toltshoking, убийства и тому подобное -- вещи нехорошие, очень и очень
нехорошие. Я усвоил этот урок, сэр. Я вижу сейчас то, чего никогда не видел
прежде. Я излечился, слава Богу. -- И с этими словами я как бы молитвенно
воздел glazzja к потолку. Однако оба моих мучителя печально покачали
головами, а доктор Бродский сказал:
когда ваше тело начнет реагировать мгновенно и действенно на всякое насилие
как на змею, причем без какой бы то ни было нашей поддержки, без
медикаментозной стимуляции, только тогда... А я говорю:
Насилие-- это зло, потому что оно против общества, потому что каждый vek на
земле имеет право на zhiznn, право на счастье, на то, чтобы его не били, и
не издевались, и не сажали на nozh. Я многому научился, ну правда же,
ей-богу! -- Но доктор Бродский долго от души над этим смеялся, показывая
белые zubbja, а потом говорит: "Ересь эпохи разума" или что-то в этом духе,
столь же мудреное.
делаю при этом зло. Нет-нет, мой мальчик, это уж ты предоставь нам. Но ты не
унывай. Скоро все кончится. Теперь уже меньше чем через две недели ты будешь
свободным человеком. -- И он потрепал меня по плечу.
вечность! Это все равно что время от начала мира до его конца. По сравнению
с этими двумя неделями отсидеть в Гостюрьме четырнадцать лет от звонка до
звонка было бы сущей чепухой. И каждый день одной то же. Впрочем, через три
или четыре дня после того разговора с Бродским и Браномом, когда вошла kisa
со шприцем, я сказал:
дзынь-блям -- упал на пол. Это я сделал специально, чтобы поглядеть, что они
предпримут. А предприняли они то, что ко мне явились четверо или пятеро
здоровенных ambalov в белых халатах, они свалили меня на кровать и, смеясь
мне в litso, надавали затрещин, а kisa-медсестричка со словами "Вы гадкий,
злой хулиган, поняли?" вонзила мне в руку другой шприц и нарочно, чтобы
сделать мне больно, изо всех сил нажала на поршень, вгоняя мне под кожу
раствор. И опять, обессиленного, меня ввезли на каталке в этот их адский
кинозал.
toltshoki и кровь, кровь красными ручьями, стекающая с lits и tel,
забрызгивая объектив камеры. Все те же ухмыляющиеся или хохочущие
malltshiki, одетые по последней принятой у nadtsatyh моде, хихикающие
японские мастера заплечных дел либо нацистские штурмовики или зондеркоманды.
И с каждым днем жесточайшая жажда, желание уме реть от нее и от боли --
головной, зубной, всевозможной -- становилось все сильней и сильней. Пока
однажды утром я не попытался победить мучителей тем, что -- трах, трах, трах
-- стал колотиться головой о стену, чтобы упасть без сознания, но
результатом была лишь дурнота оттого, что это тоже было насилием, очень
похожим на насилие из фильмов; я обессилел, дал сделать себе укол, и меня
снова, как и прежде, отвезли в зал.
поджаренную булку с джемом и горячий чай с молоком, я подумал: "Должно быть,
уже немного осталось. Уж теперь-то срок, наверное, совсем близок. Я уже
настрадался так, что больше страдать просто не способен". Я ждал и ждал,
бллин, когда придет та kisa со шприцем, но она так и не пришла. Вместо нее
явился санитар в белом и сказал:
удивленно. Пойдешь сам смотреть фильмы, в моем сопровождении, конечно. Тебя
больше не будут возить в каталке.
Потому что я действительно удивился, бллин, ведь они так неукоснительно
всегда следили за тем, чтобы пичкать меня этой вакциной Людовика, как они ее
называли. -- Неужто мне больше не будут всаживать в бедную мою исколотую
руку эту проклятую тошнотную жидкость?
веки веков. Аминь. Будешь теперь обходиться без уколов, парень. Сам будешь
пешком ходить в камеру ужасов. Но привязывать и насильно заставлять смотреть
тебя все равно будут. Пошли, пошли, тигренок.
кинематограф.
Опять понеслись все те же драки, насилие, раздробленные черепа, опять
растерзанные kisy сочились кровью, умоляя о пощаде -- что называется,
жестокость и грязь в частной жизни. Все те же Концлагеря, евреи и серые
улицы завоеванных городов, полные танков и солдат в форме, люди, падающие
под убийственным автоматным огнем, -- так сказать, общественная сторона того
же самого. Теперь я не мог списать свое чувство дурноты и жажды, чувство
выжженности изнутри ни на что, кроме фильмов, которые меня вынуждали
смотреть (веки вздернуты, руки-ноги привязаны к захватам кресла, но никаких
проводов, ничего уже не прицеплено ни к голове, ни к телу). Так что же, как
не фильмы, которые я смотрю, производит на меня это действие? Правда, не
исключено, конечно же, и такое, бллин, что эта жидкость Людовика, действуя
на манер прививки, циркулирует у меня в крови и отныне всегда, во веки веков
будет заставлять меня заболевать каждый раз, когда я вижу насилие и
жестокость. От такой мысли я разинул rot и зарыдал -- УУУУУ-хууу-хуууу, --
отчего слезы вроде как застлали вид на то, чем мне полагалось во что бы то
ни стало любоваться, застлали его благостными каплями бегучего серебра. Но
эти svolotshi в белом проворно подоспели с платками и принялись вытирать мне
слезы, приговаривая: "Ну, ну, разнюнился, вакса-плакса! " И снова все чисто
у меня перед глазами -- немцы подталкивают причитающих и плачущих евреев --
vekov, zhenstshin, malеshikov и devotshek -- в камеры, где им всем конец от
ядовитого газа. "Уууу-хууу-хууууу! " -- снова, не удержавшись, завыл я, и
снова ко мне подскочили вытереть слезы, проворно, чтобы я не упустил ни
одной детали из того, что мне показывали. То был ужасный и отвратительный
день, о други мои и братие.
и мороженого, я лежал в своей палате odi noki и про себя думал: "Будь оно
все проклято, последний шанс--это только выбраться отсюда немедленно".
Впрочем, оружия нет как нет. Держать при себе бритву мне не разрешалось,
каждый день меня брил толстый лысый vek, который приходил ко мне перед
завтраком, но при этом каждый раз присутствовали два выродка в белых
халатах, чтобы я не выкидывал фокусов и был послушным и сговорчивым
maltshikom. Ногти на руках мне коротко подстригали и заравнивали пилкой,
чтобы я не мог царапаться. Но быстрота реакции у меня еще осталась, хотя
меня и измотали, ослабили, бллин, до состояния бледной тени того, каким я
был когда-то на свободе. И вот слезаю я с кровати, подхожу к запертой двери
и начинаю dubasitt ee кулаками, одновременно подняв kritsh: "Помогите, ну
помогите же, мне плохо! Пожалуйста! Ну я умру так! Помогите! " Прямо горло
надсадил, пока докричался. Потом слышу: шаги по коридору и вроде как
недовольное ворчание; я узнал голос санитара, который приносил мне zhratshku
и провожал к моему ежедневному мучению. Он бормотал:
иначе. Ооооооо!
радость! -- слышу звяканье ключей. -- Если это очередная шутка, приятель, я
приведу людей, и мы будем лупцевать тебя весь вечер. -- Он отпер замок, и
надо мной пронеслось сладостное дуновение предчувствия свободы. Он распахнул
дверь, а я стоял за ее открывшейся створкой и при свете коридорной лампочки
видел, как он остановился и озадаченно озирается. Тогда я замахнулся двумя
руками сразу, чтобы свалить его сокрушительным ударом по шее, но тут,
клянусь, едва я вроде как представил себе: вот он лежит на полу, стонет или
вообще vyrubilsia, и только это у меня приятно защекотало в животе, как
сразу же волной подкатила к горлу тошнота и ужасный страх, словно я вот-вот
умру. Еле доковыляв, я рухнул на койку -- блах, блах, блах, -- а санитар,
который был не в белом, а в обыкновенном домашнем халате, понял, что было у
меня на уме, и говорит:
говорится. А ну, дружочек, вставай, вставай с кровати и ударь меня. Ну да,
ударь, конечно, я серьезно. Врежь мне хорошенько в челюсть. Позарез надо,
ну, ей-богу же! -- Но я только и мог, что лежать и хныкать --
УУУУУ-УУУ-ХУУУУУ! -- Подонок, -- процедил санитар. -- Дерьмо. -- Он взял
меня за шиворот пижамной куртки и приподнял, причем я обвис в его руке,
безвольно и расслабленно; и тут он размахнулся и правой рукой влепил мне
полновесный toltshok в litso. -- Это, -- пояснил он, -- за то, что поднял
меня с постели, пакость ты мелкая. -- После этого он вытер руки одна о
другую -- шись-шись -- и вышел вон. Klutsh-klufsh -- щелкнул замок.
чувства, будто получить удар лучше, чем ударить самому. Если бы санитар не
ушел, я бы еще, чего доброго, подставил другую щеку!
целую вечность и будут держать еще столько же. Однако вечность целиком
уместилась в две недели, и наконец мне сказали, что эти две недели
кончаются: "Завтра, дружок, на выход", -- да еще большим пальцем этак,
словно показывая, где этот самый выход располагается. А потом и санитар,
который toltshoknul меня, но продолжал носить мне на подносе zhratshku и
провожать на ежедневную пытку, подтвердил:
и гаденько при этом uchmylialsia.
Русанов Владислав
Шилова Юлия
Акунин Борис
Свержин Владимир
Афанасьев Роман
Каменистый Артем