: "Это -- ингушский язык. Одна из трех
надписей была Хвалою Аллаху на ингушский манер. Вторая -- подписью золотых
дел мастера. И лишь в третей на золотом браслете тончайшей работы мои предки
сказали мне: "Любимой моей в день нашей свадьбы". И под этим: "Доченьке в
день ее свадьбы". Две фразы и -- ничего. Ни имен. Ни названий. Ни даты. Но
мне показалось, что кто-то оттуда из темноты сказал мне, что -- Любит меня.

Я понимаю, что по одной вещи нельзя вдруг судить о том, кто были мои
предки. Но три надписи на столь редком наречии вселяют уверенность. И я
верю, что во мне восьмая часть Крови -- Ингушская. Это привело к странным
последствиям.

В те годы мне пришлось воевать на стороне персов с чеченами, а потом на
стороне наших с лезгинами и прочими дагестанцами. Но я всегда просил
командиров: "Не отсылайте меня дальше на запад. Я не пролью крови ингушей,
какими бы они врагами для нас ни были". Генералы слушали мое об(r)яснение,
видели мой женский браслет, который я носил вместо амулета на шее, мягчели
лицом и входили в мое положение.

Я верю, - величайшее преступление пролить Кровь брата своего. Я не
знаю, кто из ингушей точно мой брат и для верности не хочу ошибиться.

Потом, когда Ермолов с казаками стал громить поселения горцев, я
открыто назвал его "моим кровником" и обещал расплатиться за кровь братьев
моих. Это стало известно в войсках и привело к ужесточенью вражды казаков и
егерей. Потом же, когда я сместил Ермолова и пересажал его всю родню с
казацкой головкой, война на Кавказе стала моею войной. Государь сказал мне,
что после расправы с Ермоловым, я должен показать русским, что я -- против
горцев. Тогда я послал на Кавказ опергруппу фон Розена, чтоб они навели там
порядок.

Не буду вдаваться в подробности, но очень быстро фон Розен собрал всех
горских вождей в одно место, а потом всех схватил и зарезал. Почти всех...

Внезапно он вернулся в Санкт-Петербург и просил со мной встречи. Я
принял его и поздравил с успехом и награждением. Но палач мой почему-то был
не в себе. Он все время бледнел и странно нервничал. На него, вешавшего
поляков аж тысячами, это было совсем не похоже. Я удивился и спросил
генерала:

- "Друг мой, что с вами? Вам нездоровится?"

Розен побледнел еще больше и, запинаясь, пробормотал:

- "Ваше Сиятельство, правильно ли я Вас понял, когда Вы говорили, что
все, что мы сделаем на Кавказе -- сделано Вашею Волей и будто бы Вашей
Рукою, так что мы не должны сомневаться и думать при действиях?"

Я удивился. Это была обычная формула и я всегда отвечаю за деянья
парней, так что..

- "Разумеется. Когда я вас подводил?"

- "Значит, мы убивали Вашей рукой и Кровь жертв пала на Вашу Голову?"

Только тут я вдруг понял, куда идет речь. Сердце мое опустилось и я
хрипло ответил:

- "Да это так. Даже если бы вам пришлось убить моих сына, иль брата..."

Фон Розен помолчал, не зная, как продолжать, а потом почти шепотом
произнес:

- "Среди этих. Ну... Пленных... Было пять ингушей. Я хотел было их...
Тоже в расход, как и прочих, а потом вдруг и вспомнил, что Кровь -- на Вас,
а не на меня, а Вы говорили, что в Вас... И что убийство брата для Вас --
тягчайшее из несчастий..."

У меня захватило дух. Красные круги пошли пред глазами. Я тихо спросил:

- "И что же вы сделали?"

Фон Розен медленно выпрямился во весь рост и сухо отрапортовал:

- "Я их отпустил. Сказал, что мой шеф -- на одну восьмую ингуш и не
может убить своих родственников. Они сперва растерялись, а потом оседлали
своих скакунов и уехали. Через неделю отряд под командой ингуша Шамиля напал
на нашу деревню и многих убил... Я отпустил сего душегуба и теперь готов
нести за сие любую ответственность".

Мои секретари слушали это с разинутым ртом. Гробовое молчанье
затягивалось, а потом я приказал князю Львову:

- "Пишите приказ. За неисполненье задания генерала фон Розена отозвать
и отправить в резерв. На мое усмотрение. Число. Подпись".

Фон Розен чопорно поклонился, щелкнул мне каблуками, звякнул шпорами и
по-военному развернувшись, пошел из моего кабинета. Да только я его догнал у
дверей, и положив ладонь на его руку, взявшуюся уж за дверную ручку, с
чувством выдавил из себя:

- "Спасибо Вам. Этого я не забуду".

Отзыв фон Розена привел к тому, что мы опять отвели всех егерей с
Кавказа, а русские не имели технических средств, чтоб драться с горцами.
Резня пошла пуще прежнего, но однажды... В одном из боев горцы пленили
жандарма. (На всю Империю -- триста жандармов, так что это стало сенсацией.)
Все думали, что горцы потребуют за него дикий выкуп, но их вождь Шамиль
вернул моему парню оружие и на прощанье сказал ему так:

- "Вернись к господину и передай. Пока он помнит, что я ему Брат, я был
и остаюсь ему Верным Братом. Да не допустит Аллах нашей встречи в этих
горах!"

После этой истории все пошло по-другому. Пленных горцев, если не
убивали на месте, то после сортировали и на каторгу ингуши шли старостами
колонн. Не могу сказать, что им были поблажки, но... жандармы никогда их не
трогали. А уж тем более -- всякая шушера из тюремного ведомства. В России ж
открыто считают, что мы заодно с дикими горцами и даже, якобы, мои унтера
ездили на Кавказ учить ингушей стрелять из винтовок с оптическими прицелами!

Ничего не могу сказать по этому поводу, но ряд особо ненавистных
казаков был и вправду убит неизвестными с фантастических расстояний.
Впрочем, я верю, что стреляли не ингуши, но кто-то из моих "лесных братьев",
готовых идти на любую войну, чтоб только всласть пострелять по казакам.

Считая от отцов к матерям, я на одну восьмую -- генерал "мужицкого
рода". Вторую -- остзейский барон "старого образца". Третью -- обычный
латыш, пират и разбойник. Четвертую, я верю -- ингуш, кызылбаш. Пятую --
голландец, банкир, ростовщик и разведчик. Шестую -- ганноверский немец --
купец. Седьмую -- немецкий швейцарец, гениальный ученый, романтик. Восьмую
-- еврей, раввин, архитектор.

Говорят, от смешенья Кровей родятся удачные дети. Похоже, - мне
повезло.

Генерал Бенкендорф был направлен с "важной государственной миссией" в
Крым в начале августа 1782 года, а вернулся домой только по специальному
разрешению Ее Величества в ноябре. Жили они с матушкой с той поры в разных
домах.

Я -- Карл Александр фон Бенкендорф родился на рассвете 13 июня 1783
года по русскому календарю, или 24 июня - по календарю европейскому. В
Лифляндии в этот день празднуют день Солнцеворота - Лиго, матушка увидала в
том особое предзнаменование и просила родню подарить что-нибудь младенцу на
память.

Эйлеры подарили мне золотое перо и простенькую чернильницу - Леонарда
Эйлера. Фон Шеллинги прислали из Пруссии "дорожные" сапоги - Эриха фон
Шеллинга. Бенкендорфы, с дозволения Архиепископа Рижского, подарили мне
рыцарский меч моего легендарного предка -- наполовину эста Тоомаса
Бенкендорфа. А латыши Уллманисы поднесли мне дубовый венок Короля.

Это покажется мистикой, но все эти дары оказали самое странное и
магическое влияние на всю мою жизнь.

Детство мое я провел голозадым сорванцом-латышонком, но дубовый венок
мой пожух и вскоре осыпался.

Юность моя ничем не отличалась от юности офицера германского вермахта.
Но уезжая на Персидскую войну, я вернул проржавелый меч в Собор, и, по
преданию, архиепископ, проводив меня, сказал так:

- "Плачьте, братия. Властитель наш отказался от родового меча. Ливонии
теперь никогда не подняться из пепла..."

Молодость моя прошла в скитаниях по всему миру. В день, когда я
вернулся из Парижа в 1811 году, матушка просила примерить еще раз прадедовы
сапоги. И, о чудо! Сапоги, которые всю жизнь были велики мне, вдруг
оказались совсем узкими и крошечными. Тогда матушка собственноручно кинула
их в печку, принеся пылкую хвалу Господу Нашему со словами:

- "Свершилось. Мой сын вырос из сапог деда моего. Слава его переросла
славу основателя Абвера! Теперь я могу умереть".

Что же касается пера и чернильницы... В этом тоже есть нечто
мистическое, - всякий раз когда я притрагиваюсь к этим самым священным для
меня реликвиям, какие-то неведомые флюиды пронизывают меня насквозь и мне
чудится, что весь мой народ в этот миг подле меня.

Венок Короля Лета, Меч Повелителя Риги, Сапоги Отца Абвера - все это
было и сгинуло, как сон в летнюю ночь. Осталось перо, чернильница, неверное
мерцанье меноры в темноте тихого дома и стопа чистой бумаги...

А может, - все ровно наоборот? Зачем мне перо и чернильница, если не о
чем, да и незачем бумагу марать?

Впечатления же, мысли и жизненный опыт мне принесли именно сапоги. Если
б не был я на Кавказе, не посетил с миссией Корфу и Ватикан, да не прошагал
по всем дорогам Войны от Аустерлица до Парижа, мне наверное и перо б не
понадобилось.

Но зачем сапоги, перерубленное бедро, перебитый мне позвоночник,