Положив крупные руки на стол, он сурово смотрит на немца.
лейтенанта.
за семью боялся.
химические снаряды разгружали.
Переводчик, сосредоточенно упершись взглядом в стол, напрягая лоб,
переводит:
жестокость, жестокость! Две тысячи лeт учило христианство смирению, любви к
ближнему. И ничего не добилось. Нам сказали, защищать надо сильного. Злом
стали утверждать добро. И взошло зло. Кровью и ненавистью затоплен мир.
Теперь эта ненависть хлынет на Германию. Надо остановить безумие, охватившее
людей...
поднял от карты ставшие строгими черные навыкате глаза, и все стихло.
чего они сейчас воюют?
Право то, что нужно Германии. Но если и остальные нации скажут так? Страшно,
страшно подумать!
куда больше, чем он. Стояла недобрая тишина.
заговорил, затравленно поглядывая на переводчика:
жестокость. Мы - нация, стесненная со всех сторон. Каждый год рождается
полмиллиона немцев. Земля истощена. Гитлер говорил нам: это война за
обильный обеденный стол, за обильные завтраки и ужины. Hо мы не понимали это
буквально.- Словно испугавшись, он щитом поднял ладонь.- Мы искали в этих
словах высший государственный смысл, быть может, недоступный нам. Ужасные
средства, но мы верили, что есть цель, которая оправдывает их. Потому что,
если это буквально, если за этим ничего нет,- разум отказывается понимать.
Тогда мы ужасно обмануты...
Если бы они победили нас - ничего, на сытый желудок оправдали бы и средства,
и цели, и Гитлер был бы хорош. Это они сейчас за голову схватились, когда
расплата нависла. Его не слова привели в чувство - бомба, убившая его семью.
А пока только наши семьи погибали под бомбами, так все вроде шло как надо и
они искали и этом высший смысл.
картина "Если завтра война". Там было место, как сбили нашего летчика над
Германией и он попал в плен. И немецкий солдат, открыв ворота ангара,
помогает ему бежать на самолете и винтовкой салютует ему с земли...
расстрелянных летчиков. Их согнали в лагерь смерти, отобрали теплую одежду в
мороз. Они поняли: это конец. И решили бежать. Массовый побег семисот
летчиков. Босиком, по снегу, без шинелей, из глубины Германии. Некоторые
ушли за двадцать километров на распухших от голода ногах. Потом их находили
замерзшими. Я видел эти фотографии. Сжавшиеся на снегу люди, пытающиеся
сберечь тепло. Иные в одном белье. Босые обмороженные ноги. А тех, кто еще
был жив, пригнали обратно в лагерь и здесь расстреляли. Все это снято с
немецкой аккуратностью: выражение лиц, выстрелы, падающие под пулями люди,
позы расстрелянных.
ни одна страна не пыталась еще уничтожать целые нации, всех, до одного
человека. Коммунистов - за то, что они коммунисты, славян - за то, что они
славяне, евреев - за то, что евреи. Я читал письмо немки к мужу на фронт.
Она жаловалась, что детская меховая шубка, которую он прислал из России,
была в крови. И рассказывала, как она остроумно, аккуратно, не повредив
вещи, отмыла кровь и как выглядит их дочь в этой шубке. Вот - цели. И такие
же средства. Застрелил ребенка и снял меховую шубку, словно шкурку содрал со
зверька.
Каковы средства, таковы и цели, и тут ничего не удастся оправдать.
имеем права ни прощать, ни забывать.
у них цели? Ты войну провоевал.
расспрашиваю, хочу понять. Не могу поверить, что весь народ такой. Потому
что поверить в это - значит стать таким же, как они.
того берега.
глазами, увидел немца.- Срочно к командиру дивизии!
Где-то поблизости разговаривают солдаты. Лиц не видно, слышны только голоса:
Никольском, о себе, о наших ровесниках. Где-нибудь в Австралии вернулся
сейчас мой ровесник с работы, ужинает у себя дома. Война там, в России, за
неоглядной далью, за снегами. О ней он знает по газетам, а свои заботы
близко, беспокоят каждый день. Может, не так велики эти заботы, да ведь
свои.
будущих детей? Бывали и раньше войны, кончались, и все оставалось
по-прежнему. Эта война не между государствами. Это идет война с фашизмом за
жизнь на земле, чтобы не быть тысячелетнему рабству, поименованному
тысячелетним рейхом. По-разному коснулось нас это время. Ты еще учился в
школе, когда мы взяли в руки оружие. Сегодня наш окоп преградил путь
фашизму.
предстоит. Родятся после войны новые поколения и будут тоже беспечны, как
беспечна молодость. Надо, чтоб они знали, какой ценой добывалась для них
жизнь на земле.
перемещается, тревожа пехоту. Оно то стихает, то уже танки рычат на высотах,
и слышно лязганье и даже как будто немецкие голоса. Когда ночью метрах в
трехстах от тебя танки, начинаешь сразу чувствовать непрочность обороны -
всех этих ямок, окопчиков, не везде соединенных в траншеи, по которым сидят
пехотинцы с автоматами в руках.
прислать мне рацию и двух радистов. Моя рация давно разбита, а в седьмой
батарее есть и не нужна им фактически.
многозначительно. И делает паузу, чтоб я мог прочувствовать, что ему,
капитану Яценко, известно все: и случай с Никольским, и многое другое, и
даже то, что я, быть может, надеялся по наивности скрыть от него.- Ясно?
надо принимать решение, никогда не доставлял удовольствия нашему комдиву.
он обычно не из каких-нибудь высших, неведомых нам соображений, а просто
потому, что уверен: комбатов надо держать строго, иначе они разбалтываются.
И если они просят что-либо, на первый раз лучше отказать.
Яценко опять вызывает меня:
лобастые, похожие друг на друга, как новорожденные щенята, уже колдуют около
рации. Докладываю: радисты прибыли. Голос у меня хриплый со сна.
ночью. Признаешься в этом, как в собственном упущении.
армии отдыхают в лучшем случае.
Пехов Алексей
Акунин Борис
Афанасьев Роман
Буркатовский Сергей
Никитин Юрий