музей, который оказался заперт. "Не беда, - сказал мой чичероне. - Ба!
Смотреть там почти нечего". Затем мы осмотрели Piazza del Diavolo,
застроенную самим чертом за одну ночь, без определенной цели, затем Piazza
Virgiliana; затем памятник Вергилия, нашего поэта, как выразился мой
маленький друг, приосанившись на мгновение и чуть-чуть сдвинув шляпу набок.
После этого мы направились к чему-то похожему на унылый крестьянский двор,
который нужно было пройти, чтобы попасть в картинную галерею. Едва пред нами
распахнулись ворота этого убежища, как нас обступило добрых полтысячи гусей,
которые вразвалку ходили вокруг и около нас, вытягивали шеи и отчаянно
гоготали, точно каждый из них выкрикивал: "О, тут кто-то пришел смотреть
картины! Не ходите! Не ходите!" Так как мы все же вошли, они всею толпой
ждали нашего возвращения у самой двери, время от времени обращаясь друг к
другу с приглушенным лопотанием; едва мы появились, как их шеи вытянулись,
точно телескопы, и они подняли громкий гогот, который, без сомнения,
означал: "Ага, захотели непременно пойти! Ну каково? Как вам понравилось?"
Так они эскортировали нас до самых ворот и с насмешливым видом выпроводили в
город.
по сравнению с ученой свиньей. Ну и галерея же это была! В вопросах
искусства мнение этих гусей я готов предпочесть ученым рассуждениям сэра
Джошуа Рейнольдса *.
гусей, моему маленькому другу оставалась только piccolo giro, или небольшая
круговая прогулка по городу, которую он советовал уже раньше. Но мое
предложение посетить сначала палаццо Тэ, о котором я был наслышан как об
удивительном месте, вдохнуло в него новую жизнь, и мы отправились туда.
тот из его слуг, который поведал ее шепотом камышу, проживал в Мантуе, где
камыша и тростника достаточно, чтобы разгласить эту тайну по всему свету.
Палаццо Тэ стоит на болоте среди растительности этого рода, и действительно
более странного места я еще ни разу не видел.
там очень сыро, и не вследствие заброшенности, хотя он заброшен и настолько
разорен, насколько может быть разорен какой-нибудь дом. Палаццо Тэ странен
главным образом из-за непостижимых кошмаров, которыми расписал изнутри его
стены (наряду с другими сюжетами, потребовавшими более изящного исполнения)
сам Джулио Романо *. Над одним из каминов изображен гигант, странно
скосивший глаза, а на стенах другой комнаты - десятки гигантов (титанов,
ведущих войну с Юпитером ?), таких невообразимо уродливых, что просто диву
даешься, как человеческая фантазия смогла создать подобные существа. В
комнате, где их особенно много, эти чудовища с распухшими лицами,
израненными щеками, разнообразными увечьями и дикими взглядами шатаются под
тяжестью падающих зданий и погибают под развалинами; сдвигают скалы и
обрушивают их на себя; пытаются удержать опоры тяжелых кровель, которые
валятся им на головы, - словом, подвергают себя и все окружающее безумному и
бесцельному разрушению. Фигуры этих титанов - непомерно большие и
преувеличенно неуклюжие. Колорит жесток и неприятен, и все вместе действует
не как картина, написанная рукой художника, а как нечто вызывающее сильный
прилив крови к голове. Эти апоплексические творения были показаны нам
болезненной женщиной, вид которой мог объясняться, полагаю, нездоровым
воздухом болот; но было трудно отделаться от ощущения, что он вызван ее
пребыванием среди гигантов, напугавших ее до смерти, одинокую в этом дворце,
подобном вычерпанному колодцу, среди камышей, тростника и постоянных
туманов, отовсюду наползающих на него.
бывшие церкви, иногда используемые как склады, иногда никак не используемые
- все до одной настолько ветхие и разрушенные, что едва держались.
Расположенный на болоте город был таким скучным и плоским, что казалось,
будто облепившая его грязь появилась не обычным путем, но собралась и
выступила на его поверхности, как это бывает на стоячей воде. Однако здесь
шла кое-какая торговля и извлекались кое-какие выгоды, ибо и тут были
аркады, заполненные евреями, где представители этого поразительного народа
сидели у своих лавок, созерцая свои товары - шерстяные и бумажные ткани,
яркие носовые платки и всякую мелочь - так же настороженно и деловито, как
их соплеменники из Хаундсдича в Лондоне *.
нас в Милан за два с половиною дня и выехать на следующее утро, как только
откроют городские ворота, я возвратился в гостиницу "Золотой Лев" и роскошно
пообедал у себя в комнате, в узком проходе между двумя кроватями; против
меня был дымящий камин, а за спиною - комод. В шесть утра на следующий день
мы уже позвякивали бубенчиками, пробиваясь во тьме сквозь мокрую, холодную
мглу, запеленавшую город, а перед полуднем наш возница (уроженец Мантуи,
шестидесяти лет от роду или около того) принялся спрашивать дорогу в Милан.
один из самых безлюдных и обнищавших городков; здесь хозяин убогой гостиницы
(да воздаст ему бог - он делает это еженедельно) раздавал мелкие монеты
плачущей толпе женщин и детей в жалких лохмотьях, собравшихся под дождем к
его дверям за этой милостыней.
мимо виноградников, которые в этих местах выращивают у самой земли: наш
первый ночлег был в Кремоне, примечательной своими темными кирпичными
церквами и необычайно высокой башней - Тораццо - не говоря уже о чудесных
скрипках *, которых в наши дни всеобщего упадка и вырождения здесь, конечно,
уже не делают; а второй - в Лоди. Дальше - опять грязь, туман, дождь,
заболоченная почва и такая непроглядная мгла, какую англичане, непреклонные
в убеждении, что неприятности этого рода известны лишь им одним, считают
невозможною за пределами их отечества; так продолжалось, пока мы не попали
на замощенные миланские улицы.
виден не более, чем если б он находился в Бомбее. Но так как мы задержались
тут ради отдыха на несколько дней и, кроме того, возвратились сюда следующим
летом, я имел достаточно возможностей увидеть это знаменитое здание во всем
его величии и красоте.
отличных святых, но Карло Борромео * "милее всех моему сердцу", если
позволительно в этой связи процитировать миссис Примроз * Отзывчивый врач у
постели больного, щедрый друг бедняка - и не из слепого благочестия, а
потому, что он был смелым борцом против чудовищных злоупотреблений
католической церкви - вот за что я чту его память. Не меньше я чту его за
то, что он едва не был убит одним священнослужителем, подкупленным другими
священнослужителями, чтобы он расправился с ним у алтаря, в отместку за его
старания реформировать ханжеское братство монахов. Да оградит небо тех, кто
идет по пути Карло Борромео, как оно оградило его! Всякому папе, склонному к
церковным реформам, и в наше время не помешал бы подобный щит.
поразительных и жутких контрастов, как, пожалуй, ни одно место на свете.
Пламя свечей отражается и горит на золотых и серебряных горельефах
превосходной работы, изображающих важнейшие события жизни святого. Всюду
сверкают драгоценные металлы и камни. Передняя стенка алтаря медленно
раздвигается и там, в пышной раке из золота и серебра, в алебастровом гробу
виднеются высохшие и сморщенные мощи святого. Кардинальское одеяние, в
которое он облачен, искрится брильянтами, изумрудами, рубинами и другими
великолепными ценными каменьями. Горстка жалкого праха посреди всего этого
блеска кажется еще более жалкой, чем если б она лежала на куче навоза.
Каждый луч, отраженный горящими и сверкающими каменьями, кажется насмешкой
над пустыми глазницами, в которых некогда были глаза. Каждая нить шелка в
богатых одеждах представляется не чем иным, как запасами снеди, созданной
червями-шелкопрядами на потребу червей, размножающихся в могилах.
находится произведение искусства, пользующееся, быть может, большей
известностью, чем любое другое на свете. Это Тайная вечеря Леонардо да
Винчи, в которой сообразительные доминиканские братья проделали дверь, чтобы
было удобнее приносить с кухни обед.
из того, похожа ли она на природу, облагораживает ли ее, и дарует ли взгляду
приятные сочетания форм и цветов. Поэтому я никоим образом не авторитет в
том, что зовется "кистью" того или иного художника. Впрочем, я хорошо знаю
(как всякий, кто дает себе труд подумать об этом предмете), что даже
величайшие мастера могли написать за всю свою жизнь не более половины
картин, подписанных их именами и признаваемых за несомненные подлинники
множеством так называемых знатоков. Но это лишь мимоходом. Что до Тайной
вечери, то я ограничусь простым замечанием, что в Милане действительно
существует изумительная картина с великолепною композицией, но на этой
картине нет больше ни ее подлинных красок, ни подлинного выражения хотя бы
одного-единственного лица или какой-нибудь из его черт. Не говоря уж о
разрушениях, произведенных сыростью, губительным временем или небрежностью,
она была (как говорит Барри*) столько раз подправлена и подрисована, и
притом так грубо, что многие из изображенных на ней голов теперь просто
уродливы и на них видны комки краски и штукатурки, торчащие точно шишки и
желваки. Там, где создавший ее художник оставил печать своего гения,
отличающую его каким-нибудь штрихом или мазком от посредственных живописцев
и сделавшую его тем, чем он был, там последующие мазилы и пачкуны, дополняя
его или замазывая трещины, оказались совершенно не в силах подражать его
искусной руке; намалевав от себя где усмешку, где нахмуренное чело, они
окончательно исказили творение гения. Это настолько хорошо установленный
исторический факт, что, опасаясь наскучить, я не стал бы останавливаться на
нем, если б мне не пришлось наблюдать возле этой картины одного англичанина,
старавшегося изо всех сил изобразить восторженный трепет - нечто
напоминавшее легкие судороги - перед тончайшими и выразительнейшими деталями
исполнения, которых ныне там нет и следа. Между тем было бы гораздо удобнее
Самойлова Елена
Буркатовский Сергей
Роллинс Джеймс
Панов Вадим
Шидловский Дмитрий
Ильин Андрей