Чтение 20–й страницы книги ~Любовь-морковь и третий лишний~

- Тогда зачем стучишь?

Ляля подтолкнула меня к окну.

- Это Лампа, моя подруга, она очень хочет с вами поговорить о.., о.., о...

- Альбине Фелицатовне Ожешко, - быстро добавила я, - квартира тридцать два, может, помните?

- Маразм еще не заключил меня в объятия, - кокетливо отозвалась Варвара Михайловна, - через окно полезете или в дверь войдете?

Я засмеялась, хозяйка тоже захихикала.

- Сейчас вам открою, - сказала она.

Глава 19

- Кто вы и почему интересуетесь Альбиной, - вперила в меня острые глазки Варвара Михайловна, усаживая на старинном кожаном диване.

Я навесила на лицо самую приветливую улыбку и сказала:

- Не встречался ли вам когда-нибудь глянцевый журнал "Мир историй" 6.

- Хорошее издание, - милостиво кивнула Варвара Михайловна, - вон на столике стопка лежит.

Надо же, какая я внимательная, сразу приметила журнальчик и правильно повела себя, кстати, я весьма положительно отношусь к "Миру историй" и не упускаю возможности купить его в начале каждого месяца. Изучив статью, всегда смотрю на имя автора и давно заметила, что материалы, подписанные Ниной Шварской самые занятные.

- Меня зовут Нина Шварская, - ляпнула я.

Варвара Михайловна всплеснула руками:

- Это вы писали в январском выпуске о неизвестных эпизодах биографии Достоевского?

Меня в свое время тоже привлек этот материал, я очень хорошо помню его, поэтому спокойно кивнула.

- Да.

- Вы талант.

Мне стало неудобно.

- Право, не хвалите меня.

Варвара Михайловна бросилась к буфету, причитая на ходу.

- Если б знать, что вы, Ниночка, придете.., минуточку, простите, но вы вначале представились.., э... Лампой.

Осознав свою ошибку, я подавила стон и быстро принялась выкручиваться из создавшегося положения.

- Верно, вы не ослышались, в моем паспорте написано Евлампия Романова, Нина Шварская - псевдоним, наш редактор категорически не желает видеть на полосе мое настоящее имя, оно ему кажется очень нарочитым, напыщенным. Кстати, многие литераторы пользуются не своей фамилией.

- Теперь понятно, - снова посветлела лицом Варвара Михайловна.

Поняв, что дама окончательно поверила неожиданной гостье, я ощутила порыв вдохновения и принялась бодро фантазировать:

- Сейчас я задумала цикл о старых московских жилых домах, о тех людях, которые ютятся в них всю свою жизнь...

- Правильно, - перебила меня Варвара Михайловна, - нас, коренных москвичей.., кстати, ангел мой, вы сами откуда будете?

- Я родилась в столице, - улыбнулась я, - младенчество провела на улице Кирова, нынешней Мясницкой, потом папе дали квартиру, и мы уехали в другой район. Но момент переезда я помню смутно, была слишком мала, единственное, что зацепила память: неподалеку от отчего дома была булошная, а там...

- Господи, - всплеснула руками Варвара Михайловна, - сразу видно, что вы, как и я, коренная москвичка, булошная, молошная, так говорят лишь те, чье детство прошло в пределах Садового кольца. Право, приятно встретиться с вами, нас осталось мало, всего ничего, вымирающая прослойка истинных москвичей, не тех, чьи родители перебрались сюда из деревни после войны, а тех, чьи прадеды возводили город. Вы, милая, из какой семьи?

- Мама была оперной певицей, бабушка тоже, - сообщила я чистую правду, - но в нашем роду аристократов нет, прапрабабка была крепостной у Шереметевых, правда, актрисой домашнего театра, очевидно, музыкальные способности передавались генетически, я сама окончила консерваторию по классу арфы, но, увы, карьера не сложилась, вот я и посвятила себя журналистике.

Варвара Михайловна закатила глаза.

- Ах, кажется, тысяча восемьсот шестьдесят первый год был давно, ан нет, всего ничего прошло.

Кстати, о крепостном праве, мой супруг, вечная ему память, царствие небесное, был профессором МГУ, историю преподавал. Как-то раз попались ему студенты - совершенные оболтусы, на лекции не ходили, семинары прогуляли, но на экзамен явились. Петр Петрович мой, добрейшей души человек, решил лентяев не корить, да и какой толк? Ну поставит он им "два", так они снова заявятся на пересдачу, вот и надумал профессор задать недорослям самый простой вопрос, чтобы ответили живенько и восвояси убирались!

Преподаватель посадил Митрофанушек и велел:

- Ну-ка, драгоценные студиозусы, хочется мне спросить вас о крепостном праве, пару слов всего, подготовьтесь и выходите.

После этой фразы Петр Петрович сел на стул и тщательно прикрылся газетой, преподаватель наивно надеялся, что лентяи приготовили шпаргалки или, по крайней мере, принесли учебники, откуда можно почерпнуть ответ на вопрос.

В аудитории воцарилась напряженная тишина, потом послышался тихий шорох и осторожный шепоток самого главного прогульщика:

- Тань, когда у нас отменили крепостное право?

- Отвянь, Костя.

- Ну скажи!

- В шестьдесят первом году.

Повисло молчание, которое снова нарушил голос Кости:

- Тань, а Тань!

- Ну?

- А че раньше случилось: Гагарин в космос полетел или крепостных отпустили?

Газета выпала из рук Петра Петровича, он захохотал, поставил всем митрофанам "отлично", а потом долгие годы вспоминал Костю и качал головой:

- Экий молодец, год и впрямь шестьдесят первый, только он век перепутал.

- Действительно, смешно, - улыбнулась я, - мой отец тоже был профессором, а заодно и генералом, он частенько рассказывал о подобных казусах.

Варвара Михайловна нежно обняла меня за плечи.

- Ангел мой, у нас много общего, говорите, чем могу вам помочь?

- Хотелось бы услышать рассказ о судьбе вашего дома сквозь призму биографий жильцов, вы, говорят, были домоуправом?

- Нет, деточка, председателем домового комитета.

- Ох, простите.

- Право, это ерунда. Я знаю много интересных деталей, только, поймите меня правильно, не о всем и всех могу рассказать. Вот, допустим, Складовские из девятнадцатой квартиры. Судьба их семьи просто роман, но я буду выглядеть мелкой сплетницей, лучше уж обратиться к самой Зосе Сигизмундовне, она, правда, в маразме.

- Меня интересует Альбина Фелицатовна Ожешко.

- Ох, бедняжка, - вздохнула Варвара Михайловна, - она тоже из старых жильцов, и жизнь ее тоже роман. Об Альбине потолковать можно, она уже на том свете, трагическая история!

- Похоже, в доме обитали одни поляки, - бормотнула я, - Складовские, Ожешко.

- Верно, верно, - закивала Варвара Михайловна, - я по мужу Живульская. Дом наш имеет совершенно невероятную историю.

Я расслабилась, теперь надо внимательно слушать хозяйку, не забыв при этом включить спрятанный в кармане диктофон, надеюсь, милая дама начнет повествование не с момента сотворения мира.

* * *

- Когда большевики захватили власть, - начала Варвара Михайловна, - то, естественно, мигом, как тогда говорили, "уплотнили буржуев".

Владельцы домов и шикарных квартир оказались в крохотных чуланчиках при кухнях или дворницких, а места в их спальнях и кабинетах заняли победившие рабочие с крестьянами. Революционно настроенные массы особенно не разбирались, кого выжили из насиженного гнезда: фабриканта, купца, врача или профессора. Имеешь много комнат, значит, чуждый элемент, и все тут.

Среди революционеров было немало интеллигенции и людей, в чьих жилах текла польская кровь, напомню, что до свержения самодержавия Польша входила в состав Российской империи. Самым известным поляком, пожалуй, являлся Феликс Дзержинский, председатель Чрезвычайной комиссии, матери НКВД, бабушки КГБ, ФСБ и прочих Б. В его ведомстве работало много единоверцев, и в конце концов довольно большое количество чекистов польского происхождения получило квартиры в сером доме, ранее принадлежавшем Фелицату Ожешко.

Тихо и мирно в здании не жили никогда, состав квартирантов менялся постоянно, одних арестовывали, на их место въезжали другие, большие апартаменты превращались в коммуналки. Вот Варваре Михайловне повезло, она вселилась в дом, когда был жив ее свекор, известный ученый, которого советская власть всячески привечала, поддерживала и награждала, профессора не коснулись репрессии, а его сын тоже стал доктором наук. Единственное, что не нравилось Варе, - это расположение квартиры на первом этаже, но, по сравнению с испытаниями, которые выпали на долю других обитателей серого дома, это было сущей ерундой, стоило хотя бы вспомнить об Альбине Ожешко, дочери Фелицата, той досталось по полной программе, ей не повезло со дня появления на свет.

Через неделю после рождения дочери Фелицата арестовали. Дальнейшая судьба Ожешко осталась неизвестна: то ли он был расстрелян, то ли погиб в лагере. Жену его отчего-то не тронули, может, просто забыли про Кристину, и она мирно просуществовала в каморке, которая осталась ей после того, как дом отобрали у хозяина большевики. Кристина родила дочь поздно, и, наверное, подорвала свое здоровье. Она умерла, оставив Альбину в двенадцать лет круглой сиротой. Про маленькую девочку забыли все вокруг, и та запросто могла умереть от голода, но господь пнул ее ангела-хранителя, и тот мигом уладил дело. Альбину пригрела соседка по квартире, Ирина Константиновна.

Альбина получила образование и удачно вышла замуж за сына своей второй матери, Ирины, Евгения.

Жизнь Ожешко начала налаживаться, супруг делал карьеру, богом данная матушка здравствовала, у Альбины быстро появились дети, сначала мальчик, потом, спустя некоторое время, девочка. Счастье переливалось через край, и до определенного момента Альбина, наверное, думала, что теперь ее ждут только радости. Но жизнь, простите за банальность, состоит из черных и белых полос, весь вопрос лишь в том, какой они ширины и с какой частотой сменяют одна другую. У Ожешко преобладал темный цвет, не успело ее дочери исполниться два года, как умерла Ирина Константиновна, убитая горем Альбина вызвала врачей, чтобы констатировать ее смерть, но медики внезапно заподозрили нехорошее и кликнули милицию.

Затем грянул гром. Выяснилось, что Ирина Константировна приняла огромную дозу сильного сердечного лекарства, которое можно глотать лишь в микроскопических количествах. На кухне обнаружили пустой пузырек и чашку с несколькими каплями недопитой жидкости. Версию о самоубийстве следствие отвергло сразу, Ирина ничем не болела, казалась счастливой и за пару часов до кончины сидела во дворе на скамеечке, болтая с соседками, потом спохватилась и, воскликнув: "Господи, мне же Валечку из яслей забирать, няня заболела", - побежала за малышкой.

Соседки видели потом, как дама и девочка вернулись домой, Валечка подпрыгивала и спрашивала:

- Мы купили эскимо?

- Да, кошечка, - ответила бабушка, - но сначала следует поужинать.

- А братику мороженое?

- Ему нельзя, - терпеливо объяснила Ирина, - он ангиной заболеет, горло у него слабое.

- А мне можно!

- После каши!

Мирно беседуя, девочка и дама вошли в подъезд, а через час Ирина Константиновна скоропостижно скончалась.

Ну, согласитесь, самоубийца навряд ли станет вести себя подобным образом - за десять минут до смерти о пломбире не говорят. Никакой записки мать Евгения не оставила, зато в тумбочке обнаружилось давно составленное завещание, Ирина Константиновна отписала все свое имущество сыну и невестке.

По двору змеями поползли слухи.

- Альбине надоело со старухой жить, - шептались одни соседки.

- Что вы, - возражали другие, - Ирина ей за мать была, роднее родной.

- Подумаешь, небось опостылела старуха.

- Не несите бред.

- Кто ж тогда лекарство подсыпал?

- Неизвестно.

Подобные разговоры кипели постоянно, стихали они лишь тогда, когда во дворе показывались Альбина, ее муж, сын или няня дочки Валечки.

Потом следователи вынесли вердикт: смерть дамы - трагическая случайность, очевидно, ставшая подслеповатой, Ирина Константиновна не увидела, что из пузырька вылилось в воду все лекарство, и выпила смертоносный раствор.

Сплетни поутихли, но все равно нет-нет да поднимали голову. Но несчастья Альбины на этом не закончились. Через три месяца после смерти бабушки от дифтерита умерла Валечка. Теперь соседки перестали осуждать Ожешко, ее начали со страстью жалеть, Альбина тяжело переживала несчастье, а судьба упорно била женщину, затем трагически погиб ее сын на даче, он угорел от печки.

Местные кумушки только удивлялись, глядя, как Альбина идет из магазина с огромной сумкой и как она еще сохраняет способность передвигаться.

Варвара Михайловна, допущенная в дом Ожешко, дивилась еще больше: и Альбина, и ее супруг Евгений никогда не вспоминали детей, на стенах не висели их фотографии, и никаких следов ребят в доме не было.

Похоже, пара ничего не оставила на память о сыне и дочери. Варваре Михайловне такое положение вещей казалось странным, но потом Альбина потрясла ее до глубины души.

Как-то раз Ожешко пришла к Варваре и сказала:

- Мы с Женей поживем на даче, квартиру временно закроем. Вот рабочий телефон мужа на всякий случай.

- У вас же холодный домик! - воскликнула Варвара.

- Почему? Там печь имеется, - ответила Альбина, - будем топить.

Варвара вздрогнула, вспомнив про смерть сына Ожешко, она бы сама, случись в ее семье подобное несчастье, мигом продала злополучную избушку.

- Зачем же на зиму в деревню, где нет ни центрального водопровода, ни магистрального газа, ни канализации, перебираться? - вырвалось у нее. - Да и до службы далеко.

Альбина потупилась:

- Я беременна, врач велел мне до появления ребенка на воздухе пожить, все-таки возраст уже того, не юный!

Варвара Михайловна всплеснула руками:

- Господи, как же тебя так угораздило!

Ожешко улыбнулась:

- Да это счастье просто, мы очень детей хотим, это Женина мечта.

Варвара прикусила губу, ей хотелось крикнуть: "Ни в коем случае не рожай! Бог троицу любит, двое первых деток умерли, и новому дорога в могилу".

Альбина оставила на столе записку с номером телефона и ушла. Домой она вернулась в марте, прижимая к себе кулек.

Онемевшие соседки даже не стали судачить, случившееся было за гранью их понимания. Евгений бегал по двору молодым скакуном, Альбина, как всегда, молчала, в семье снова появилась няня, мрачная, насупленная Настя, в свое время ухаживавшая за Валечкой.

Анастасия была довольно молода, но разговорчивостью не отличалась и гуляла с коляской в одиночестве. Если какая-нибудь из местных мамаш подкатывала к ней со своим младенцем, желая скоротать время в дружеской беседе, Настя молча отходила в сторону.

Павлика она никогда не оставляла одного, всегда держала при себе, в детский сад мальчика не отдали, в школу он практически не ходил, учителя прибегали на дом. Впрочем, осуждать родителей, потерявших до Павлика двоих детей, никто не стал.

Шли годы, умер Евгений, Альбина похоронила мужа, но внешне ее жизнь нисколько не изменилась, Ожешко по-прежнему ходила по двору, гордо выпрямив спину, сведя все свое общение с соседями к фразе: "Добрый день".

Говорят, чем сильнее бог любит человека, тем тяжелее испытания он ему посылает. Альбину господь, скорей всего, просто обожал, потому что он не оставил несчастную в покое, не дал ей уйти в могилу, обняв внуков. После смерти отца сын долго не прожил, сначала парень простудился, опять в деревне, куда Альбина ездила каждое лето. Его, по слухам, поместили в местную больницу и начали лечить от гриппа.

Но, очевидно, медики были не слишком квалифицированны, и Павлик умер. После вскрытия выяснилось, что у него был менингит.

Альбина похоронила сына на местном кладбище и вернулась домой, свой век она доживала в одиночестве.

- Как умер? - воскликнула я.

- От мозговой инфекции, - объяснила Варвара Михайловна, - жутко заразная штука. Да! Вот это судьба! Просто роман! Впрочем, в нашем доме и не такое случалось. Возьмем Карлских, у тех...

Понимая, что болтливую даму сейчас бог унесет весть куда, я не слишком вежливо перебила ее:

- Он в самом деле умер?

- Кто? Павлик?

- Да.

- Конечно.

- Вы ничего не путаете?

- Деточка, - улыбнулась Варвара Михайловна, - я собственными глазами видела свидетельство о смерти, его Альбина в домоуправление приносила, выдана бумага была в той деревне.., э.., увы, не помню ее названия, все честь по чести, с печатью и на бланке.

И потом, отчего вы сомневаетесь?

Я машинально стала заплетать бахрому скатерти в косички. В отличие от Варвары Михайловны я хорошо знаю, что Павлик был неродным сыном Альбины, его произвела на свет школьница Тина Бурская. Ожешко специально поселилась на даче, чтобы никто не видел ее беременной, наверное, дама решила, что лучше перебиться несколько месяцев в малокомфортных условиях, чем ходить по городу с привязанной подушкой. Но Павлик не мог умереть в юношеском возрасте от менингита, иначе все мои рассуждения разваливаются, словно замок из песка.

Если нет парня, умер наследник, некому убивать Тину.

Глава 20

- От менингита, - лепетала я, - ну и ну! Вот беда! А может, все-таки он жив остался?

Варвара Михайловна вздохнула:

- Вы, душенька, прямо как Настя.

- Кто?

- Няня бедных Валечки и Павлика, - напомнила хозяйка. - Та, когда ее Альбина рассчитала, всю молчаливость потеряла, тарарам устроила! Трагикомедия в чистом виде получилась! Как вспомню, так и не знаю, плакать или смеяться! Я вас не утомила, не устали слушать?

- Нет, нет, - заорала я, - говорите скорей!

- Дело осенью случилось, - завела Варвара Михайловна, - в самом начале сентября.

Стояла непривычно теплая и сухая для Москвы погода, поэтому местные кумушки, покормив семьи ужином, сочли себя свободными и уселись во дворе чесать языками. Представьте их изумление, когда из подъезда вылетела Настя. Всегда молчаливая, апатичная женщина выглядела непривычно возбужденной, ее щеки пламенели румянцем, из глаз лились слезы.

Бабы на скамейках притихли, а Настя повела себя совсем дико, она схватила с газона палку и попыталась швырнуть ее в стекло хозяйской квартиры, естественно, деревяшка не долетела до окна и упала. Анастасия снова кинула палку и опять потерпела неудачу.

- Вон меня послала, - плакала Настя. - Каково, а! Теперь меня можно и вытурить! Никому я не нужна! Умер он! Как бы не так! Знаю, знаю, за Валей ушел!

Ага! Я и рот раскрыть могу! Да-да! Живы они! И они тоже способны заговорить! Вдруг вернутся детки, да к ответу родителей притянут! Один Дима...

У кумушек поотвисли челюсти, Анастасия, громко плача, снова вцепилась в палку и начала, словно безумная, подкидывать ее вверх.

Тут дверь подъезда распахнулась, выбежала Альбина прямо в халате и тапках, непричесанная, неумытая, в общем, такая, какой ее отродясь соседки не видели.

- Настенька, - крикнула она, - иди домой!

- А-а-а, - зарыдала нянька.

- Ты меня не так поняла.

- А-а-а.

- Экая дурь тебе в голову пришла. - Альбина обняла Настю, прижала ее к себе и увела в подъезд, озабоченно приговаривая: