Чтение 20–й страницы книги ~Барсуки~

ледняя в дочитанной книге. По лестнице вниз он почти бежал, точно от по-
гони...

... Как раз в тот вечер Матрена Симанна занесла в лавку записку. Тре-
вожными словами Настя просила Сеню притти в девять к воротам ее дома.
Старуха так вся и струилась легчайшими насмешечками, покуда Сеня перечи-
тывал записку.

- Что ж это вы, божья коровка, кривитесь так? - тихо спросил он, пос-
тукивая гирькой по прилавку. - Чему бы вам радоваться?..

Быхалова в лавке не было. Сеня подошел к старухе вплотную. Он был го-
раздо выше ее, и взгляд его приходился как раз на старухино темя, укры-
тое шерстяным платком.

- Да что, голубчик, какая у старушки радость! - храбро проскрипела
Матрена Симанна. - Старушечья радость скучная!.. А свадебке как не радо-
ваться... все на платье подарят. Мне бы хоть и черненького. Белое-то уж
и не к лицу!

... Неслись в сумерки Зарядской низины тонкие снежинки, первые вест-
ницы зимы. Сеня, как встал ногами в лужу, так и стоял у Настиных ворот,
ничего не замечая. Фонарь в этот час почему-то не горел... Вода проникла
в сапог сквозь разношенную подошву. Сеня присел на тумбу. Потом, чтоб
провести время, он походил взад и вперед. Потом прислонился спиной к во-
ротам. - Все не шла.

"Заболела? - Тогда не звала бы. - Помер кто-нибудь? - Тогда к чему я
ей?" - так метались мысли. Вспомнив про зловещий намек старухи, Сеня
снова быстро заходил по тротуару.

У ворот стоял лихач, - его только теперь заметил Сеня. О чем-то дога-
дываясь, Сеня с ненавистью поглядел на пустое сиденье лихачевой пролет-
ки. А лихачу, видимо, было скучно...

- Разлюбезненькую поджидаешь? - спросил с величественным добродушием
он и поворочался, как на оси, на ватном заду.

- Нет, барина твоего убивать пришел, - озлился Сеня.

- Занозистый! - определил лихач. - А разлюбезненькая-то не придет, -
зубоскалил тот певучей скороговоркой. - Я ее даве с солдатом видал. На
лавочке в Александровском саду любовь крутят!

- Это ты мать свою видал, - съязвил Сеня, отходя от ворот.

В ту минуту скрипнула дверца ворот.

- Ты давно тут?

Она смотрела на него с неуловимым холодком из-под приспущенного на
глаза белого пухового платка. Черная прядка волос выбилась на бледную
щеку. В смутном свете ночи и снежинок был тот локон как-то прощально
смел.

- Куда пойдем... к Катьке, что ли? - шопотом спросил Сеня.

- Я не хочу к ней. Пойдем туда... - она указала глазами в темноту
улиц. - Ты знаешь... это его лихач!..

Подхватив Сеню под руку, она потащила его в переулок, неясно пестрев-
ший снеговыми пятнами. Сзади слышались шаги. Настя почти бежала. Впереди
тоже шел кто-то. Они остановились, и приникли друг к другу в темном углу
двух высоких каменных стен.

- Настя, - горячо зашептал Сеня, привлекая ее к себе, - неужто в са-
мом деле выходишь?.. - и он наклонился к ней губами, нежно и жадно.

- Погоди... дай людям пройти, - быстро и досадливо оборвала Настя,
отстраняя его от себя. - Потом!..

Двое проходили мимо. Молодой с любопытством вгляделся, а другой, пос-
тарше и побессовестней, даже сказал: "эге". Еще не дождавшись, пока
пройдут, Сеня губами нашарил ее губы, темные под платком. Они были нео-
жиданно солоны, холодны и влажны.

- Ты плачешь?.. - догадался он.

- Лихача-то видел? - вместо ответа сказала она.

- А ты что? - в упор спросил Сеня.

- Папенька просил... Хочет дело расширять. Он объяснял, я не поня-
ла... - неизвестно, случайно или нарочно избегала Настя прямого ответа.

Вдруг Сеня махом сорвал с себя картуз, провел себя по волосам.

- Что ж, добрая путь вам, Настасья Петровна! - размашисто сказал он.
- Зерно к зерну, а рубль к рублю. Хозяйкой будете... - и он постучал
пальцем в стену, точно надобность приспичила узнать, не фальшивая ли.

- Он меня в театре увидал... Стал цветы присылать. Папенька смеялся,
а я не знала, - рассказывала Настя и притягивала за руку Сеню. - Ну, иди
же!

- Ты мне так не говори. Я тебе себя самого прислал бы, каб знато бы-
ло... - Сенин голос дрожал.

- Куда пойдем-то?..

И опять она указала на свистящее темное пространство, за арку Китайс-
ких ворот. Теперь они шли по набережной, вдоль самой реки. Здесь дул ве-
тер, и снежинки летели не одиночно, а слипшимися роями. Ветер был в сто-
рону города, городских гулов сюда не доносилось. Место тут глухое. Река
стыла и замедляла теченье черных и гладких вод. Как огромные латунные
подвески спускались вглубь ее отражения береговых фонарей.

Они оперлись на железный парапет ограды и глядели в воду. Сенины
пальцы гладили сухое, холодное железо решетки.

- На свадьбу-то хоть позови... хоть за холуенка, а? Калошки там снять
понадобится... тарелочку помыть!

- Мне холодно, - зябко ответила Настя.

Снег усиливался. Сильней пометало ветром. Снежные кучки собирались в
углы, и скважины в кладке гранитных камней побелели. Они стояли спиной к
реке, лицом на Китайскую стену. Облетелые кустики сорных трав и хилых
березовых кустков, выросших на ней прихотью ветра, томно клонились вдоль
стены.

- Фирму Желтковых знаешь?.. Вот... оттуда, - сказала Настя и поверну-
лась к нему спиной.

- В лесу бы мне с ним один-на-один встретиться! - ответил Сеня.

- Что ж, убил бы, что ли? - недоверчиво повернулась Настя.

- Нет. А сжал бы, сколь силы хватит. Выживет - пускай живет собачья
отрава!..

- Ну вот! - эхом сказала Настя, - а я девочкой на Петю Быхалова рас-
сердилась, что никого не убил... - она кусала губы. - Тебя на войну-то
не возьмут?

- А тебе-то что? Нехорошо чужой невесте о чужом заботиться. Ведь не
любишь!..

- А право, не знаю... Чудно как-то, - созналась Настя.

XVI. Степушка Катушин кончил земные сроки.

Утром узнали, шапошник помер ночью, в час, когда Сеня глядел вместе с
Настей на стынущие воды реки Москвы.

Сеня не пошел к Катушину в это утро, как и в последующее. Он боялся
встретить там, вверху, чулочную бабу, которая непременно протянет ему
Катушинское наследство и скажет: "Два раза тебя звал. Первый-то раз -
громко так, а потом уж с томленьем"... Боязливое раскаяние в том, что не
исполнил последнего долга перед стариком, сделало его медлительным, по-
лубольным, несоображающим. Он не видался в этот день с Настей, не выхо-
дил никуда. Он стал ленив, ему стало все равно. Ему казалось, что и еда,
и воздух пахнут свежей сосновой стружкой, носят горьковато-пресный вкус,
- его тошнило от еды.

Лишь на другой день, вечером, Сеня вышел из дому, и почти на пороге
столкнулся с женщиной в белом пуховом платке. Он узнал ее и не сказал ни
слова.

- ...а я к тебе шла! - Настин голос был решителен и тверд. - Хоть и
навсегда шла... Все равно, не могу больше!

- Ходить, что ль, не можешь? - усмехаясь, спросил он.

- Дома не могу. Всю комнату цветами уставили. Уйти некуда...

- Возьми да выброси, - равнодушно посоветовал Семен.

- Помолвка завтра... - еле слышно прибавила она.

Он оттолкнул ее и хотел пройти мимо.

- Ты не надо так! - резким низким шопотом заговорила она, догнав его
у начала Катушинской лестницы. Губы ее тряслись. - Этим, Сеня, не шутят.
А узел завязался, давай вдвоем распутывать!..

Опять снежинки крутились в потемках двора. Где-то в глубине его лени-
во ругались извозчики из-за места.

- Что ж мне-то распутывать! Я тебе не муж. Мать вот письмо прислала,
чтоб женился. По хозяйству дома некому...

- На мне женись, - быстро решила Настя.

- Не к дому нам. Деревня, Настя, не город. Что в городе можно, того в
деревне нельзя, - тихо сказал Семен. - Ну, пусти... Степан Леонтьич по-
мер, я на панихиду иду.

- Я с тобой пойду. Зачем ты меня гонишь?.. - она оборвалась.

По лестнице, как ни противился Семен, они поднимались рука об руку.
Перед дверью, в темном коридоре, он остановил ее.

- Ты обожди. Я войду, а ты потом. Люди увидят, слух пустят...

- Пускай! - так же грубо, как и Семен, ответила Настя, нащупывая ру-
кой холодную и липкую скобку двери. Она вошла первою.

Пахнуло на них не ладаном, а именно той самой сосновой стружкой, ко-
торая мерещилась Сене весь вчерашний день. Мастерская шапошника Галунова
была сплошь набита Зарядским старичьем: пришли в последний раз посетить
уходящего в век... Служба только что началась. Высокий кривошеий поп от
Николы Мокрого раздавал тощие свечечки, знакомые Сене. Рядом с Катуши-
ным, одетым во все новенькое и дешевое, лежавшим с выпяченной грудью, -
не трудно мертвому блюсти человеческое достоинство, - шамкал псалтирь
неизвестный лысый старик. Когда переступал он с ноги на ногу, скрипели
его сапоги - скрипливые сапоги, новые. Читал он негромко, только для се-
бя да для Катушина, изредка взглядывал на мертвого, чинно ли лежит, вни-
мательно ли слушает горькие слова Давидовой печали.