Чтение 20–й страницы книги ~Последний день приговоренного к смерти~

Все эти толпы будут смеяться, хлопать в ладоши, ликовать. А среди
стольких людей, свободных и незнакомых тюремщикам, с восторгом бегущих
смотреть на казнь, среди этого моря голов, которое затопит площадь, не одной
голове предопределено рано или поздно последовать за моей в кровавую
корзину. Не один из тех, что пришел ради меня, придет сюда ради самого себя.

Для этих отмеченных роком людей есть на Гревской площади роковая точка,
центр притяжения, ловушка. Они кружат вокруг, пока не попадут в нее.

XLVI

Крошка моя Мари! Она возвращается к своим забавам. Из окна фиакра она
смотрит на толпу и уже совсем не думает о чужом дяде.

Может быть, я успею написать несколько страничек для нее, чтобы она
прочла их в свое время и через пятнадцать лет оплакала то, над чем не
плакала сегодня.

Да, она от меня должна узнать мою историю, должна знать, почему имя,
которое я завещаю ей, запятнано кровью.

XLVII Моя история

Примечание издателя. До сих пор не удалось отыскать соответствующие
страницы. По-видимому, как можно заключить из последующих, приговоренный не
успел их написать. Эта мысль возникла у него слишком поздно.

XLVIII

Из комнаты в ратуше

Из ратуши!.. Итак, я здесь. Страшный путь пройден. Площадь там, внизу,
и ненавистная толпа под окном вопит и ждет меня и хохочет.

Как ни старался я быть стойким и неуязвимым, силы мне изменили. Когда я
увидел поверх голов, между двумя фонарями набережной, эти поднятые кверху
красные руки с черным треугольников конце, силы мне изменили. Я попросил,
чтобы мне дали возможность сделать последнее заявление. Меня отвели сюда и
послали за одним из королевских прокуроров. Я жду его; как-никак - выигрыш
времени.

Вот как это было.

Пробило три часа, и мне пришли сказать, что пора. Я задрожал так,
словно последние шесть часов, шесть недель, шесть месяцев думал о чем-то
другом. Меня это поразило как нечто неожиданное. Они заставили мен идти по
их коридорам, спускаться по их лестницам. Они втолкнули меня через одну,
потом вторую дверцу нижнего этажа в мрачное сводчатое тесное помещение, куда
едва проникал свет дождливого, туманного дня. Посередине был поставлен стул.
Мне велели сесть; я сел.

Возле двери и у стен стояли какие-то люди, кроме священника и
жандармов, и еще в комнате находилось трое мужчин.

Первый, краснощекий, толстый, выше и старше остальных, был одет в
сюртук и продавленную треуголку. Это был он.

Это был палач, слуга гильотины, а двое других его слуги.

Едва я сел, как те двое по-кошачьи подкрались мне сзади; я внезапно
почувствовал холод стали в волосах и услышал лязганье ножниц.

Волосы мои, обстриженные кое-как, прядями падали мне на плечи, а
мужчина в треуголке бережно смахивал их своей ручищей.

Кругом переговаривались вполголоса.

Снаружи слышался глухой гул, словно набегавший волнами. Я было подумал,
что это река; но по взрывам смеха понял, что это толпа.

Молодой человек у окна, что-то отмечавший карандашом в записной книжке,
спросил у одного из тюремщиков, как называется то, что происходит.

- Туалет, приговоренного. - ответил тюремщик.

Я понял, что завтра это будет описано в газетах.

Вдруг один из подручных стащил с меня куртку, а другой взял мои
опущенные руки, отвел их за спину, я почувствовал, как вокруг моих запястий
обвивается веревка. Тем временем второй снимал с меня галстук. Батистовая
сорочка, - единственный клочок, уцелевший от того, кем я был прежде, - на
миг привела его в замешательство; потом он принялся срезать с нее ворот.

От этой жуткой предусмотрительности, от прикосновения к шее холодной
стали локти мои дернулись и приглушенный вопль вырвался у меня. Рука палача
дрогнула.

- Простите, сударь! - сказал он. - Неужели я задел вас?

Палачи - люди обходительные.

А толпа снаружи ревела все громче.

Толстяк с прыщавым лицом предложил мне понюхать платок, смоченный
уксусом.

- Благодарю вас, я чувствую себя хорошо, - ответил я, стараясь говорить
твердым голосом.

Тогда один из подручных нагнулся и надел мне на ноги петлю из тонкой
бечевки, стянув ее настолько, чтобы я мог делать мелкие шажки. Конец этой
веревки он соединил с той, которой были связаны руки. Потом толстяк накинул
мне на плечи куртку и связал рукава у подбородка.

Все, что полагалось сделать, было пока что сделано.

Тут ко мне приблизился священник с распятием.

- Идемте, сын мой, - сказал он.

Помощники палача подхватили меня под мышки. Я встал и пошел. Ноги у
меня были как ватные и подгибались, словно в каждой было два колена.

В этот миг наружная дверь распахнулась. Бешеный рев, холодный воздух и
дневной свет хлынули ко мне. Из-под темного свода я, сквозь сетку дождя,
сразу увидел все: тысячеголовую орущую толпу, запрудившую большую лестницу
Дворца правосудия; направо, в уровень со входом, ряд конных жандармов, -
низенькая дверца позволяла мне видеть только лошадиные ноги и груди;
напротив - взвод солдат в боевом порядке; налево - задняя стенка телеги с
приставленной к ней крутой лесенкой. Страшная картина, и тюремная дверь была
для нее достойной рамой.

Этой минуты я боялся и для нее берег все свои силы. Я прошел три шага и
появился на пороге.

- Вот он! Вот! Выходит! Наконец-то! - завопила толпа.

И те, кто был поближе, захлопали в ладоши. При всей любви к королю его
бы не встретили так восторженно.

Телега была самая обыкновенная, запряженная чахлой клячей, а на вознице
был синий в красных разводах фартук, какие носят огородники в окрестностях
Бисетра.

Толстяк в треуголке взошел первым.

- Здравствуйте, господин Сансон! - кричали ребятишки, взгромоздившиеся
на решетку. За ним последовал один из подручных.

- Здорово, Вторник! - опять закричали ребятишки.

Оба они сели на переднюю скамейку.

Наступил мой черед. Я взошел довольно твердой поступью.

- Молодцом держится! - заметила женщина, стоявшая около жандармов.

Эта жестокая похвала придала мне силы. Священник сел рядом со мной.
Меня посадили на заднюю скамейку, спиной к лошади. Такая заботливость
привела меня в содрогание.

Они и здесь стараются щегольнуть человеколюбием. Мне захотелось
посмотреть, что делается кругом. Жандармы впереди, жандармы позади, а дальше
толпы, толпы и толпы; одни сплошные головы на площади.

Пикет конной жандармерии ожидал меня у ограды Дворца правосудия. Офицер
скомандовал. Телега вместе с конвоем тронулась в путь, вой черни как будто
подталкивал ее.

Мы выехали из ворот. В ту минуту, когда телега свернула к мосту Менял,
площадь разразилась криками от мостовой до крыш, а набережные и мосты
откликнулись так, что, казалось, вот-вот сотрясется земля.

На этом повороте конный пикет присоединился к конвою,

- Шапки долой! Шапки долой! - кричали тысячи голосов. Прямо как для
короля.

Тут и я рассмеялся горьким смехом и сказал священнику:

- С них - шапки, с меня - голову.

Телега ехала шагом.

Набережная Цветов благоухала - сегодня базарный день. Продавщицы ради
меня побросали свои букеты.

Напротив, немного подальше квадратной башни, образующей угол Дворца
правосудия, расположены кабачки; верхние помещения их были заполнены
счастливцами, получившими такие хорошие места. Особенно много было женщин. У
кабатчиков сегодня удачный день.

Люди платили за столы, за стулья, за доски, за тележки. Все кругом
ломилось от зрителей. Торговцы человеческой кровью кричали во всю глотку:

- Кому место?

Злоба против этой толпы овладела мной. Мне захотелось крикнуть:

- Кому уступить мое?

А телега все подвигалась. Позади нас толпа рассеивалась, и я
помутившимся взглядом смотрел, как она собирается снова на дальнейших этапах
моего пути.

При въезде на мост Менял я случайно посмотрел направо и на
противоположном берегу заметил над домами черную башню, которая стояла
одиноко, ощетинясь скульптурными украшениями, а на верхушке ее мне были
видны в профиль два каменных чудовища. Сам не знаю, почему я спросил у
священника, что это за башня.

- Святого Якова-на-Бойнях, - ответил вместо него палач.

Не могу постичь, каким образом, несмотря на туман и частый мутный
дождь, заволакивавший воздух точно сеткой паутины, до мельчайших
подробностей видел все, что происходило вокруг. И каждая подробность была
мучительна по-своему. Есть переживания, для которых не хватает слов.

Около середины моста Менял, настолько запруженного толпой, что при всей