иные из оккупированных областей, преувеличенно исполнительным, тихим -
держался независимо, самолюбиво, спорить с ним опасались. Было в оккупации
за его спиной нечто такое, чего он не стеснялся, но о чем не говорил
никогда. Стрелял Порохонько выверенно и точно; постоянно возил в передке
банку белил; после каждого подбитого танка кистью тщательно выводил кольцо
на стволе орудия, затем, расставив циркулем ноги, подолгу любовался этим
знаком, довольный, сообщал всем: "Ось так. Ясно, славно! Ось где нужна
арифметика! За Петро, хлопчика-цыганка! Его медаль!"
награжденный, Порохонько ордена не надевал, а, деловито завернув их в
чистую тряпочку, носил узелок в нагрудном кармане гимнастерки, как самую
большую ценность.
пальцев в неширокую грудь. - Я ж не можу ждать, товарищ капитан. Терпежу
нет. Лягалов там. Я ползком... Ремешкова возьму...
Я не верю в это.
нащупывающим голосом:
оккупированный!.. Может, так?
на ладони, длинное мрачное лицо стало замкнутым.
я ошибся...
они теряли землю под ногами в минуту слабости, и, хотя сейчас видел в
глазах младшего лейтенанта Алешина растерянность и осуждение, он сухо
повторил:
одной батарее нечего. После боя я переведу вас в другую батарею. Ремешков,
вы что хотите сказать?
застывшего недоумения обернулся к Новикову белобровым лицом своим,
произнес тихо:
убьют, доложи, мол, капитану, что десять танков подбили. Порохонько, мол,
четыре. - Ремешков, сглотнув, глянул в сторону Порохонько. - И прицелы,
мол, отдай капитану.
обращаясь к Новикову, то ли к самому себе, шепотом проговорил Порохонько,
стискивая в горсти узелок с орденами, моргая обожженными порохом
ресницами. - Як быть, товарищ капитан?
Батарея за несколько часов потеряла двенадцать человек. Я не хочу, чтобы
было двадцать. Младший лейтенант Алешин, зайдите ко мне в землянку.
к Алешину, посмотрел в его взволнованно засиневшие глаза, спросил:
Замечательный ведь наводчик! - горячо заговорил Алешин. - Я за него
ручаюсь! Товарищ капитан, я ведь верю вам!.. Но он прав. Разве можно
ждать? Терпеть? Да что же это такое, товарищ капитан, мы оставили раненых?
Порохонько, - это нервы. Началось с Овчинникова. Не смог, не сумел зажать
душу в кулак, когда это нужно было. Ты понял, Витя?
хотели взять его живым. И если он попал к ним, я бы хотел не промахнуться.
надо делать самому.
незащищенно чистом лбу, открытом сдвинутым назад козырьком фуражки. Но
весь вид его не был беспечно лихим, как давеча, когда после боя пришел он
от орудия весь налитый радостью молодого тщеславия, - расчет его подбил
четыре танка. И Новиков подумал: они недалеко друг от друга по годам, но
что-то резко отделяло их, просто он чувствовал себя гораздо старше
Алешина, и странная, похожая на горечь нежность толкнулась в нем. "Он
сохранил то, что потерял я, - жить по первому впечатлению. А это признак
молодости. Как он это сохранил? Может быть, потому, что он год был рядом
со мной и смог сохранить то, что я терял? - подумал Новиков. - Неужели это
так?"
Алешин. - Пять снарядов - почти ничего. А Лена там... С ранеными. Нажмут
фрицы из ущелья, и не успеем!.. Страшно подумать, что они сделают с Леной.
Я раз видел одну медсестру... И не понимаю, не понимаю... Почему вы
медлите, товарищ капитан? Почему не отдаете приказ взять раненых?
подумал Новиков, вспомнив недавний разговор с Гулько. - Он не умеет
скрывать то, что надо иногда скрывать в себе, не научился ждать, терпеть.
Он слишком поздно начал войну, чтобы понять: порой шаг к добру, стремление
сейчас же прекратить страдания нескольких людей ведет к потерям, которым
уже нет оправдания. Еще два года назад я думал иначе".
немцам, что орудия Овчинникова разбиты. А мы это сделаем, если начнем
эвакуировать раненых днем, сейчас. Там есть люди - значит, орудия
существуют. Пять снарядов - не один снаряд. Это пять выстрелов по
переправе. По танкам. Чувствую, Витя, в этом польском городишке мы,
кажется, завершаем войну. Нет такого ощущения? Если немцы прорвутся в
Чехословакию, значит, война на два, на три часа, на сутки продлится
дольше. Все ясно? Вечером решим с орудиями. Топай на огневую. Я полежу
малость.
на солому, слыша, как в замешательстве вышел из землянки Алешин. И только
сейчас почувствовал каменную усталость во всем теле. После нескольких
часов напряжения до рези болели глаза, ныли мускулы, горели в хромовых
сапогах ноги, но не было желания двинуться и, испытывая наслаждение,
скинуть тесные сапоги. Он закрыл глаза - блеснули вспышки, ощутимо
толкнуло в грудь душным воздухом, неясно и невесомо возник чей-то голос:
"Там раненые возле орудий... Где Овчинников? Овчинников убит? Богатенков
убит, Колокольчиков убит... Убит? А Лена? Она убита? Не может быть..."
мучительного преодолении дремоты пытался вспомнить, представить ее лицо,
какое было оно у живой. Что это? Для чего она здесь? Он где-то стоял в
тишине под фонарем у забора, падал снег, и она открыто, смело, готовая на
все, шла к нему узкими шагами, стройно покачиваясь, и в такт шагам
колыхалась ее шинель. Но когда это было? В детстве? Что за чепуха! Вот ее
последнее письмо, которое он все время носил с собой. "Тебя уже не было в
живых, ты был убит, а мы сидели с ним три года за одним столом в пятой
аудитории, помнишь? Вместе готовились к зачетам, и я привыкла к нему.
Дима, об этом надо было сказать сразу, ведь ты веришь..."
милая Лена... Она убита? Не может быть! Кто это сказал? Младший лейтенант
Алешин? Но он не знал никогда ту Лену, тот фонарь, тот снег... Я не
говорил об этом. Откуда он знал?"
Новиков, задыхаясь, чувствовал во сне это душное беспокойство, тоскливо
тупую, непроходящую тревогу. Весь в испарине, он застонал, точно стиснутый
в накаленном солнцем мешке, и от ощущения физического неудобства
повернулся на бок. И, на минуту очнувшись от липкой дремоты, смутно понял,
что физически беспокоило его, - жали тесно, колюче сапоги. Стараясь
восстановить в памяти бредовую путаницу сна, он, упираясь носком одного
сапога в каблук другого, хотел стащить их с ног, чтобы освободиться от
этой горячей тесноты и наконец испытать ощущение отдыха. Но неясные
отблески беспокойства оставались в сознании, не покидали его.
глаза.
толчками проходили по землянке.
оправляя кобуру. И, вскочив, шагнул к выходу, завешенному плащ-палаткой,
отдернул ее, тревожно охваченный предчувствием: случилось что-то с
орудиями, с Леной...
видимо, бежал от огневой.
внутренней связи соединяя все в одно.
прорвались. В центр. Обстреляли машины. Одну сожгли.
ждет. Осторожней, тут автоматчики и снайперы появились. Бьют по орудию,
откуда - непонятно! Вот гады!
Сертаков Виталий
Андреев Николай
Володихин Дмитрий
Володихин Дмитрий
Земляной Андрей
Белов Вольф