к стенке и стояла минуту, а может, все десять, прежде чем решиться пойти по
лестнице вниз.
Конечно, это могла быть и оценка, мол, то, что он услышал, это хорошо, это
его устраивало, но возможно, он просто устал или у него больше не было
времени, и "тов" могло означать: "Ладно, с меня хватит", или: "Ясно, с вами
все ясно". Но тогда зачем бы ему оставлять документы? Из вежливости? Или так
принято?
пришлют ли сожалеющее письмо?
ожидании. Это значит -- не жить.
дымом. Вдруг он сказал:
половина и мне половина", пропел он на мотив старой когда-то популярной
советской песни. Это прозвучало, как злая насмешка над происходящим. В той
песне делились краюхой хлеба, а здесь отбирают больше половины тобой
заработанного. Но от насмешки не легче. Выбора нет.
нибудь, в какой-нибудь другой цивилизованной стране, чтобы какой-то дядя,
назови его хоть кабланом, хоть подрядчиком, хоть английским лордом, который
сам ничего не делает, а возможно, и не умеет делать, набирает тех, кто умеет
и делает, и продает, как рабов, на стройку, на завод, в магазин, куда
хочешь, получает за труд их сполна, а платит им только часть.
еврейские головы?
подходит, их устраивает, а если сильным нужно, можно оправдать и узаконить
любую нелепость.
напрокат. Если на них можно заработать.
открыла, они просто не открывались. Подумала вслух:
конторам посредников.
Светка вернулась. Надо бы встать, посмотреть на дочь. Но сил не было. Светка
дома, хорошо, что дома. Теперь можно уснуть.
что мы сюда вернемся. Надо жить, как получается. И ложись.
Господи, как спать хочется.
было? Было ли? Все сегодня, как в тумане нереальности реальной жизни. Их
корабль дал трещину, они еле-еле выдержали шторм. Но -- выплыли. Они выплыли.
них был порядок, даже родился Игорешка, поздний прелестный ребенок, яблоко
раздора, умненький папин сынок. Правда, здесь, в Израиле, папе не до
Игорешки, но то, что случилось, осталось с ними. В них.
услышала, покаяния не было.
быть уверен в себе, у него должна быть почва под ногами. Тогда можно брать,
а не ждать милости". Светлана испугалась, что он что-нибудь похожее скажет
сейчас. Не надо. Не надо.
рынок, опять автобус, поздняя дорога домой. Но главное -- не опускать... Нет,
не планку, лапки. Не опускать лапки. Память подбросила ей это слово вместе
со старой притчей.
сметаной. Стали тонуть. Одна решила: "Все равно умирать. Чего трепыхаться?
3ачем тратить силы?" Сложила лапки, не двигалась и -- утонула. А другая...
Другая изо всех сил била лапками, била, била, била. Всю ночь. И к утру,
когда рассвело, вдруг обнаружила, что под ней что-то твердое, она стоит, не
тонет. Под ней оказалось масло. Она сбила его из сметаны.
нам на интервью?
остановить.
тридцати пяти. Он быстро бегал по вагону, заглядывал в купе, потом куда-то
исчезал, появлялся снова, останавливался, опять убегал. Вот он есть, вот его
нет, ищи, где хочешь, если нужен, все равно не найдешь. И вдруг -- Ва-а-ася!
Заглядывает в наше купе:
него должны быть только такие -- светлые, водянистые, словно краску развели
водой и размазали кисточкой по блюдцу, прежде чем выкрасили Васины глаза. На
круглом курносом лице его они были, как две лужицы, ни маленькие, ни
большие, в них можно заглянуть, но при этом только увидишь свое отражение, а
узнать, о чем думает Вася -- нет. Можно лишь догадываться.
никак иначе.
мгновения, когда я протянула ключи новой хозяйке моих стен. Уже не моих.
кажется, было сухо, поднималось солнце. Это было утром, в восемь часов утра.
Маленький автобус, заказанный накануне, подошел к подъезду. Мы спустились
вниз в окружении друзей и знакомых, что пришли взглянуть на нас, наверное, в
последний раз. Их лица, их глаза я помню. Многие, я видела, не верили в
реальность происходящего. Мы тоже -- не верили.
который не смотришь. Фильм крутится, а ты, занятый своим делом, лишь иногда
взглядываешь на экран. Эпизоды не связывались и не осмысливались, просто
запоминались, чтобы потом всплыть, как всплывают сейчас, когда я об этом
пишу.
Панов Вадим
Гюго Виктор
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Пехов Алексей
Смоленский Вадим