дорожкам прогуливались пассажиры, покачиваясь в такт рессорам,
останавливались у окон покурить перед мелькающими за стеклом телеграфными
столбами и медленно поворачивающимися бесконечными пространствами, а матери
вели умывать нарядных детей, опекая их по дороге и гордясь,- во всем этом
вагоне вместе с запахами еды, одеколона и дорогих папирос стоял дух
довольства, вежливости и благополучия. Но особенно весело было в их купе. За
окном - мороз, снежные поля, а сквозь обтаявшие мокрые стекла светило в
искрилось горячее солнце. И огромные южные груши на столе, будто ржавые на
белой салфетке, и виноград из вагона-ресторана, холодный, весь еще в
опилках. А под стол они, четыре полковника, словно школьники, прятали пустые
бутылки. И на станциях кто-нибудь выбегал и возвращался, впрыгнув уже на
ходу. Тогда отодвигались груши и виноград и ставилась посреди стола горячая
картошка, которую только что в чугуне, укутанном в ватник, обеими варежками
прижимала к груди заиндевелая баба, ставились морозные, прямо из рассола
огурцы, хрустящие ледком... А потом другой кто-то хватался за шапку и
выскакивал на станции, чтобы не остаться в долгу.
Были ли дни сомнений? Он пережил и видел, как в их доме одно за другим
гасли окна и дом пустел, а потом вновь начал заселяться. И уже другие люди,
свежевыбритые и позавтракавшие, по утрам выходили из подъездов, в те самые
персональные машины, сиденье которых еще не успело остыть от их
предшественников, и ехали в те же, недавно опроставшиеся должности. И во
всем их облике была поражающая незыблемость. Словно с ними не могло
случиться то, что случилось с их предшественниками, а пульс жизни, бившийся
до сих пор учащенно, неровно, теперь, при них, обретает свой нормальный
ритм. И не видели, что они - перекладные, которых еще много будет сменено в
пути.
Поезд дальнего следования в потоке жизни нес Щербатова через страну,
укачивая все тревоги на своих мягких рессорах, в тепле и чистоте, и то самое
ощущение прочности бытия, которое поражало в других, по каждой жилочке
вливалось ему в кровь, наполняя уверенностью.
На маленькой сибирской станции посреди тайги он выскочил купить
что-либо. Одна-единственная баба, прячась за вагонами, продавала курицу.
Пока он рассчитывался, баба, закутанная в три платка, все озиралась быстрыми
глазами, не идет ли милиционер, и это казалось почему-то смешно. Хлопьями
отвесно падал снег, по ту сторону путей к приходу поезда играла музыка.
Разогретый вином, выскочивший из тепла в одной гимнастерке, не чувствуя
мороза, Щербатов обогнул последний вагон и с горячей, капающей бульоном и
жиром курицей в руке, которую он держал за ножки, чтоб не обкапать себя,
представляя заранее, какое оживление попутчиков вызовет сейчас, побежал по
перрону вдоль поезда. Он не сразу понял, что происходит впереди. На столбе
репродуктор передавал вальс Штрауса, а перед ним по всему дощатому перрону,
на снегу стояли на коленях люди в арестантской одежде и без шапок. Вокруг
них возвышалась охрана с винтовками, считая по головам. Щербатов увидел лицо
ближнего к нему пожилого арестанта, на которого он чуть не наскочил. Снег
падал на его желтый высокий лоб со втянутыми висками, на остриженную и
неровно обросшую сединой голову. Подняв худое лицо с большими черными
влажными глазами, он слушал музыку, и целый исчезнувший мир был сейчас в
этих никого не видящих глазах.
На Щербатова, хрупая валенками по снегу, надвинулся конвоир в дубленом
полушубке. Между бараньим мехом воротника и мехом ушанки - молодое, красное,
дышащее паром, свирепое на службе лицо:
- Пройдите, товарищ полковник. Не скапливайтесь... Запрещено.
Щербатова оттеснили на край платформы, и радостный зимний день с мягким
светом солнца и хлопьями падающим снегом померк. Но много раз после Щербатов
вспоминал эту платформу, людей, стоящих на коленях, и с мучительным стыдом
видел себя, хорошо поевшего, красного от вина, счастливого, с горячей
курицей в руке, набежавшего на них.
Щербатов поставил книгу на полку, втиснул рядом с ней брошюру, которую
в свое время искал несколько ночей подряд, перерыв библиотеку. Стоя в
дверях, оглядел комнату. В эту последнюю предвоенную ночь все вещи в ней
стояли так, как они уже останутся в памяти.
Он взял с собой только бумаги и карточку сына со стола. А когда прятал
их в планшетку, в дверь позвонили. Это Бровальский заехал за ним. Щербатов
закрыл квартиру на ключ, посмотрел на него, держа на ладони, и, так и не
решив, что с ним делать, сунул в карман.
Уже рассветало, когда они ехали по городу. Город спал крепким на заре
сном. И взрослые люди, и дети, пригревшиеся в кроватях под утро, досматривая
свои последние мирные сны.
В штабе молчали все телефоны, по линиям связи - ожидание и тишина. И
все командиры были в сборе. Стоявший в углу лицом к карте начальник разведки
корпуса сказал вдруг:
- А у меня сын родился.
- Что? - спросил Сорокин, не поняв.
- У меня сын родился. Прошлой ночью. Вот как раз в пять утра. Мы
почему-то ждали дочь.
Бровальский посмотрел в окно, где было уже совершенно светло, и сказал:
- Пожалуй, пора выключить свет. И подошел к выключателю, а все
почему-то посмотрели на него. Дальнейшее произошло настолько одновременно,
что в сознании слилось в одно действие. Бровальский поднял руку, дотронулся
до выключателя - и во дворе из кирпичной стены гаража взлетел куст огня,
словно это он рубильником включил взрыв.
Когда все вскочили на ноги, комната уже изменилась непоправимо.
Опрокинутые вещи, выбитые взрывной волной стекла, запах тола. А за окном,
повиснув на проводах, качался срубленный телеграфный столб.
Взрывы уже раздавались в городе, низко над домами свистело и выло, а со
стороны границы надвигался тяжелый гул: шли самолеты.
- Всем на запасной КП! - крикнул Щербатов, и чувство, что он что-то
забыл, заставило его оглянуться вокруг себя.
В углу у карты все так же стоял начальник разведки Петренко, смертельно
бледный, и смотрел на него.
- Беги к ним,- сказал Щербатов,- Отведешь в бомбоубежище - вернешься!
Из того, что после видел он на войне, быть может, самыми страшными были
эти первые часы в гибнущем городе. Уже возникли пожары и горел на окраине
спирто-водочный завод, и среди пожаров и взрывов из рушащихся домов
выскакивали раздетые люди, успевшие только проснуться, кидались под защиту
стен, и каменные стены рушились, погребая их под собой. Они метались и
бежали под прицельным огнем артиллерии и попадали под огонь, а сверху, с
неба, падали бомбы. И крики обезумевших матерей, среди бедствия и смерти
сзывающих детей своих, вид беззащитности взрослых, бессильных даже собою
закрыть, спасти детей,- это было самое страшное. Мгновения вмещали всю
жизнь,- и прожитое, и то, о чем уже никто не узнает никогда.
Какая-то женщина в больничном халате, прижимая ребенка к груди,
кинулась наперерез его машине. Он увидел одновременно ее и далеко за нею в
центре города церковь. Из бока церкви дохнуло вдруг облако дыма, красной
кирпичной пыли и известки, и белая, к богу вознесенная колокольня с куполом,
уже горевшим в лучах взошедшего солнца, мягко и беззвучно осела вниз,
разрушаясь на глазах.
- Иван Васильевич!
- Люба! - крикнул Щербатов, узнав ее. Это была жена Петренко, почти
девочка, кончившая школу год назад, босая, с длинными по спине волосами, с
грудным ребенком, которого она еще не умела держать на руках.
- Иван Васильевич, они бросили бомбу на роддом. На всех. Иван
Васильевич, что же это? Где Коля?
- Люба! - крикнул Щербатов, стоя в машине и не слыша своего голоса,
потому что над ними проходили немецкие самолеты и рев их моторов глушил
все.- Бeги туда. Вон - бомбоубежище. Я скажу Коле, где вы.
Он сам показал ей рукой, куда бежать, и она послушно побежала. На
короткий миг возникла она в темном проеме дверей - в больничном коротком
халате, босая с ребенком впереди себя,- и там взлетел взрыв. На том месте,
куда успела она ступить. И не было уже ничего, только дымилась воронка.
Единственный след, оставшийся от них на земле,- был след ее босых ног на
булыжнике мостовой, маленькие кровавые следы: она босиком бежала по стеклу.
Зная, что уже ничем нельзя помочь, Щербатов все же шел туда. За ним
тенью шел его адъютант. И тут возник новый звук. Стремительный, врезающийся,
острый, он несся с неба.
- Товарищ генерал!
Весь напрягаясь под визгом летящих сверху бомб, адъютант стоял перед
ним, протягивая чистый платок и что-то говорил, со страхом указывая ему на
лицо. Щербатов строго посмотрел на платок в руке адъютанта. Полуоглушенный
взрывом, он плохо слышал, плохо соображал. Он увидел кровь у себя на рукаве
и опять оглянулся на дом, к которому только что бежала Люба Петренко.
Улица вдоль была пуста. Все, что только что бежало и металось,-
исчезло, распластанное под этим свистящим, в душу нацеленным, острым визгом
бомб. Щербатов стоял посреди улицы, глядя вверх. Самолеты кружились над
вокзалом, низко проходили над крышами домов, сбрасывали бомбы и снова
заходили на круг, планомерно и методично. Они кружились в чистом небе,
освещенные снизу восходящим солнцем, и никто по ним не стрелял. Ни один
зенитный разрыв не встревожил их. А там, в районе вокзала, стоял отдельный
зенитный дивизион, Щербатов знал это.
Он вскочил на подножку машины, рукой держась за дверцу, крикнул шоферу:
- Давай туда! Скорей!
Когда он примчался к зенитчикам, вокзал уже горел. И горел на путях
пассажирский поезд, только что прибывший из Москвы.
Но то, что он увидел рядом с вокзалом, было еще страшней. Он увидел
целые, приведенные к бою зенитные орудия и ни одной воронки вблизи них.
Расчеты стояли у расчехленных орудий, смотрели в небо и не стреляли.
- Командира дивизиона ко мне!
К нему выскочил майор. Щербатов смотрел на него онемев.
- Ты... ты - живой? И не стреляешь?
Майор только вытягивался перед ним. А над ними в дыму носились немецкие
Василенко Иван
Шилова Юлия
Каргалов Вадим
Володихин Дмитрий
Посняков Андрей
Прозоров Александр