ихнее. Только упаковка немецкая. И лес вокруг, и вся земля здесь тоже были
ихние. И вот на своей земле они вынуждены были прятаться, оружием добывать
пропитание.
Сняв сапоги, зло и туго наматывая портянку, Беличенко сказал:
- Ничего! Поглядим, как оно дальше попляшет.
Он уже понимал, что дорога предстоит им длинная: в эту ночь не слышно
было орудийной стрельбы - так отодвинулся фронт. Но как бы ни была длинна и
горька эта дорога, он всю eе намеревался пройти и только опасался, чтоб не
подвела его рана, не загноилась бы. Он попросил солдата перевязать. Тот
размотал бинт, внимательно оглядел рану Беличенко сидел с рубашкой,
задранной на голову.
- Так,- сказал солдат,- значит, есть первая отметина. Вот он, осколок,
меж ребер сидит. Дышать не дает?
- Не дает.
- Я ж вижу,- сказал тот удовлетворенно и начал бинтовать. Потом,
помогая одеться, добавил:- Перебитая кость крепче срастается.
Это была его любимая присказка. И еще, переобуваясь, разглаживая и
натягивая на портянке каждую складочку, он всегда повторял:
- Мозоль не пуля, а с ног валит.
Так они встретились с Архиповым, вместе начали свой путь на восток,
лицом к восходящему солнцу. Каждое утро оно всходило далеко от них, за
орудийной стрельбой, за фронтами, за самым краем земли.
Иногда они видели дороги отступления. Раскрытые, выпотрошенные
чемоданы, втоптанное в грязь тряпье, раздавленные повозки. На одной из таких
дорог в кювете лежала маленькая чистенькая старушка в полосатых, кольцами,
домашней вязки чулках, в мужских башмаках, с холщовым, выстиранным в дорогу
вещевым мешком за плечами - в нем тоже рылись. Она уходила от войны, война
прокатилась мимо, оставив на дороге рваные, затекавшие дождем следы гусениц,
скинула ее в кювет, и она лежала здесь, чья-то мать.
Синими утрами они видели русские деревни, дымы над трубами. Они
смотрели на них из лесу, издали.
В одно такое утро Беличенко умывался из лужи, и сухой лист упал на
воду. Это уже была осень. И трава вокруг стояла поблекшая, водянистая: ночью
первый морозец прихватил и обесцветил ее. Беличенко глянул на Архипова, на
солдат разных частей, разных полков, приставших к ним за это время,-
обносившиеся, худые, с нездоровыми лицами, оттого что шинели и сапоги по
суткам не просыхали на них, они после ночи похода располагались в лесу:
тащили хворост, разжигали костры, курили натощак и кашляли. Мысленно смерил
он весь огромный пройденный ими путь, по которому со временем идти обратно,
и впервые понял, что война будет долгая, не на год, не на два.
В это утро на бойкой дороге, по которой пулей проскакивали немецкие
связные на мотоциклах, они натянули на уровне груди телефонный провод. И
вскоре связной, вырванный из седла, тяжело ударился о дорогу и забился под
навалившимися на него людьми, выскочившими из-за деревьев. Они смотали
кабель, подхватили мотоцикл, связного и унесли их в лес.
Здесь Беличенко развернул добытую у мотоциклиста карту. Сидя на земле в
накинутой на плечи немецкой шинели, он внимательно разглядывал ее. И
солдаты, столпившись, тоже смотрели из-за его спины.
Странная это была карта для их глаз. Русские названия деревень,
написанные по-немецки, переименованные русские реки, и над всем этим -
Rulad. Не Россия, не Советский Союз - Rulad.
Они передавали друг другу это немецкое слово и с недобрым любопытством
поглядывали на пленного. Он сидел под молодым кустом орешника и ладонью
трогал сочащуюся кровью всю в пыли щеку, которую разбил при падении. В нем
еще не остыло возбуждение недавней борьбы сгоряча он мог и умереть смело, и
совершить любой смелый поступок. Но по мере того как возбуждение проходило,
все неуверенней и тревожней становилось ему он начинал сознавать себя
пленным. При нем бензин из его мотоцикла разливали по зажигалкам. Но
особенно пугал ею молодой смуглый русский в немецкой шинели, разглядывавший
карту. Он, видимо, командовал этими людьми. Мотоциклист косился на немецкую
шинель, снятую, наверное, с убитого, и ему делалось жутко.
Только один раз глянул на него Беличенко темными от ненависти глазами.
Все пережитое за это время - разгром батареи, немецкие танки, гнавшие по
лугу к реке бойцов раненный командир взвода в нательной рубашке и то, как
он пытался встать с земли старая женщина в кювете деревни синими утрами,
мимо которых они шли голодные,- сквозь все это смотрел он на немцa, и ни
жалости, ни пощады не было в его душе - одна ненависть.
Они с Архиповым потеряли друг друга глубокой осенью, когда вброд
переходили начавшую уже замерзать речушку, последнюю на пути к своим.
Архипов с бойцами шел впереди. Беличенко прикрывал. Раненный вторично,
мокрый по пояс, он, отстреливаясь, перешел реку последним, расталкивая
вокруг себя прикладом автомата плывущий лед. Когда выбрался на песок, словно
солью покрытый изморозью, лег лицом вниз. Не было сил, не было патронов в
автомате. Вода текла с него и замерзала. На той стороне подошел к берегу
немецкий танк и стрелял в темноте огненными болванками.
Было это осенью горького сорок первого года, и вот когда только
пришлось встретиться. Много же времени минуло с тех пор, если Архипов даже
не узнал Беличенко в первый момент.
Вскоре Архипов привел остальных пехотинцев. Каждый из них притащил с
собой по две, по три винтовки и по тощему вещевому мешку.
И вот они снова воевали рядом. Из тех, кто шел тогда с ними дорогой
отступления, но многие, наверное, остались в живых. Во всяком случае, на
батарее не было почти никого, кто бы, как Беличенко и Архипов, в первые
месяцы с боями отходил от самой границы, а потом шел по следам немецкого
нашествия, отбившись от части, без патронов, без хлеба - только вера и
ненависть держали их в те дни. Они оглянулись в прошлое и почувствовали себя
самыми старыми здесь. Не годами - памятью, опытом. Солдаты, окружавшие их,
позже начали войну, иные уже здесь только, за границей.
У немцев выстрелило орудие, и возник звук летящего снаряда. Солдаты
прислушались. Беличенко заметил: никто не бросил своего дела. Тот солдат,
что нес на плечо снарядный ящик, продолжал идти с ним, только повернул
голову на звук. И другой, откапывавший обрушенный ровик, на какую-то малую
долю времени задержал на весу лопату и выкинул землю на бруствер. Им еще
предстояло воевать, и они не спешили тревожиться попусту. Сразу определив,
что снаряд пошел дальше, они только прислушивались, не начало ли это
артподготовки.
Опыт, ценою жизни добывавшийся в сорок первом году, передался им они
заканчивали то, что начато было другими.
Ночью Беличенко сменил огневые позиции: старые были уже пристреляны. Но
и на новое место к нему все шли люди, те, кому трудно становилось держаться
в одиночку. Кость снова и снова мясом обрастала.
ГЛАВА X
НОЧЬ НА ЮЖНОЙ ОКРАИНЕ
Писарь Леонтъев и Горошко добрались на батарею в тот самый момент,
когда там кончился немецкий артналет. Осела пыль, развеялся дым, но еще не
улеглось то возбужденное состояние, какое наступает после длительного
напряжения нервов. Около орудия, размахивая руками и дергая шеей, стоял
солдат с растерянным и одновременно счастливым лицом, говорил, сбиваясь на
крик:
- Только мы по ложке зачерпнули, ко рту несем, когда - снаряд! И откуда
он, скажи, взялся, даже не слыхал никто...
- Свой снаряд никогда не услышишь, с удовольствием, словно разговор шел
о вещах приятных, подтвердил командир орудия.- Чужой издаля слышно, а
который в тебя, тот молчком летит.
Ну да, ну да,- не расслышав, закивал солдат.- Пообедать думали. Только
ложку зачерпнул, ко рту несу, ка-ак сверкнет! Меня об стену вдарило - огни в
глазах увидал. Гусев: "Ох-ох! Ох-ох!" Пока я к нему кинулся - готов уже. А
Кравчук и не копнулся. А я посередке сидел...
И он снова принимался осматривать и ощупывать на себе шинель, сплошь
иссеченную осколками, поражаясь не тому, что убило обоих eго товарищей, а
что сам он остался жив.
Он был контужен. Оттого и кричал и дергал шеей. Всe видели это, и
только сам он вгорячах не замечал еще.
В другом конце окопа Архипов, стоя на коленях, перевязывал раненого,
совсем молодого паренька. Тот глядел на него круглыми испуганными глазами и
стонал не столько от боли, как от ожидания, что вот она сейчас начнется,
самая боль. Архипов понимал это и говорил с ним, как с маленьким:
- Таких солдат, чтоб вовсе не ранило, на свете не бывает. В пехотинца
эти осколки да пули столько раз стукаются, что под конец уж отскакивать
начинают.
Он кончил бинтовать, сделал узел и сказал, довольный своей работой:
- Ну вот. Носи, солдат. Перебитая кость крепче срастается.
Недалеко от них красавец сержант Орлов, пришедший с той батареи,
которую днем уничтожили танки, лениво опершись спиной о бруствер окопа,
настраивал гитару. Неожиданно все услышали приближающийся вой мины. В
орудийном окопе произошло быстрое движение и стихло. Прежде чем мина
разорвалась, в последний, привычно угаданный момент - не раньше и не позже -
Архипов пригнулся, заслонив собой раненого. Один Орлов остался стоять, как
стоял: в ленивой позе, спиной к разрыву. Только пальцы его задержались на
струнах.
Архипов с сомнением посмотрел на него.
- Чего глядишь, друг? - крикнул Орлов, щурясь.
- Смелый ты парень, вот чего я гляжу. А мина, она же дура, слепая. Она
ничего этого не видит, чинов-орденов не разбирает.
Орлов усмехнулся, поднял с земли еще теплый осколок, взвесил на руке.
Заговорил насмешливо:
- Он за войну столько металла на меня извел - трем академикам не
подсчитать. Если весь этот металлолом собрать да в дело пустить, на танковую
Ильин Андрей
Соломатина Татьяна
Березин Федор
Сертаков Виталий
Доставалов Александр
Жюль Верн