Чтение 20–й страницы книги ~Открытая книга~

мысленно удаляется от меня, от этой комнаты, от нашего разговора.

- Что такое бойкот? - наконец спросил он. - Вынужденное одиночество,
верно? Однако Робинзон Крузо тоже находился в вынужденном одиночестве - и
что же? Это только обострило его способности, кстати сказать, очень средние,
поскольку он, вообще говоря, был человеком средним...

В конце концов мне удалось выудить у него историю с Америго Веспуччи.
Оказалось, что в школе для взрослых один из слушателей спросил Глашеньку,
кто открыл Америку, и она сказала, что Америго Веспуччи, а то, что это была
именно Америка, а не Индия, доказал Колумб. Конечно, это было просто смешно,
что с подобными знаниями Глашенька хотела преподавать географию в семилетке,
которая дает право на поступление в вуз! Если бы я раньше знала об этом
факте - да кто же может сомневаться, что я голосовала бы "против"? Все
возвращалось на свое место, и когда мы с Андреем прощались, мне уже
казалось, что нет на свете девушки честнее и благороднее, чем я...

РАЗГОВОР С ГЛАШЕНЬКОЙ

Мы вышли вместе, потому что мама просила меня зайти в кооператив и в
аптеку, и, возвращаясь, я все думала о том, насколько серьезнее Андрей
относится к жизни - безусловно, искреннее и серьезнее, чем я! Он правдивый и
внутренне отвечает перед собой, а я, очевидно, не отвечаю, иначе не
схватилась бы за этого Америго, в то время как в глубине души...

Но я не успела на этот раз заглянуть в глубину души, потому что, войдя
в переднюю, услышала голоса и мигом поняла, что у нас Глашенька и Митя.

Это было странно, что он пришел с Глашенькой, и я только потом
догадалась, что просто он повсюду ходил с ней - вот так же явился и к нам.
Они только что сняли пальто и здоровались с мамой - оба молодые, красивые,
румяные, точно умывшиеся снегом, - кажется, в целом мире невозможно было
подобрать лучшую пару.

Я не помню, чтобы прежде Митя был так весел, так разговорчив, так
любезен, - можно было подумать, что ему немедленно нужно завоевать уважение
и даже восхищение мамы.

Он сделал вид - это было особенно мило, - что пришел не для того, чтобы
посмотреть маму, а просто в гости. Каждую минуту он называл ее по
имени-отчеству, а меня - Танечка, причем не ошибся ни разу. Мама спросила
его, надолго ли он в Лопахин, и он отвечал, что пробудет еще недели две, а
потом поедет в Москву, потому что на фронте сделал одну работу по сыпному
тифу и его пригласили в научно-исследовательский институт. На этот раз он
нисколько не хвастался. Очень весело он рассказал, как на какой-то станции
попал в плен и ему удалось не только самому убежать - это было нетрудно, -
но и перегнать на нашу сторону белый санпоезд.

- Правда, пришлось по-дружески поговорить с начальником поезда, -
сказал он и живо обернулся ко мне. - Танечка, вы не играете в шахматы? Так
вот - он оказался в цейтноте. Я показал ему револьвер, он немного подумал и
согласился, что проиграл...

Но не для нас с мамой была эта вежливость, и стремление очаровать, и
веселая энергия, с которой он рассказывал о своих приключениях, а для той,
которая молча сидела за столом и, как кукла, поворачивала большие глаза то к
маме, то к Мите. Точно что-то хрупкое, построенное, похожее на карточный
домик было у нее в душе, и она старалась не очень шевелиться, боясь, как бы
не упал этот домик. Я смотрела на Глашеньку и сердилась, но не на нее, а на
себя: за то, что мне было не все равно, какая она и почему не смеется, а
лишь едва улыбается в ответ на Митины шутки.

Между тем Митя очень ловко перевел разговор на медицину, рассказал о
том, как, занимаясь сыпным тифом, он сам захворал и чуть не умер, и когда
мама стала жаловаться на свои болезни, вдруг сказал весело:

- Да, кажется, у меня стетоскоп с собой!

И вытащил из кармана пальто стетоскоп.

Вот тут я пожалела, что Андрей не предупредил, когда Митя зайдет, чтобы
послушать маму! У нее действительно часто болело сердце, но я была уверена,
что это нервная болезнь, связанная с ее увлечениями, о которых я,
разумеется, не могла говорить при маме. Например, в 20-м году, когда мы
только что переехали на Михайловскую и в доме не было ничего, кроме сушеных
овощей (так что мне приходилось каждый день класть в кастрюлю одинаковое
количество палочек моркови, свеклы и репы), мама вдруг увлеклась кино.

Сперва все было хорошо, может быть потому, что шли картины из
иностранной жизни и мама оставалась равнодушной к страданиям чуждых ей
"королев полусвета". Но потом содержатель кино нашел где-то в самом Лопахине
много русских картин с участием Мозжухина и Веры Холодной, и мама так
увлеклась, что ни о чем больше не могла ни думать, ни говорить. Каждый
вечер, возвращаясь из кино, она приглашала Марию Петровну и Надежду Петровну
и, помолодевшая, повеселевшая, с воодушевлением рассказывала очередную
фильму - тогда говорили не фильм, а фильма. Особенно сильные сцены она
изображала в лицах и однажды чуть не выбросилась через окно, играя Лисенко в
"Не подходите к ней с расспросами... " - это была знаменитая фильма.

Это повторилось совсем недавно, когда мама вдруг затосковала по
Петрограду, по Нарвской заставе, вообще по тем годам, когда она работала у
мадам Бризак за восемь с полтиной в месяц. Я стала доказывать, что это
политическая незрелость, но она ответила: "Ах, Танечка, ты не понимаешь, я
была тогда молода!" Давным-давно она не вспоминала о Василии Алексеевиче
Быстрове, а тут вдруг села писать ему на Путиловский завод и рассердилась,
когда я стала подшучивать, что этот загадочный Василий Алексеевич, наверно,
был в нее когда-то влюблен. Две недели только и было разговоров о том, что
летом мама возьмет отпуск, поедет со мной в Петроград и найдет Василия
Алексеевича, который теперь, после революции, по маминому мнению, должен был
стать по меньшей мере председателем горсовета.

Но вот кончилось и это увлечение, и в несколько дней мама так
изменилась, что ее стало трудно узнать. Скучная, усталая, она бродила по
комнате и жаловалась на сердце. Какой-то врач велел ей прикладывать к сердцу
блин из белой глины, и каждый день она прикладывала этот блин, но сердце не
проходило.

Вот о чем мне непременно нужно было рассказать Мите! Но было уже
поздно, потому что он сказал весело:

- А теперь я послушаю Наталью Тихоновну, а этих девушек мы попросим
исчезнуть, как дым.

Он ласково взглянул на Глашеньку и прибавил извиняющимся голосом:

- На десять минут.

Десять минут! Еще из передней услышав Глашенькин голос, я решила, что
даже если мне придется умереть, все равно я попрошу у нее прощения и
расскажу обо всем. Но я не знала, что она будет сидеть молча и лишь
едва-едва снисходительно улыбаться в ответ на Митины, такие остроумные,
шутки. Я не знала, что у меня каждую минуту будет останавливаться от
волнения сердце - от волнения и непонятного чувства, казавшегося мне
ненавистью к Глашеньке - к Глашеньке, которая была не виновата ни в чем!

Словом, в ту минуту, когда мы вышли в переднюю и, небрежно оглянувшись,
уселись на сундук, еще недавно принадлежавший прокурору судебной палаты, я
почувствовала, что мне гораздо легче проглотить язык, чем произнести хоть
слово.

- Глафира Сергеевна, - помолчав, пробормотала я сдавленным голосом, - я
хотела сказать, что это я провалила вас на школьном совете. Я голосовала
против вас, и как раз одного голоса не хватило.

Мне было бы легче, если бы она удивилась. Если бы хоть спросила меня -
почему? Но она молчала, и только в глазах мелькнуло и скрылось осторожное
мрачное чувство.

- Возможно, что это было подлостью, - продолжала я с отчаянием. - Но
мне сказали, что в школе для взрослых вас спросили, кто открыл Америку, и вы
ответили - Америго Веспуччи.

Глашенька засмеялась.

- И правда, я что-то напутала, - сказала она, - но это было давно, в
прошлом году. А что? Разве мое заявление обсуждалось на школьном совете?

Боже мой! Она ничего не знала! Перед собственной совестью я призналась,
что лучшие друзья были правы, считая меня подлецом. Я не могла понять, что
со мной, и наконец решила, что большего несчастья у меня не было в жизни. А
та, из-за которой началась эта мука, поднялась эта буря, даже не знала, что
ее заявление обсуждалось на школьном совете! Это было просто смешно, и я бы
от души рассмеялась, если бы мне не захотелось заплакать.

- Вот хорошо, - сказала я очень спокойно. - А мы-то волнуемся! Значит,
для вас это все не имеет никакого значения?

Глашенька закинула руки, зажмурилась, потянулась.

- На той неделе уезжаем в Москву, - сказала она. - Ох, как я рада,
передать не могу! Надоел этот Лопахин противный, повернуться нельзя, сплетни
на каждом шагу...

Я немного проводила Глашеньку и Митю и по дороге рассказала им о
маминых увлечениях. Митя сказал, что это не беда, пускай увлекается, но
сердце все-таки очень больное. Не ясно, отчего эти припадки, вроде
сегодняшнего, - может быть, от повышенного кровяного давления? Нужно пойти в
больницу и прежде всего измерить кровяное давление.

Я вернулась и стала пугать маму. Но она возразила, что у нее вообще нет
и никогда не было кровяного давления и что когда придет Мария Петровна, она
попросит ее поставить банки.

ДЕБЮТ

В "Юном пролетарии" появилась статья "Член РКСМ не имеет права съесть
кусок хлеба, если часть его не отдал голодающим". Мы обсудили ее, и Гурий
предложил поставить спектакль в пользу Помгола. До сих пор мы устраивали
только сборы, которые давали немного.

В Лопахине не было театра, и приезжие актеры выступали в бывшем клубе