Чтение 20–й страницы книги ~Через кладбище~

это время в подполье: его бы еще прошлым летом закопали где-нибудь.

Моментально он вытащил тогда из-за пазухи пакет, зубами разорвал его и
тут же немедленно сам перевязался, как указано было в замечательной
книжечке "Спутник партизана", которой весной на Первое мая наградил его
лично командир отряда Казаков.

Две недели тогда не прошло - и рука зажила.

"Молодец ты, - говорил Мамлота. - На тебе, как на собаке, заживает".

Михась, сидя сейчас в подполье у стены, вспомнил в подробностях и даже
с удовольствием, как в тихую, теплую ночь, освеженную дождем, он вышел на
новую операцию - опять же на Саве - после того как зажила рука.

Но восстановить в памяти то, что было с ним совсем недавно и из-за чего
он попал в подполье, Михась не мог.

Вернее, не мог восстановить всей картины происшедшего. Мельтешили в
памяти только отдельные подробности. И почему-то раньше Василия Егоровича
вспоминался долговязый Феликс, похожий на журавля, как он смешно ел
бруснику, открывая рот, будто клюв.

Вспомнив это, Михась улыбнулся и почувствовал боль в уголках губ.

И в то же мгновение в дремотно-вялом мозгу его возник образ другого
Феликса - не смешного, а страшного, пронзительно закричавшего: "Батя!
Немцы!" Потом Михась снова услышал грохот. Ведь вот же что случилось.
Может быть, и Василий Егорович погиб и Феликс. Или их захватили немцы. Но
как же сам Михась попал сюда? И где он? Чье это подполье?

Только теперь Михась по-настоящему стал приходить в себя. Только теперь
к нему возвращалась способность последовательно восстанавливать картину
того, что произошло. И все-таки из этой картины выпадали какие-то важные
звенья. Невозможно было вспомнить, как он попал сюда, кто его сюда затащил
и - зачем? Что с ним хотят делать? И когда затащили его - вчера, позавчера
или сегодня?

Кошка наверху опять начинает жалобно мяукать. Должно быть, ей очень
срочно надо на двор.

Михась немного жалеет кошку и в то же время сердится на нее.

"Замолчи, паскуда!" - хочет он сказать ей. Но не говорит. Неизвестно
еще, можно ли ему здесь говорить. Но мяуканье тревожит его. Ему кажется,
что кошка, так настойчиво мяукая, привлечет к нему чье-то внимание,
опасное внимание раньше, чем он сообразит, как ему действовать в этом вот,
похоже, безвыходном положении.

Единственно, что понятно Михасю: он заперт не в полиции, не в казенном
помещении, а в каком-то жилом доме, где обитает кошка, приученная по нужде
выходить на двор, но хозяева куда-то ушли. А кто такие эти хозяева?

Кровь из колена больше не сочится. Присохла. Не надо пока двигаться.
Пусть кровь еще получше присохнет. Но может быть, ей незачем присыхать.
Может быть, Михася выведут отсюда и сразу расстреляют. Нет, его сперва
будут пытать. Будут загонять ему иголки под ногти. Будут пороть резиновым
шлангом до потери сознания. Потом обольют холодной водой и подвесят за
руки, стянутые за спиной.

Это уже известно, как делают немцы или полицаи, когда к ним попадается
партизан. А откуда они узнают, что Михась партизан? У него же нет с собой
ничего партизанского. Ни пистолета, ни гранаты нет. И мешок его остался
где-то. Он ни за что не признает свой мешок. И вообще ничего не признает.
Пусть что хотят делают. Он плевал на них. Пусть хоть расстреливают или
вешают. Он плевал.

В сердце Михася вдруг закипает страшная злоба. Он хочет встать. Но не
встает. Надо лучше подумать сидя, что делать. Пусть все-таки подсохнет
кровь на колене.

Конечно, скорее всего немцы его повесят. Партизан и гражданских они
всегда вешают. Это и Сазон Иванович говорил. Где, интересно, он сейчас,
Сазон Иванович? На базаре или на мельнице? Он велел его искать на мельнице
каждый день в два часа или тоже каждый день на базаре, где были скобяные
ряды, - утром в девять.

Михась вдруг спохватывается, вспоминает свои великолепные часы с
толстым стеклом на широком ремешке. Часов нет. Ну, понятно, или полицаи,
или немцы их сняли, когда запихивали его сюда. И пес с ними, с этими
часами. Если немцы теперь покажут ему его часы, он все равно их не
признает, отопрется. Это же все понятно - немецкие часы, снятые с
немецкого офицера. Нет, Михась ни за что их не признает. И вообще он на
них плевал, на немцев, и на их часы.

А Сазон Иванович его будет ждать. Или уже ждет. И в отряде ждут, что он
доставит тол. Казаков, наверно, говорит Мамлоте: "Ну где же твой хваленый
Михась Пашкевич?" А Мамлота отвечает: "Он, Ефим Сергеевич, такой же ваш,
как и мой. Вы же лично его награждали "Спутником партизана". Разве
забыли?"

Нет, Мамлота, наверно, жалеет Михася. И Клавка жалеет. Ну и пусть
жалеют.

"Мне даже самого себя сейчас не жалко", - вспоминает Михась слова
Василия Егоровича. И вспоминает, как он стоял в яме, веселый и сердитый. А
перед ним кипел котел.

Много толу натопили. И все пропало. "Все пошло волку под хвост", - как
сказал тогда Василий Егорович. Правда, он не про тол сказал, а про другое
- про всю войну, которую мы будто бы проиграли. Но мы не проиграли войну.
И не проиграем.

Веселая ярость сотрясает все тело Михася, пронизывает каждый мускул.

Упираясь спиной в стену, он принимает твердое решение: снова встать,
снова попытаться поднять люк и оглядеться.

Может быть, в самом деле в этом доме никого, кроме кошки, нет. И охраны
нет. Может, Михася посчитали мертвым и поэтому не охраняют.

Надо быстро встать, быстро приподнять крышку люка, пока наверху так
тихо и только кошка по-прежнему надоедливо тоскует.

Однако быстро встать не удается. Напрягает все силы. Острая боль в
коленях.

Все-таки встает. Подползает к люку. Нажимает на крышку спиной, упираясь
коленями в лесенку.

И слышит скрежет, тарахтение.

Это в замке поворачивают ключ. Потом наверху с протяжным скрипом
открывается дверь.

Михась замирает.

Над ним раздаются легкие, пружинящие шаги.

Незнакомый женский голос, певучий и ласковый, совсем близко от крышки
люка говорит:

- Ну что, Феклуша, заскучала? Нигде не напачкала? А то - смотри. Забыла
я, забыла тебя выпустить. Что же теперь делать? Иди.

Дверь, слышно, опять скрипит, открывается.

Не трудно угадать, что это кошку зовут Феклушей.

Михась прислоняется к стене, садится.

Из левого колена снова сочится кровь. Разбередил. Колени болят. Но он
как бы старается не замечать боли, прислушиваясь к тому, что наверху.

Дребезжит умывальник. Женщина, должно быть, моет руки. Долго моет.
Потом она несколько раз молча проходит по дому. Больше ей не с кем
разговаривать. Кошка ушла.

Наконец женщина останавливается над люком.

Михась вытягивает ноги, ложится. На всякий случай лучше, пожалуй,
прикинуться мертвым. Он закрывает глаза. Но и в закрытые веки бьет яркий
дневной свет, когда женщина подымает крышку люка.

Михась не видит, но слышит, как она спускается по лесенке, и
догадывается, что женщина - крупная и молодая.

- Бубочка мой, - говорит она, оставив крышку открытой.

Все подполье теперь наполнено светом и свежим воздухом, отчего острее
пахнет плесенью и слежавшейся сухой землей.

- Бубочка ты мой веселый...

Михасю даже смешно, что женщина, должно быть, его называет бубочкой. Но
он лежит с закрытыми глазами.

- Живой. Хороший. Сердечко бьется. Все будет хорошо. Сейчас тебя опять
буду чайком поить. И водочкой оботру.

Значит, она уже поила его чайком. Когда же это было?

- Ну, открой глазки, открой, мой хороший, - кладет она ему на лоб
прохладную и неожиданно душистую руку.

Отчего у нее рука такая душистая? Наверно, от мыла душистого или от
свежести ее здорового молодого тела, которое чувствует Михась, когда она
наклоняется над ним, касаясь грудью его лица.

- Ну открой же глазки, я прошу тебя. Поговори со мной...

Михась не решается открыть глаза. Ему мучительно стыдно, что он
обманывает эту добрую женщину. Но открыть глаза все-таки не решается.

Она ощупывает подстилку под ним - ватное одеяло, расстеленное не просто
на земле, а на соломе, - и спрашивает:

- Ты не мокрый?

Как ребенка спрашивает. Как только что спрашивала кошку Феклушу, не
напачкала ли она где-нибудь в отсутствие хозяев. Это уж черт знает что.

Михась краснеет, не открывая глаз.

- Батюшки, - сокрушается женщина, продолжая ощупывать его, - да ты
коленки себе опять раскровенил. Значит, ворочался, хотел встать. Ну, это
хорошо. Значит, хочешь жить. Я тебя сейчас помажу, забинтую. И чайку опять
попьем.

Женщина отходит, подымается по лесенке.

Михась приоткрывает глаза. Видит ее белые ноги без чулок в домашних
тапочках. И тапочки не такие, как у всех - с вырезанным задником, на
ремешках. Михась еще не видел таких тапочек.

- Подыши, подыши получше, - говорит женщина. - Свежий воздух.
Солнышко...

Подполье остается открытым.

Михась лежит с закрытыми глазами. Дневной свет кажется слишком резким.

Наверху в доме что-то сильно шипит, как паяльная лампа. Пахнет