Чтение 20–й страницы книги ~Фазан~

петушиный галстук, булавка с фальшивым бриллиантом - и они...

Маму с Варей ошеломлял дарами не нашего производства: пестрые блузы,
шелковые чулки, духи, пудра... Они принимали их неохотно, стесняясь. Уж
больно не вязалось все это с их привычно бедным укладом (жили они очень
стесненно, на Варину стипендию и мамину учительскую зарплату). Заштопанные
локти, чиненая обувь... Варя, кажется, и не пудрилась-то никогда...

Зато очень пудрились и очень душились женщины в новых компаниях,
которые стал посещать Фазан. Там пили вино, танцевали модные танцы "с
разложением". Женщины сидели у мужчин на коленях, целовались с ними в
открытую, а для более подробных бесед удалялись. Только тогда понял, как
невинно и чисто было у Булановых. Уже не говоря о Лизе. Лиза была сама
чистота. Но туда обратно ему пути не было. Все-таки иногда разузнавал
стороной о Лизе. Ему говорили: все такая же, преподает физкультуру,
какая-то сверхидейная - комсомолка двадцатых годов. Теперь такие уже не в
моде. Он все это выслушивал не без горечи, но сам себя успокаивал: а что,
в конце концов, произошло? Ну, расстались, пошли в разные стороны. У нее
своя жизнь, у него - своя. Уходила, терялась в прошлом, постепенно
забывалась, да, забывалась Лиза с ее честностью, чистотой, любовью. С ее
низким, теплым, остерегающим голосом: "Фазан, Фазан, глупая ты птица..."

Вот так и пошла жизнь. Закружилась, завихрилась. Плавание. Побывка.
Снова плавание...

Вот что важно: в одну из побывок встретил Клавдию.

Полузнакомая компания шумела, танцевала, пила. В углу сидела девушка -
смуглая, с кошачьими глазами. Как притаившаяся кошка, она сидела,
прелестная, но отдельная. "Интересное лицо", - подумал Фазан, и что-то
внутри у него шевельнулось, клюнуло. Попал на удочку.

Она сидела особняком, гневно противостоя окружающим. Не для нее все это
было: питье, еда, поцелуи, уединения... Когда кто-то сказал циничную
фразу, она встала, молча взяла свою сумку и вышла. Он - за ней.

Подал ей пальто. "Не понравилось здесь?" Она мотнула головой строптиво.
Обрадовался: "Мне здесь тоже не нравится. Позвольте вас проводить".

Позволила. А через два дня они уже любили друг друга без памяти.
Что-что, а любить Клавдия умела. Не женщина - шторм.

Еще через две недели поженились. Тогда это просто было: женись,
разводись. Никаких церемоний.

Встал вопрос: где жить? У нее - негде, одна комната, там же мать и
сестра. У него? Мама сказала: "Пожалуйста". Привел в дом молодую жену.
Маме Клавдия понравилась, сказала: "Милая". Ну, милой-то Клавдия не была.
Волевая, целеустремленная - это да.

Зажили супружеской жизнью. Довольно долго она ему давалась легко. Он в
плавании, она дома, работает, его ждет. Ждет жертвенно, отказывая себе во
всем. Лишь бы его принять, угостить, порадовать... Мама: "Ты бы сказал ей,
чтобы она... ну хоть топила у себя изредка, пока тебя нет. Ведь
замерзает".

Не сказал. Избегал сложностей.

Преданная, преданная жена. Может быть, слишком преданная? Мягкости ей
не хватало. Чувства юмора, смеха. Серьезна была во всем. Держала его
железной хваткой. Понемногу он от этой хватки стал ежиться. А что было
делать? Она была сильна, он слаб. Слаб, но шкодлив. Изменять ей начал с
первого же года.

Родился сын Петр. Крепкий, красивый, широкоглазый, с материнским овалом
лица. Гордился сыном, звал Петром Федоровичем. Тот отца дичился. Дичился,
впрочем, и матери. Сам по себе. Клавдия была матерью суровой, без
нежности. Она и мужа-то так любила: крепко, но без нежности. А ему как раз
хотелось нежности: растаять, расплавиться. Нежна была мама. Нежна была
Даша (это уже потом, после войны). Многие из его женщин были нежны, а
Клавдия - нет.

И тут в воспоминаниях - порог, особое место. Подходит дело к войне.
Кажется, нет никого из живших в то время, кого бы война обошла стороной.
Не обошла и его. Великая Отечественная. Началась и все себе подчинила.
Целых четыре года. Они и длинные, они и короткие. Особые... Проба
человека. Проба характера.

Протекал ли тогда, в годы войны, кран его жизни? Федор Филатович
спрашивал об этом себя и не находил ответа. Как будто бы не в чем было ему
себя упрекнуть. Воевал, как все, исполнял свой долг, как другие. Было ему
к началу войны тридцать пять лет. Был призван, пошел. Все четыре года в
армии. Сначала недолго радистом, потом - переводчиком. Допрашивал пленных
немцев. Тут ему не было равных. Мало того что знал язык, как родной. Умел
войти в доверие, прикинуться "своим". Раскалывал самых упорных. Потом -
последний взгляд уводимого, похожего чертами лица на Пауля с Бубой -
товарищей ранних, прибалтийских лет...

Почему при этом воспоминании вздрагивает сердце? Ведь это же была его
обязанность - войти в доверие? Или не так?

На передовой, под самым огнем, пробыл совсем недолго. Запомнились
сырые, инеем опушенные стены блиндажа, красные ракеты в темном небе,
холодок в груди при шелесте летящего снаряда, звук передатчика,
беспрестанно шлющего в эфир свои позывные... Нет, жизнь не утекала тогда,
как вода из крана! Жизнь была осмысленной. Отчего же совесть начинает
тревожно возиться при мысли о годах войны? Виноват ли он, что война его
пощадила?

Ранен был всего два раза, и оба раза легко. Отлеживался в госпиталях...
Мимолетные романы с медсестрами, санитарками. Пряменькие плечи с погонами,
перетянутая ремнем талия... Врачей очаровывать остерегался. Впрочем, одна
- черная, узкобровая, стетоскоп в кармане, - крепко была неравнодушна.
После первого же раза заговорила о будущем. Он ускользнул...

Какой-то намек на "кран" был все-таки в этих мимолетных связях. Не
забыть, как плакала, расставаясь с ним, голубоглазая санитарка Машенька в
мятом перманенте. Обещал ей, что будет писать, да так ни разу и не
написал...

Но ведь не он же один! Многие тогда заводили короткие эти романы.
"Живем один раз, а меня, может быть, завтра убьют"... Многие из них и в
самом деле полегли... Виноват ли я в том, что меня не убили? Не виноват. А
в том, что не написал Машеньке? В этом виноват. Но ведь многие не писали
своим Машенькам, и это не мешало им быть героями. Или мешало?

Он-то, во всяком случае, героем не был. Плыл по течению. Куда только
его, военного переводчика, не носила судьба! Когда встречал где-нибудь
рояль или пианино - играл. Но уже не пел: голос не тот, сказывалась
привычка к спиртному. Беглость пальцев - прежняя. Внимательные,
восхищенные женские глаза... Играл военные песни: "Катюшу", "Землянку"...
Запомнился, уже в конце войны, на территории врага, великолепный белый с
золотом рояль в каком-то брошенном хозяевами поместье. На этом рояле он
играл ту прекрасную, незабвенную песню: "Священная война". Играл
вдохновенно, как никогда еще не играл. Слушая его, товарищи один за другим
вставали и снимали фуражки, а у женщин были слезы на глазах. Вот песня!
Сочинить раз в жизни такую песню - тогда можно было бы и умереть: не зря
жил. Но как раз сочинять он с некоторых пор совсем перестал. Жужжали
мелодии в уме, но все чужие.

Война... В общем, он сравнительно легко ее отбыл. Легко, но достойно.
Не трусил, не прятался, не ловчил. Чего же ты хочешь от меня, совесть?
Кажется, наконец понял, в чем дело. Ленинград. Мама.

В Ленинграде оставались мама и Клавдия с сыном Петром (Варя
эвакуировалась со своим институтом, хотела взять с собой маму, но та не
поехала).

А он одно время воевал неподалеку, чуть ли не в черте города. На этом
участке фронта было сравнительно тихо. Конечно, были бомбежки, обстрелы,
но куда страшнее было в Ленинграде, блокадном. Он это знал: иногда ему
удавалось попасть к своим...

В памяти - комната, густо заросшая инеем; черный потолок с висящими
слоями штукатурки. "Что это у вас с потолком?" Равнодушный ответ: "Бомба
попала". Черным обведенные, измученные лица. Не лица - одни контуры.
Что-то новое в глазах мамы: страх. Смотрела на Клавдию искоса, исподлобья,
как собака на строгого хозяина.

Опять и опять вопрос: виноват или нет в ее смерти? Формально - нет, а
по существу - да. Клавдия маму не любила. Все для нее делала, кормила ее
наравне с собой, но не любила. А маме как раз нужна была любовь. Без нее
она пропадала, без нее умерла. Мама - нежное существо с крохотными ногами
в детских валенках...

Он-то любил ее почти по-прежнему. "Почти" - ибо не мог противостоять
Клавдии. В те редкие разы, когда заезжал домой, мама взглядом умоляла его
о любви, а он отводил глаза. Вынимал из рюкзака сбереженный паек -
несколько сухарей, кусков сахару, иногда - банку консервов. Говорил: "Мне
пора". Целовал Клавдию в темные, властные губы. Целовал маму в щеку. Если
не спал Петя - целовал и его. Мальчик, черненький, дичился, не шел на руки
- отвык. А он не настаивал. Махнув рукой, уходил. Туда, к себе, на фронт,
где ему было легче.

Мама умерла в самую страшную, первую блокадную зиму.

Никогда не хватало мужества расспросить Клавдию: как умерла? Очень ли
мучилась? Вспоминала ли его, любимого сына? Эта непогашенная смерть так и
осталась на совести. Саднит до сих пор. Без вины виноват? Нет, с виной.

А Клавдия с Петей выжили, эвакуировались на Большую землю. В сорок
четвертом вернулись. В сорок пятом вернулся и он, Фазан, глупая птица.
Стал опять плавать. Опять повернулся к ветру: как проще, привольнее.
Возобновилась привычная, легкая жизнь. Менялись только песенки, которые он
наигрывал на фортепиано. Да все больше стал выпивать. Обратилось уже в
привычку.

...Как-то раз захотелось тряхнуть стариной: нарисовал карикатуру на