Чтение 20–й страницы книги ~Фарисейка~

произнесена торжественным тоном.

И так как Мишель осведомилась, в чем именно ее обвиняют, мачеха
заявила:

- Ни в чем я тебя не обвиняю. Я верю в зло только тогда, когда вижу его
своими собственными глазами.

Отец поднялся. На нем был старый коричневый халат. Из-под расстегнутого
ворота рубашки торчали пучки серой шерсти, обильно покрывавшей его грудь.

- Так или иначе, вы говорите...

Мачеха устремила на мужа ангельски-кроткий взгляд:

- Мне больно причинять вам боль. Но вы должны все знать: мне говорили,
что Мишель видели у мельницы Дюбюша вместе с Мирбелем.

Мишель твердо заявила, что это правда, что иногда она встречалась там с
Жаном. Но что же тут плохого?

- Не разыгрывай наивность, это тебе не к лицу. Тебя видели.

- Ну и что же, что видели? И видеть было нечего.

Отец нежно привлек Мишель к себе:

- И в самом деле, нет ничего плохого в том, что ты встречалась с
маленьким Мирбелем у мельницы Дюбюша. Но хотя ты еще ребенок, ты выглядишь
старше своих лет, а здешние люди - особенно женщины - настоящие ехидны.

Тут Брижит прервала его:

- Конечно, ехидны... И вам совершенно незачем защищать от меня Мишель.
Я только потому и вмешиваюсь, чтобы спасти ее от сплетен; возможно, все
это одна клевета, и хочу надеяться, что я вмешалась не слишком поздно.
Этот Мирбель - развращенный субъект. Господи, прости меня, что я принимала
его в нашем доме! Интересно, до чего он дошел?.. - добавила она вполголоса
мрачно и задумчиво. - Вот в чем вопрос.

Какой же она вдруг стала кроткой! Отец схватил ее за запястье:

- Договаривайте до конца! Что там еще?

- Еще... Но прежде всего отпустите мою руку! - крикнула она. - Не
забывайте, кто я такая! Вы хотите знать правду? Пожалуйста, вот вам
правда!

Разгневанная мачеха обогнула стол, под прикрытием столового серебра и
посуды схватилась обеими руками за спинку стула и в такой позе, опустив
свои перепончатые веки, дабы полнее сосредоточиться в себе самой, изрекла
наконец:

- Мишель девушка, и она любит мужчину. Вот что произошло.

Воцарилось молчание, мы не смели поднять от тарелок глаза. Мадам
Брижит, внезапно отрезвев, не без тревоги наблюдала за отцом и дочерью.

Октав Пиан выпрямился. И показался мне очень высоким, таким, каким я
помнил его еще при маминой жизни. Он был оскорблен в своей нежной любви к
Мишель, в том чувстве, которое отцы питают к дочерям, в чувстве, сотканном
из уважения и целомудрия, столь уязвимого, что они никогда не прощают
тому, кто хоть раз посягнет на эту святыню. Он разом вырвался из плена
бездонной тоски, и та, что стояла сейчас перед ним до ужаса живая,
вытеснила память о покойной жене.

- Девочка, которой нет еще и пятнадцати? Да разве это мыслимо? И вам не
стыдно?

- Мне-то чего стыдиться? Я ни в чем не обвиняю Мишель. - Мачехе удалось
утишить гневные раскаты голоса. - Я только повторяю: я хочу верить, верю
всей душой в ее невинность, в ее относительную невинность...

Но ведь бывают же девочки-матери и в пятнадцать, и даже в четырнадцать
лет. Сразу видно, что Октав Пиан не ходит к бедным с благотворительными
целями!

До сих пор еще у меня в ушах звучит голос, каким она произнесла
"девочка-мать". Нельзя было вложить в эти слова более яростного
отвращения. Я вполголоса спросил Мишель, что это такое - девочка-мать. Она
не ответила (может, и сама не знала). Устремив взгляд на папу, она
проговорила:

- Ты ведь ей не веришь?

- Конечно, не верю, дорогое дитя.

И он снова привлек Мишель к себе. Тут заговорила мачеха:

- Значит, нужно позвать тех, кто тебя обвиняет, кто, по их словам,
видел тебя собственными глазами?..

И так как Мишель крикнула: "Ну, конечно, а как же иначе!" - отец
добавил вдруг совершенно спокойным тоном:

- Ага, догадываюсь, это Виньоты, ну ясно, Виньоты, известное дело...
Если вам достаточно сплетен этих людишек...

- А кто вам сказал, что меня это устраивает? Я повторяю вам, что никого
не обвиняю. Я просто выполнила свой нелегкий долг: передала свидетельские
показания. И все. А ваше дело - выяснять правду. Мои долг кончается там,
где начинается ваш.

Брижит Пиан скрестила на груди руки и стояла так перед нами,
беспристрастная, неуязвимая, заранее обеленная господом богом и сонмом его
ангелов.

- И что же, по словам ваших Виньотов, делала Мишель?

- Спросите их об этом сами. Надеюсь, вы не потребуете, чтобы я
оскверняла свои уста... Слушать их будет нелегко... Но если это нужно,
если вы считаете мое присутствие необходимым, я почерпну силы в моей любви
к вам всем и, в частности, к тебе, Мишель. Можешь смеяться сколько угодно:
никогда я тебя так не любила, как в эту минуту.

С век ее скатилась слеза, другая, но мачеха не вытерла щеку, пока мы
все их не улицезрели. Тогда спокойным голосом папа велел мне пойти за
Виньотом.

Обычно Виньот входил, держа в руке берет; правый глаз его был закрыт -
на охоте кто-то засадил ему в физиономию дробинку. Зато другой с идиотским
упорством глядел вам прямо в лицо. Ноги у него были кривые, борода
нечесаная, во рту торчали корешки зубов. Свои деревянные башмаки он
оставлял у порога и, прошмыгнув в полуоткрытую дверь, бесшумно скользил по
паркету в одних носках. Стоило вам оглянуться, и он уже торчал у вас за
спиной, раболепно хихикающий, воняющий потом и чесноком, хотя никто не
видел и не слышал, как он входил в комнату.

Едва переступив порог, Виньот понял, к чему клонится дело. Отец велел
мне удалиться и нежно сказал Мишель, чтобы она шла в свою комнату и
дожидалась, когда ее позовут. Я вышел в гостиную, но остался стоять у
двери, меня буквально душило от волнения; и, как мне помнится сейчас,
главную роль тут играла постыдная надежда на то, что Мишель разлучат с
Жаном. А я, я стану, таким образом, связующим звеном между ними: захочу -
и они смогут общаться, захочу - не смогут, а самое важное все будет
проходить под моим контролем. Конечно, все это было не так четко
сформулировано, как формулирую я сейчас, но передумано, перечувствовано с
невероятной силой. Поэтому-то я бросился как оглашенный за Виньотом и так
затормошил этого осмотрительного мужчину, что он вынужден был, вопреки
своей привычке, немедленно последовать за мной, не успев даже надеть
"палито" (как он называл свою куртку). А теперь я стоял и подслушивал у
двери.

- Этого я не говорил... А что видел, то видел... Нет, ясно, в хижину я
не заглядывал. Сколько времени они сидели молча? А что они делали, если не
говорили? Тут и смотреть нечего, и так все понятно... Может, в глаза друг
дружке глядели? Дай-то бог... Мне-то что, мне-то все равно...

Я плохо слышал вопросы отца. Тона он не повысил, говорил так же
медленно, как обычно. Время от времени он вставлял какое-нибудь местное
словечко, и тогда я разбирал хоть что-то, потому что отец выделял его
голосом из фразы. Он снова стал хозяином, которому нет нужды орать,
который умеет привести в повиновение человека одной игрой интонаций.
Мачеха пыталась что-то сказать, но он прерывал ее.

- Позвольте мне сначала кончить с Виньотом.

Словом, за дверью шел не спор, не дискуссия, а именно судилище. Когда
отец замолкал, из затихшей столовой доносился лишь трубный звук - такова
была манера Виньота сморкаться. Но тут мачеха распахнула дверь, и я едва
успел отскочить. Она даже не удостоила меня взглядом. В соломенной шляпке,
предназначавшейся для прогулок по саду и водруженной на шиньон, в белых
митенках она вышла в прихожую, взяла свой зонтик и спустилась по лестнице
с видом человека, не столько разгневанного, сколько поглощенного своими
заботами. Позже, через некоторое время, я узнал от самой Мишель, что отец,
как и раньше, проявил былой дух решимости, уже давно нами не
наблюдавшийся.

Внешне он вроде бы встал на сторону жены, запретив Мишель не только
ездить в Балюзак, но даже переписываться с Жаном. С удивлением я узнал,
что запрет этот распространяется также и на меня. Для полной уверенности,
что запрет его не будет нарушен, отец вплоть до нового распоряжения
отобрал наши велосипеды. Молодую монахиню, наставницу частной школы,
многим обязанную моим родителям, попросят во время летних каникул
позаниматься с Мишель. В глубине души отец не заподозрил ни в чем худом
свою любимицу дочку, что и сказал ей сам, нежно целуя, а все эти строгие
меры были приняты лишь с цепью уберечь ее от сплетен и пересудов, так как
жители Ларжюзона - люди жестокие и злоязычные. Мадам Брижит могла бы
торжествовать, если бы отец одновременно не предложил Виньотам искать себе
другое место. Удар был направлен прямо на их покровительницу. Напрасно
Брижит твердила, что это дело опасное, что в лице Виньотов мы приобретаем
себе врагов, причем врагов, хорошо против нас вооруженных. Но отец заявил,
что он сумеет обезоружить Виньотов и что он располагает достаточно мощным
средством, чтобы заткнуть им рот.

Таким образом, эта клевета, имевшая столь важные последствия для многих
героев этой повести, имела все же одну положительную сторону, она вырвала
- увы, на слишком короткий срок - нашего отца из состояния оцепенения, в
каком он пребывал последние шесть лет. Брижит смогла убедиться в том, что