"наших", а не только врагов, пострадало много.
пулеметы, издали похожие на черных сердитых жуков, и на таком расстоянии,
куда не хватали револьверные выстрелы, вдруг ставшие совершенно бесполезными
и ненужными, начали стрелять по баррикаде, вдруг все поняли, что все
кончено.
стал дымиться от пыли, камней и щеп, по всем направлениям послышались крики
и стоны, и там, где они раздавались, быстро воцарялась зловещая тишина. Все
произошло с такой легкостью и быстротой, что как-то стерло в сознании
предыдущий успех и все его эпизоды.
Эттингера, было недоуменное чувство бессильной злобы. Но когда на вершине
баррикады показались красные от близкого огня лица солдат и баррикада
унизалась желтыми сверканиями огоньков, тело охватил ужас, и все бросилось
бежать.
у него по плечу, и он, инстинктивно почувствовав, что Эттингера уже нет и
то, что он подымает, уже не человек, а труп, изо всех сил побежал дальше.
темноты. Кончаев, споткнувшись, ухватился рукой за стену и вскрикнул: она
была горяча, как печь.
стена быстро и бесшумно выпучилась, как живая, замерла на мгновение и со
страшным треском, шипением и свистом рухнула, ударив в глаза ослепительным
светом открывшегося за нею моря огня. А через ее темные выступы, как
водопад, бешено ринулась какая-то белая, расплавленная, покрытая синими
огнями масса, ударила в противоположную стену и покрыла бегущих впереди. Они
исчезли в блеске и пене, как видения, и только невероятный визг сваренных
заживо людей вонзился в дрогнувший воздух десятками острых лезвий, и все
покрылось тяжелым сладким липким паром расплавленного сахара.
усилие, чтобы удержаться на бегу, и, не испытывая ничего, кроме острого
напряжения мозга, сообразил свое положение, повернул назад, перескочил через
забор и побежал по каким-то рельсам, оставляя за собою грохот выстрелов,
треск огня и крики людей.
черном горизонте моря и понял, что это стреляют с броненосца.
он. - Э-эх!.."
запруженная черной толпой, и слышались крики:
колеса, как кошка, не соображая зачем, влез прямо на него.
вдруг почувствовав полное бессилие, слабость и равнодушие ко всему на свете.
их расслышать.
XIV
стало известно, что все пропало. Рассеянные толпы испуганных людей бежали
откуда-то со стороны порта, "оттуда", и на них глядели с ужасом, а они сеяли
по всем кварталам, по узким грязным улицам, в деревянных беззащитных
домишках смятение и ужас.
обращался в бессмысленную слепую панику.
темным окнам торопливо вспыхивали и сейчас же исчезали робкие огоньки,
слышались негромкие голоса и голосный высокий плач. Лавки, двери, окна, все,
что можно закрыть, закрывалось, и сумрак тревожно и странно сгущался на
улицах.
многоголосое пение, и можно было разобрать слова:
точно прорвавши какую-то невидимую плотину, вдруг повалила по улице и залила
ее, как поток черной движущейся массы.
печали голосов, нарастая и повышаясь, загремели уже ясно и оглушительно, и
рос не то смешной, не то ужасный напев:
поднятых сотнями рук, и в их медленном, тоскливом покачивании, в беспомощно
свесившихся головах и руках было молчание смерти. Толпа медленно
расплывалась по улицам, сливаясь с синими сумерками, и в чистом вечернем
воздухе, через минуту уже далеко, замирая и отдаляясь, слышалось
таинственно-печальное пение.
мыши, зашмыгали в воротах
перекликаясь одинокими возбужденными голосами, стали строить баррикаду.
улицы и тупика и, сняв шапку, весь бледный и растерянный, что-то беззвучно
бормотал пересохшими губами.
собой, обливаясь холодным потом от презрения и от жалости к себе, он вес
надеялся, что ничего не будет.
только пуф, и больше ничего!.."
овладело им и играло, как кошка с мышью, бросая то туда, то сюда, то
отпуская, то притискивая когтями к земле, в то же самое мгновение, когда ему
начинало казаться, что он вырвался.
восторгом ждал всю жизнь, не осуществился. Лучше было бы умереть. Для того
же, чтобы он осуществился, надо было умереть сейчас, тут, страшно и
мучительно. Лучше не было бы ничего, но тогда опять лучше смерть.
находила выход, где приходила в голову мысль: "пусть всех убьют и все будет
достигнуто, а я останусь жив"... там острые когти самопрезрения обдирали
душу до крови и казалось, что его сердце висит окровавленными клочьями.
рогатками примостилась на мостовой, Сливин весь побледнел и подумал:
отлично слыша это и обмирая от стыда, закричал:
голосами, неясно видимые в сумраке люди продолжали бестолково суетиться
посреди улицы.
нее. Лестница была длинная и тяжелая, и он не мог ее поднять. Тогда он
схватил ее за концы и, нелепо пятясь задом, поволок ее к баррикаде. Лестница
грохотала по камням, и этот грохот тоже казался Сливину невыносимо нелепым и
кричащим о его трусости.
баррикады, но она дважды сорвалась и, наконец, застряла поперек. Сливин
дернул ее несколько раз, бросил и, обливаясь потом, побежал искать еще
чего-нибудь.
край. Но втроем было неудобно, и один из кативших сказал с досадой:
неопределенно улыбаясь в пространство. "Что же я стою!.." - испугался он.
закричал кто-то с другой стороны улицы.
разобраны и делать было нечего. Сливин оглянулся, отыскивая что-нибудь, и
ему пришло в голову снять калитку. Он подбежал, схватился за низ и не снял.
Перехватил обеими руками и опять не снял. Сливин обмер от позора и, тихо,
нелепо ухмыляясь, вышел опять на улицу.
флажок. Далеко за нею, в конце уходящей улицы, слабо догорала зеленоватая
весенняя заря. Было пусто, и черные фигурки защитников баррикады чернели
одиноко и слабо.
чернобородый человек, почему-то оказавшийся начальником баррикады.
Похолодев от испуга, он нащупал в кармане холодный ствол и дрожащим голосом