Он говорит, что вместо этой аутентичной Офелии роль получила невозможная
Глория Колокольникова, безнадежно пухлявая, с ротиком в виде туза червей.
Его особенно распаляют оранжерейные лилии и гвоздики, которые выдает ей
дирекция, чтобы ей было, с чем поиграть в сцене "безумия". Она и режиссер --
ну, точно, как Гете, -- воображают Офелию в виде банки с персиковым
компотом: "все ее существо купалось в сладко созревшей страсти", -- говорит
Иоганн Вольфганг, нем. поэт, ром., драм. и фил. О ужас!
его-то сделать как следует: Полоний-Панталоний, приставучий старый дурак в
стеганном халате, шаркающий ковровыми тапками вслед за очками, свисающими с
кончика носа, пока он переваливается из комнаты в комнату, неопределенно
женоподобный, совмещающий папу и маму, гермафродит с комфортабельным задом
евнуха, -- а у них взамен долговязый, чопорный мужчина, игравший когда-то
Меттерниха в "Вальсах мира" и возжелавший до конца своих дней остаться
коварным и мудрым государственным мужем. О ужас, ужас, ужас!
нет, красную. Извини, другую красную.
передавшего ему письма, которые Клавдио "получил... от тех, кто их принес (с
корабля)". Более эта персона в пьесе не упоминается. Теперь откроем вторую
книгу великого Гамма. Что он делает? Да, это здесь. Он берет этого Клавдио и
-- ладно, ты только послушай.
оригинале ("Bestrafter Brudermord") новость приносит шут Фантазмо.
Поразительно, что никто до сих пор не взялся проследить эту прототипическую
улику. Не менее очевиден и тот факт, что Гамлет с его пристрастием к
каламбурам, разумеется, позаботился бы, чтобы матросы передали его послание
именно "королевскому дураку", поскольку он, Гамлет, короля одурачил.
Наконец, если мы вспомним, что в те времена придворный шут часто брал себе
имя господина, лишь слегка изменяя окончание, картина становится полной. Мы
имеем, следовательно, интереснейшую фигуру итальянского или
итальянизированного шута, слоняющегося по мрачным залам северного замка,
человека лет сорока, но такого же осторожного, как в молодости, лет двадцать
назад, когда он сменил Йорика. Если Полоний был "отцом" благих вестей, то
Клавдио -- "дядюшка" дурных. Характер его даже тоньше, чем у этого мудрого и
достойного старика. Он опасается сам предстать перед королем с посланием, о
содержании коего уже осведомился не без помощи проворных пальцев и
проницательных глаз. Он понимает, что не может так просто явиться к королю и
сказать ему "your beer is sour" ["ваша брага сбродила"], построив каламбур
на "beer" и разумея: "your beard is soar'd" ["вас дернули за бороду"].
Поэтому с грандиозным хитроумием он измышляет стратагему, которая делает
более чести его уму, чем моральной отваге. Что же это за стратагема? Она
гораздо глубже всего, до чего сумел бы додуматься "бедный Йорик". Пока
матросы спешат в приюты тех наслаждений, какие способен предложить им давно
лелеемый порт, Клавдио, этот темноглазый мастер интриги, аккуратно
складывает опасное письмо и небрежно вручает его другому вестнику --
"Вестовому" пьесы, который, ни о чем не догадываясь, относит письмо королю."
переводе Эмбера:
les per'ev na shliape, da dve kamchatye rosy na proreznykh bashmakakh, mogli
by, kol' fortuna zadala by mne turku, zasluzhit' mne uchast'e v teatral'noi
arteli; a, sudar'?
этого дня. Он воображает себя, вспоминающего в какой-то из точек будущего
именно эту минуту. Он, Круг, сидел у постели Эмбера. Эмбер, подняв колена
под одеялом, читал с бумажных клочков обрывки белых стихов. Недавно Круг
потерял жену. Город оглушен новым политическим порядком. Двое людей, любимых
им, схвачены и, может быть, казнены. Но в комнате было тепло, и Эмбер
углублялся в "Гамлета". И Круг дивился странности этого дня. Он слушал
сочный голос Эмбера (отец Эмбера был персидским торговцем) и пытался
разложить свое восприятие на простейшие элементы. Природа сотворила однажды
англичанина, под сводом лба у которого таился улей слов; человека, которому
довольно было лишь выдохнуть частичку своего колоссального словаря, как она
оживала, росла, выбрасывала дрожащие усики и превращалась в сложный образ с
пульсирующим мозгом и соотнесенными членами. Триста лет спустя, иной человек
в иной стране попытался передать эти рифмы и метафоры на ином языке. Этот
процесс потребовал огромного труда, для необходимости которого невозможно
указать разумной причины. Это как если бы некто, увидев некий дуб
(называемый далее "Отдельное Д"), растущий в некой земле, отбрасывая
неповторимую тень на зеленую и бурую почву, затеял бы строить у себя в саду
машину огромной сложности, которая сама по себе была так же не схож с тем
или этим деревом, как не схожи вдохновение и язык переводчика с вдохновением
и языком изначального автора, но которая посредством искусного сочетания ее
частей и световых эффектов, и работы ветродуйных устройств смогла бы, будучи
завершенной, отбрасывать тень, в точности схожую с тенью Отдельного Д, --
тот же очерк, точно так же меняющийся, те же двойные и одиночные пятна
солнца, зыблющиеся в том же месте в такое же время дня. С практической точки
зрения подобная трата времени и материала (все головные боли, все полуночные
триумфы, обернувшиеся крушениями при трезвом утреннем свете!) была почти
преступно нелепой, ибо величайший шедевр имитации предполагает добровольное
ограничение мысли, подчиненность чужому гению. Восполняются ли эти
самоубийственные ограничение и подчиненность чудесами приспособительной
техники, тысячами приемов театра теней, остротой наслаждения, которое
испытывают мастер, ткущий слова, и тот, кто за ним наблюдает при каждом
новом хитросплетении нитей, или в конечном итоге все это -- лишь
преувеличенное и одушевленное подобие пишущей машинки Падука?
по комнате. -- Кое-какие строки нуждаются в дополнительной смазке, --
продолжал он, -- и мне не понравился цвет мантии рассвета, я представляю
себе "russet" менее кожистым и пролетарским, но, может быть, ты и прав. В
целом получается просто чудесно.
глубокий колодец света и тьмы (ибо, как это ни странно, час был
послеполуденный, не полночный).
массу мелочей. Я думаю остановиться на "laderod kappe".
притча?
один от другого и ни один не играл, -- напротив, оба глядели подавленно и
были словно бы не в своей тарелке. Немногочисленные малолетки с тяжелыми
подбородками и зигзагообразными профилями (один малец держал за веревочку
игрушечный автомобильчик) молча на них таращились.
сказал Круг.
донельзя смущенный, и они не играют или не могут играть.
Эмбер, выравнивая свежую стопку листков.
примажется со своей музыкой.
Шарманщик -- самая что ни на есть эмблема одиночества. А тут -- нелепое
удвоение. Они не играют, а смотрят вверх.
Володихин Дмитрий
Орловский Гай Юлий
Василенко Иван
Якубенко Николай
Херберт Фрэнк
Посняков Андрей