Софроний Опуич поселился с Ерисеной Тенецкой на небольшом
участке земли, и они занялись ее возделыванием. В этот вечер
они ели прекрасный молодой и немного резкий на вкус мед со
своей пасеки, собранный всего месяц назад, и пирог с дикими
каштанами и апельсиновой цедрой. Они лежали в постели и
разговаривали в темноте о глупых и мудрых звездах. Окно было
открыто, занавеска, надувшись пузырем, проникла глубоко в
комнату, она то приподнималась, то опускалась, как живот
беременной женщины, в котором лежал неподвижный ветер. Софроний
вспоминал, как ребенком дома, в Триесте, катался на огромной
створке ворот, вцепившись в их ручку, а потом они, как обычно,
погружались в тысячу и одну ночь. Они пытались подсчитать, в
какую из ночей Шехерезада зачала свое дитя от Гаруна и какая
сказка рассказывалась в ту ночь. Но расчеты путались, потому
что им всегда не хватало ночи и всегда не хватало сна. Жили они
стремительно: каждый день -- все четыре времени года, как
говорила Ерисена.
Харлампий Опуич в письме сообщал им, что читает Горация, играет
на кларнете, и среди тысячи прочих глупостей писал, что хотел
бы с ними повидаться, увидеть свою будущую сноху в первый раз,
а сына по прошествии многих лет и узнать, как он выглядит,
чтобы не ошибиться потом при случайной встрече. Отца перевели в
специальный отряд, который сопровождал посланника,
направляющегося в Константинополь с дипломатической миссией, и
путь их проходил как раз по тем краям, где сейчас жили Ерисена
и Софроний... Однако, к большому удивлению Ерисены, Софроний не
спешил отвечать на отцовское письмо. Он колебался. Иногда ей
даже казалось, что он что-то скрывает от нее.
других людей, что скрывал от всего мира, -- свой маленький
голод под сердцем, который на дне души превращался в маленькую
боль. Иногда он запирался в комнате один, что-то там делал,
ждал каких-то писем, время от времени уезжал на день-два. А по
ночам прислушивался и слышал музыку магнитных бурь, которые
своими ударами и эхом открывали перед ним подземные коридоры,
лабиринты, целые города, давно разрушенные и исчезнувшие с лица
земли, и по улицам которых, заваленным камнями, его вел хохот
холодных или жарких запахов подземелья. Или же слышал сквозь
камни и песок рокот разных групп металлов, представлявших собой
лишь эхо континентов, давно-давно затонувших в Паннонском море,
море, которое больше не существует, но которое по-прежнему
сохраняет через какие-то пуповины связь с обеими Атлантидами...
чувствовала в нем какое-то беспокойство. В каждой из комнат их
дома, где замки и щеколды стреляли, как заряженные холостыми
патронами пистолеты, он вел себя и разговаривал по-разному. За
каждой дверью он становился другим. В кухне говорил только
по-турецки, в гостиной -- на языке Ерисениной матери, которому
он учился у своей возлюбленной, в библиотеке всегда молчал.
Вечером ложился в постель нагим и горячим, как фитиль лампады,
а во сне постепенно остывал, как огромная печь, и на заре,
когда он что-то бормотал по-гречески, ей приходилось накрывать
его, как ребенка.
поцелуя.
теперь живет у меня? Я хорошо берегла ее все это время. Сейчас
открой ее мне. Слишком долго она в тебе томится, как письмо в
бутылке. Да и вообще, что ты так о ней заботишься? Любую тайну
хранит ее собственная стыдливость. Пусть она сама позаботится о
себе.
принесешь на поле мне и батракам свежеиспеченный хлеб, я
придумаю, как нам это сделать. Потому что дело это вовсе не
такое безобидное...
батраков ракию, настоянную на семи травах. Утром работники
проголодались раньше времени, еще до того, как Ерисена принесла
им хлеб. Когда они стали просить Софрония чего-нибудь дать им,
чтобы утолить голод, он обрадовался. В это время они сидели под
смоковницей, и он сказал:
поесть!
детстве.
месяца до обычного срока. А Ерисена, в повозке с хлебами и
другой снедью, появилась только через два месяца после этого
утра...
ногой по воде, а другой по берегу небольшого озера,
находившегося рядом с полем. Она не заметила, что прошло
столько времени. И была еще красивее, чем всегда.
"Сколько горечи в его губах, будто вся душа отразилась!"
а не ушами.
ты слушай ее на твоем родном.
откроется тебе в тишине между ними. Потому что между языками
пролегают океаны тишины. Я все рассчитал так, что слова,
которые ты будешь слышать на моем языке, прозвучат так же, как
и на языке твоей матери, правда, значить они будут нечто
совершенно другое. Они откроют тебе мою тайну. Их смысл на моем
языке не имеет никакого значения.
прояснялось, потому что она понимала, что в большом желании,
мучившем его, не было женщины, или, точнее говоря, в его
желании были все женщины вместе со всем миром, и в будущее его
влекло что-то другое, что-то поистине волшебное и
непреодолимое. Как только они вернулись домой, она вытащила из
шкафа желтые кавалерийские сапоги Софрония и сложила дорожные
сундуки.
самой колонне, на которой висит медный щит.
хлебами", когда Ерисена Тенецкая и ее возлюбленный отправились
на восток, в сторону границы, где на одном из постоялых дворов
их должен был поджидать Харлампий Опуич вместе с миссией,
которую он сопровождал. Ерисена спала в повозке, нагруженной
скарбом, а молодой Опуич ехал рядом верхом. Он чувствовал, как
под копытами его коня постоянно перекликаются две дороги --
верхняя, константинопольская, а под ней, как звонкая тень,
стремящаяся на восток, та дорога, по которой прошагали римские
легионеры.
зимой здесь пробираешься "между волком и собакой"; вдали, по
обе стороны дороги, виднелись две башни. Вдруг они услышали
ружейную стрельбу. Опуич пришпорил коня, за поворотом
показалась река. От реки пахло икрой, течение несло вниз
Никитин Юрий
Круз Андрей
Гюго Виктор
Шилова Юлия
Бажанов Олег
Рыбаков Вячеслав