Чтение 20–й страницы книги ~Жестокость~

ноги мои чуть подогнулись. С первого взгляда. Больно вы похожи на
Константина Иваныча. Не лицом, нет, а фигурой. Конечно, вы пожиже будете в
плечах, понятно, помоложе. Но в фигурности вашей есть что-то...

- Ну уж, придумала! - засмеялся Венька.

- Нет, верно, - настаивала женщина. - Да я сейчас вам карточку его
покажу, какой он был в совсем молодых годах. Еще при царе.

Женщина пригубила от лафитника, потом подошла к большому, окованному и
оплетенному полосками разноцветной жести сундуку, повернула ключ. Замок со
звоном открылся, крышка откинулась.

Из глубины сундука, из-под каких-то материй, свертков, меховых шкурок,
из нафталинного удушья женщина извлекла карточку и показала нам.

Костю Воронцова мы никогда не встречали, но много раз видели на
снимках. Однако такой карточки у нас в уголовном розыске не было. Костя,
красивый, молодой, в офицерской форме, сидел, раздвинув колени и развалясь
на стуле. На коленях у него лежала шашка. А рядом с ним, опираясь на его
плечо, стоял уже немолодой угрюмый офицер со скуластым лицом и тоже с
шашкой.

- Это кто? - показал Венька на скуластого офицера.

- Вы что? - удивилась женщина. - Евлампия Григорьевича разве не
узнаете? Это же Евлампий Григорьевич Клочков.

- Ах, правильно! - как бы вспомнил Венька. - Правильно, ведь это
Клочков. У него только потом стало больше солидности...

- У него и чин был старше чем у Константина Ивановича, но он сам считал
себя младше. По уму. И пока он ходил под Константином Иванычем, все было
хорошо. А как ушел, захотел отдельно воевать, так и погиб. Убили его
сыскари. Константин Иваныч сказал: "Я за Евлампия тысячи комиссаров
передушу. Вот как выйду весной из тайги, так и передушу". Да чего я вам
рассказываю... Вы, верно, и сами слыхали, как он сказал. Теперь многие эти
его слова и здесь передают. А раз Константин Иваныч сказал, он сделает. Он
его очень уважал, Клочкова. Ну, давайте, - подняла тяжелый графин женщина,
- давайте выпьем за упокой его души. За упокой души убиенного Евлампия
Григорьевича.

- За упокой, кажется, не пьют, - усомнился Венька.

- Пускай не пьют, - опять наполнила лафитники женщина. - А мы давайте
выпьем. Он мне все говорил, как выпьет: "Я тебя, Кланя, сам лично люблю,
но не как женщину, а как изображение". Ведь он ужасно какой шутник был,
царствие ему теперь небесное...

Вот уж никогда не думал, что нам, комсомольцам, когда-нибудь приведется
выпить за упокой души штабс-капитана Клочкова, труп которого еще недавно
валялся на снегу у нас, во дворе уголовного розыска. И вот мы выпили за
него.

Женщина, заметно захмелев, погрустнела. Спрятав карточку и замыкая
сундук, показала на него глазами и вздохнула:

- Что же это с Константином Иванычем-то? Подарки мне, видите, все время
шлет, а сам не едет. Ай не желает видеться?

- Трудно ему сейчас. Понимаешь, трудно выбраться, - сказал Венька.

- Что ж трудного-то? - опять вздохнула женщина. - На прошлой неделе, я
знаю, он в Капустине был. А от Капустина-то до меня шесть верст. Или его
Лушка завлекла? Говорят, она сильно перед ним рисовалась. Он в Капустине
будто трое суток гулял. И Лушка при нем была. Будто все время была - и
день и ночь. Вы что знаете про Лушку-то? Вы скажите мне, ребята, про нее,
если что знаете. Я буду вам верная, вечная слуга. Знаете или нет вы про
нее?

- Знать-то знаем, - сказал Венька, - но говорить не будем. И не проси.
Не наше это дело - разлучать людей.

- Все равно я все узнаю, - погрозила женщина. - Я самого Савелия
допытаю. Он мне скажет. И Лазарь Баукин бы сказал. Он мой верный человек.
Но его сейчас Константин Иваныч до себя не допускает. Пусть, говорит,
сперва пройдет какое-то испытание. А Савелий мне велел обуть и одеть
Баукина, когда он от сыскарей убежал. И товарищей его велел обиходить...
Это, говорит, считай, как приказ самого Константина Иваныча... Дедушка
крестный, вы чего там опять стонете? - повернулась она к печке. - Вам
попить, что ли, дать? Или вы на двор хотите?

- Язык бы у тебя хотел откусить, - послышался с печки дребезжащий
старческий, но еще ясный голос. - Больно длинный у тебя язык, Клавдея...

- Язык у меня, дедушка, какой есть от дня моего рождения, такой и
навсегда останется. А вы спокойно спите. Вы мне всю душу досконально
вымотали. А эти люди от самого Савелия. По важному делу.

Мне мучительно хотелось узнать, кто же это такой Савелий. Может, я знаю
его по фамилии, но не знаю по имени.

Все-таки нам многие уже известны из окружения Кости Воронцова. Не
напрасно же мы занимаемся этим делом. А про Савелия я никогда не слыхал.

И еще закрадывалась тревога: а вдруг сейчас сюда явится сам Савелий? И
не один... Погода ведь в самом деле подходящая для бандитских визитов.

За окнами все еще беснуется пурга. И пожалуй, будет бесноваться всю
ночь.

Вот получилась бы красивая картина, если б сюда явился Савелий!

Но больше всего я боялся, что Венька сейчас захочет идти отсюда на
Большие выселки или прямо в Проказово. А я нисколечко не отдохнул. Я даже
излишне разомлел тут от тепла и этого первачка. Неужели Венька
действительно захочет сейчас обратно идти через пургу?

Дедушка опять застонал на печке, забормотал что-то. И в комнате
явственно запахло залежанным тюфяком.

- Да ну его! - покосилась на печку женщина. - Еле живой, в чем душа
теплится, а все шпионит за мной. Бывший околоточный надзиратель. Приехал
аж из самого Владивостока доживать свой век в тайгу. Он не родной мне, он
мне всего-навсего крестный. Но Савелий велел его обихаживать. Говорит, он
еще потребуется.

Женщина перекинула через плечо холщовое, для посуды, полотенце и стала
собирать со стола.

Видно было, что она привыкла к порядку, к аккуратности. В избе чисто.
На стене перед столом большое зеркало. И она изредка, собирая посуду и
разговаривая с нами, поглядывает на себя в зеркало. Как-то сбоку
поглядывает, точно хочет разглядеть свое ухо, в котором мерцает длинная,
на длинной прицепке, серьга с малиновым камешком.

- Вам, ребята, где постелить? - весело спрашивает она. - У печки? Или
же на кровати ляжете? - И, не ожидая ответа, сама решает: - Я вам постелю
у печки. Тут теплее. А то у нас к утру изба выстывает...

- Нам только выйти на минутку надо, - встал из-за стола Венька.

- Выходите, выходите, конечно, - засмеялась женщина. - Вся ночь еще
впереди. А то с вами, не дай бог, что-нибудь случится, как вон с дедушкой,
моим крестным, все время случается. Замучил он меня в отличку. Глаза бы
мои на него не смотрели и уши мои бы не слушали. Чистый дьявол на печке!
От старого режима.

Мы вышли на крыльцо.

Пурга все взвизгивала и выла. И мне в этой густой крутящей темноте,
обступившей избу, вдруг показалось, что мы стоим не на земле, а на
какой-то еще неизвестной планете. И она чуть покачивается под нами.

Под горой кипела в бело-черной пене дремучая, страшная тайга. Она не
казалась такой страшной, когда мы шли через нее. И не верилось теперь, что
мы только что через нее шли.

Я спросил Веньку:

- Ну что, будем спать?

Я спросил в том смысле, будем спать или будем делать вид, что спим.

- Будем спать, - сказал Венька.

И мы вернулись в дремотно приятную после ветра духоту избы.

- А крестный, слышите, что болтает? - зашептала женщина. - Будто вы не
от Савелия, а будто вы... Ну, словом, будто вы... Подумайте только, чего
пригрозил сатана! Будто вы, одним словом, эти... сыскари.

- Пусть его, - отмахнулся Венька. - А тебя, Кланя, я хочу вот что
попросить. Если ночью кто постучит - могут и наши постучать и всякие,
погода, ты сама говоришь, подходящая, - ты никому не открывай, позови нас.

- А если Савелий придет?

- Ну, Савелий - это другое дело...

Венька вел себя как старый знакомый хозяйки.

На комоде он увидел семерку алебастровых слонов, стоявших в ряд на
кружевной салфетке, один другого меньше.

- Это, Кланя, кто тебе слонов подарил? Клочков?

- Клочков. А ты откуда знаешь?

- Я все знаю, - засмеялся Венька, довольный тем, что угадал.

Он мог бы и не угадать. И не обязан был угадывать. Но, угадав, еще
больше расположил к себе хозяйку.

Она потрогала большого слона.

- Это Евлампий Григорьевич мне на счастье их подарил. Говорил, они
приносят счастье...

- Я это тоже слышал, - кивнул Венька.

- Баукин рассказывал, что они этих слонов в Горюнове нашли, когда
потребиловку брали. Там много хороших товаров было, разной мануфактуры и
эти слоны. Никто даже внимания на них не обратил, а Евлампий Григорьевич
положил их в карман. "Это, говорит, для Клавдии". И вот, глядите, как
будто пустяк, а женщине всегда приятно, что про нее помнят...

- Это верно, - опять кивнул Венька. И спросил: - А Баукин у тебя давно
не бывал?

- Да нет, он на прошлой неделе был. Он часто бывает. Он у меня тут,
кажется, дней десять жил, когда из Дударей ушел. Он мне все
дрова-перепилил и переколол и полотно ворот перебрал...

Я вспомнил изломанное полотно ворот у избы Баукина и спросил:

- А что ж он дома у себя не живет, в Шумилове? Боится?

Кланька удивленно вскинула на меня свои красивые глаза, обрамленные
длинными ресницами.