иногда при игре в рич-рач, если она длится более трех-четырех часов; я
ничего не слышу, кроме стука костей, тихого шелеста передвигаемых фигурок
и легкого звона, когда фигурку сбивают. Даже Марии, которая больше любит
играть в шахматы, я привил страсть к рич-рачу. Для нас это было как
наркотик. Иногда мы играли по пять-шесть часов подряд, и на лицах
официантов и горничных, которые приносили нам чай или кофе, я видел то же
выражение страха и злобы, какое появлялось на лице матери, когда на
Генриэтту "находило"; иногда они говорили: "Невероятно!" - то же, что
говорили люди в автобусе в тот день, когда я ехал от Марии домой. Мария
придумала очень сложную систему записи по очкам, очки насчитывались в
зависимости от того, где сбивалась фигурка, твоя или партнера" получалась
любопытная таблица, и я купил Марии четырехцветный карандаш, чтобы ей
легче было обозначать, как она выражалась, наши "активы и пассивы". Иногда
мы играли в рич-рач во время долгих поездок по железной дороге, вызывая
удивление всех серьезных пассажиров... И вот я вдруг заметил, что Мария
играет со мной только ради моего удовольствия и успокоения, играет, чтобы
дать разрядку моей "творческой натуре". Мысли ее витали где-то далеко. Все
началось несколько месяцев назад; я отказался поехать в Бонн, хотя в моем
распоряжении было пять дней, свободных от выступлений. Не хотел я ехать в
Бонн. Я боялся их "кружка", боялся встречи с Лео, но Мария все время
твердила, что она должна еще раз подышать "католическим воздухом". Я
напомнил ей, как после первого вечера в этом "кружке" мы возвращались из
Бонна в Кельн, какие мы были усталые, несчастные и подавленные и как она
все время повторяла: "Ты такой хороший, такой хороший!", а потом заснула,
привалившись ко мне на плечо, и только в испуге подскакивала, когда
проводник выкликал на перроне названия станций: Зехтем, Вальберберг,
Брюль, Кальшейрен; каждый раз она вздрагивала и подскакивала, и я опять
клал ее голову к себе на плечо. А потом мы вышли на Западном вокзале в
Кельне, и она сказала: "Лучше бы мы сходили в кино". Я напомнил ей все
это, когда она заговорила о "католическом воздухе", которым ей надо
подышать, и предложил пойти в кино или на танцы, а не то поиграть в
рич-рач, но она покачала головой и собралась в Бонн одна. Слова
"католический воздух" ничего не говорят мне. В конце концов, мы ведь тогда
жили в Оснабрюке и воздух там не мог быть таким уж некатолическим.
11
тех ароматических экстрактов, которые приготовила для меня Моника Зильвс.
Принимать ванну почти так же хорошо, как спать, а спать почти так же
хорошо, как делать "то самое". Так это называла Марля, и мысленно я всегда
употребляю ее выражение. У меня не укладывается в голове, что она будет
делать "то самое" с Цюпфнером" я так устроен, что просто не в силах
вообразить себе ничего подобного, так же как когда-то не в силах был
рыться в белье Марии. Моей фантазии хватает только на то, чтобы
представить себе, как Мария будет играть с Цюпфнером в рич-рач, но и это
приводит меня в бешенство. Не вправе она делать с ним ничего такого, что
мы делали с ней; иначе она покажется себе предательницей или потаскухой.
Она не может даже намазывать ему масло на хлеб. Я почти теряю рассудок,
когда представляю себе, что она берет из пепельницы его сигарету и
докуривает ее; и даже то обстоятельство, что Цюпфнер некурящий и что она
станет играть с ним скорее в шахматы, - для меня слабое утешение. Что-то
ведь они должны делать - танцевать или играть в карты, читать друг другу
по очереди вслух или разговаривать о погоде и о деньгах. Строго говоря,
единственное, что она вправе делать, не думая безотвязно обо мне, - это
готовить ему еду; мне она стряпала так редко, что не обязательно должна
чувствовать себя при этом предательницей или потаскухой.
намеревался поднять его из постели этак в половине третьего ночи и вволю
побеседовать с ним об искусстве. А восемь часов - детское время, нет
смысла звонить ему в восемь, чтобы спросить, сколько принципов
правопорядка он уже запихнул в глотку Марии и какие комиссионные
собирается получить от Цюпфнера: аббатский крест тринадцатого века или же
среднерейнскую мадонну четырнадцатого века. Подумал я и о том, каким
образом убью Зоммервильда. Убивать эстетов, понятно, лучше всего дорогими
предметами искусства, чтобы, испуская дух, они возмущались таким
святотатством. Статуя мадонны для этой цели недостаточно ценное
художественное произведение, кроме того, она слишком прочная, эстет умрет,
утешаясь мыслью, что мадонну удалось спасти; картина тоже не годится - она
не очень тяжелая, в лучшем случае эстета прикончит рама, и тогда он
опять-таки утешится мыслью, что картина осталась целехонька. По-видимому,
мне следует соскрести краску с какого-нибудь особо ценного произведения
живописи и задушить или удавить Зоммервильда холстом. Не самый лучший
способ убийства, зато самый лучший способ эстетоубийства. Вообще говоря,
не так-то легко отправить в потусторонний мир такого здоровяка, как
Зоммервильд; Зоммервильд высок и строен, он весьма "представительный
мужчина" с серебристой сединой и вдобавок "существо добродушное", он
альпинист, гордится тем, что участвовал в двух мировых войнах и получил
серебряный спортивный значок. Выносливый, хорошо натренированный
противник. Обязательно раздобуду себе какое-нибудь ценное произведение
искусства из металла - из бронзы или из золота, на худой конец из мрамора;
в крайнем случае придется съездить в Рим и спереть что-нибудь в Ватикане.
"кружка", с которым я встречался всего раза два. Он был чем-то вроде
"правого антипода" Кинкеля: так же как и Кинкель, он занимался политикой,
но отличался от того иными "закулисными связями" и тем, что являлся
"выходцем из другого круга"; для Блотхерта Цюпфнер то же, что для Кинкеля
- Фредебейль, своего рода сподручный и к тому же "духовный наследник";
однако звонить Блотхерту имело еще меньше смысла, чем взывать о помощи к
стенам моей комнаты. Кинкелевские мадонны в стиле барокко - единственное,
что вызывало в нем какие-то проблески жизни. Он сравнивал их со своими
скульптурами, и по его тону можно было понять, как безмерно они с Кинкелем
ненавидят друг друга. Блотхерт занимал какой-то председательский пост, на
который метил Кинкель, они были на "ты", так как вместе учились. Я
встретился с ним дважды, и дважды он нагонял на меня страх. Блотхерт -
белесый блондин среднего роста, на вид ему можно дать лет двадцать пять;
когда на него ненароком взглядывали, он ухмылялся, а перед тем как
заговорить, с полминуты скрежетал зубами; в его словаре всего четыре
слова, из них два - канцлер и "католон", и когда он их произносит, видно,
что ему уже за пятьдесят и что он походит на гимназиста, состарившегося от
тайных пороков. Зловещая фигура! Иногда его сводит судорога, и, сказав
несколько слов, он начинает заикаться: "наш ка-ка-ка..."; в эти минуты
Блотхерт вызывает жалость, но потом он все же выдавливает из себя
окончание слова - либо "...нцлер", либо "...толон". Мария уверяла, что
"его образованность не знает границ". Этот тезис так и остался для меня
недоказанным, ибо я всего лишь раз явился свидетелем того, как Блотхерт
произнес больше двадцати слов кряду: в "кружке" тогда дебатировался вопрос
о смертной казни. Блотхерт выступал за казнь "без всяких оговорок", и меня
удивило только, что из лицемерия он не пытался утверждать обратное. Его
лицо светилось блаженством и торжеством, хотя он с трудом выпутывался из
своих "ка-ка"; казалось, что при каждом "ка" он отрубает кому-нибудь
голову. Время от времени он вдруг замечал меня и каждый раз безмерно
удивлялся; видно, он еле-еле удерживался от возгласа: "Невероятно!", но от
покачивания головой он так и не мог удержаться; по-моему, некатолики для
него вообще не существуют. Мне всегда казалось, что, если у нас введут
смертную казнь, он потребует, чтобы казнили всех некатоликов. И у него
есть жена, дети и телефон. Но уж лучше еще раз позвонить матери. Я
вспомнил Блотхерта, думая о Марии. Блотхерт будет у нее в доме своим
человеком, ведь он каким-то образом связан с Федеральным объединением; мне
стало страшно при одной мысли, что Блотхерт станет ходить к ней в гости
запросто. Я очень люблю Марию, и ее фразу в стиле юных бойскаутов: "Я
должна идти той дорогой, которой должна идти", возможно, следует понимать
как прощальные слова древней христианки, входящей в клетку с дикими
зверями. Я вспомнил Монику Зильвс и подумал, что когда-нибудь воспользуюсь
ее сострадательностью. Она такая красивая и такая приятная, и мне кажется,
что Моника еще меньше подходит к "кружку", чем Мария. Все, что она ни
делает, выглядит так естественно: возится ли она на кухне - я и ей помогал
как-то делать бутерброды, - улыбается ли, танцует или занимается
живописью, хотя ее картины мне не нравятся. Моника слишком поддалась
Зоммервильду, который внушил ей всякие мысли о "возвещении" и
"откровении"; она рисует почти одних только мадонн. Надо попытаться
отговорить ее от этого. Церковная живопись не может удасться, если даже во
все это веришь и хорошо пишешь. Мадонн пусть изображают дети или
благочестивые монахи, которые не мнят себя художниками. Некоторое время я
размышлял, удастся ли мне отговорить Монику от ее вечных мадонн. Она не
дилетантка и еще очень молода: ей всего двадцать два или двадцать три;
уверен, что она - девушка... и это обстоятельство вселяет в меня страх.
Неужели католики уготовили мне роль Зигфрида? Какая ужасная мысль. Дело
кончится тем, что она проживет со мной несколько лет и будет мила до тех
пор, пока на нее не начнут давить принципы правопорядка; тогда она
вернется в Бонн и выйдет замуж за фон Зеверна. От этих мыслей я покраснел
и запретил себе думать о Монике: она слишком хороша для того, чтобы,
размышляя о ней, изливать свою желчь. Если мы с ней свидимся, надо
отговорить ее прежде всего от Зоммервильда; этот салонный лев очень похож
на моего отца. Но отец ни на что особенное не претендует, разве что хочет
слыть эксплуататором либерального толка, и эти свои притязания он
Шломо Вульф
Афанасьев Роман
Прозоров Александр
Сертаков Виталий
Гюго Виктор
Роллинс Джеймс