Чтение 20–й страницы книги ~Витя Малеев в школе и дома~

потому что мне в голову лезли разные мысли, и я старался найти для Шишкина
какой-нибудь выход. Если б я рассказал об этом Ольге Николаевне, то Ольга
Николаевна сразу вернула бы Шишкина в школу, но я боялся что тогда все
считали бы меня ябедой. Мне очень хотелось поговорить об этом с кем-нибудь,
и я решил поговорить с Ликой.

- Слушай, Лика, - спросил я ее. - У вас в классе девчонки выдают друг
дружку?

- Как это - выдают?

- Ну, если какая-нибудь ученица чего-нибудь натворит, то другая ученица
скажет учительнице? Был у вас в классе такой случай?

- Был, - говорит Лика. - Недавно Петрова сломала на окне гортензию, а
Антонина Ивановна подумала на Сидорову и хотела наказать ее, сказала, чтоб
родители пришли в школу Но я видела, что это Петрова сломала гортензию, и
сказала об этом Антонине Ивановне.

- Зачем же тебе нужно было говорить? Значит, ты у нас ябеда!

- Почему - ябеда? Я ведь правду сказала. Если б не я, Антонина Ивановна
наказала бы Сидорову, которая совсем не виновата,

- Все равно ябеда, - говорю я. - У нас ребята не выдают друг друга.

- Значит, ваши ребята сваливают один на другого.

- Почему - сваливают?

- Ну, если б ты в классе сломал гортензию, а учительница подумала на
другого...

- У нас, - говорю, - гортензии не растут. У нас в классе кактусы.

- Все равно. Если бы ты сломал кактус, а учительница подумала на Шишкина,
и все бы молчали, и ты бы молчал, значит, ты свалил бы на Шишкина.

- А у Шишкина разве языка нету? Он бы сказал, что это не он, - говорю я.

- Он мог сказать, а его все-таки подозревали бы.

- Ну и пусть подозревали бы. Никто же не может доказать, что это он, раз
это не он.

- У нас в классе не такой порядок, - говорит Лика. - Зачем нам, чтоб
кого-нибудь напрасно подозревали? Если кто виноват, сам должен признаться, а
если не признается, каждый имеет право сказать.

- Значит, у вас там все ябеды.

- Совсем не ябеды. Разве Петрова поступила честно? Антонина Ивановна
хочет вместо нее другую наказать, а она сидит и молчит, рада, что на другую
подумали. Если б я тоже молчала, значит, я с ней заодно. Разве это честно?

- Ну ладно, - говорю я. - Этот случай совсем особенный. А не было у вас
такого случая, чтоб какая-нибудь девочка не явилась в школу, а дома
говорила, что в школе была?

- Нет, у нас такого случая не было.

- Конечно, - говорю я. - Разве у вас такое может случиться! У вас там все
примерные ученицы.

- Да, - говорит Лика, - у нас класс хороший. А разве у вас был такой
случай?

- Нет. У нас, - говорю, - нет. Такого случая еще не было.

- А почему ты спрашиваешь?

- Так просто. Интересно узнать

Я перестал разговаривать с Ликой, а сам все время думал о Шишкине. Мне
очень хотелось посоветоваться с мамой, но я боялся, что мама сейчас же
сообщит об этом в школу, и тогда все пропало. А мама и сама заметила, что со
мной что-то неладное творится. Она так внимательно поглядывала на меня
иногда, будто знала, что я о чем-то хочу поговорить с ней. Мама всегда
знает, когда мне нужно что-то сказать ей. Но она никогда не требует, чтоб я
говорил, а ждет, чтоб я сам сказал. Она говорит: если что-нибудь случилось,
то гораздо лучше, если я сам признаюсь, чем если меня заставят это сделать.
Не знаю, как это мама догадывается. Наверное, у меня просто лицо такое, что
на нем все как будто написано, что у меня в голове. И вот я так сидел и все
поглядывал на маму и думал, сказать ей или не сказать, а мама тоже нет-нет
да и взглянет на меня, словно ждет, чтоб я сказал. И мы долго так
переглядывались с ней, и оба только делали вид: я - будто книжку читаю, а
она - будто рубашку шьет. Это, наверно, было бы смешно, если бы мне в голову
не лезли грустные мысли о Шишкине.

Наконец-таки мама не вытерпела и, усмехнувшись, сказала:

- Ну, докладывай, что у тебя там?

- Как это - докладывай? - притворился я, будто не понимаю.

- Ну говори, о чем хочешь сказать.

- О чем же я хочу сказать? Ни о чем я не хочу сказать, - стал я
выкручиваться, а сам уже чувствую, что сейчас же обо всем расскажу, и рад,
что мама сама об этом заговорила, так как легче сказать, когда тебя
спрашивают, чем когда не спрашивают вовсе.

- Будто я не вижу, что ты о чем-то хочешь сказать! Ты уже три дня ходишь
как в воду опущенный и воображаешь, что никто этого не замечает. Ну, говори,
говори! Все равно ведь скажешь. Что-нибудь в школе случилось?

- Нет, не в школе, - говорю. - Да нет, - говорю, в школе.

- Что, опять небось получил двойку?

- Ничего я не получил.

- Что же с тобой случилось?

- Да это не со мной вовсе. Со мной ничего не случилось.

- С кем же?

- Ну, с Шишкиным.

- А с ним что же?

- Да не хочет учиться.

- Как - не хочет?

- Ну, не хочет, и все!

Тут я увидел, что проговорился, и подумал: "Батюшки, что же я делаю? А
вдруг мама завтра же пойдет в школу и скажет учительнице!"

- Что же, Шишкин уроков не делает? - спросила мама. - Двойки получает?

Я увидел, что не совсем еще проговорился, и сказал;

- Не делает. По русскому у него двойка. Совсем не хочет по русскому
учиться. У него с третьего класса запущено.

- Как же он в четвертый-то класс перешел?

- Ну, не знаю, - говорю. - Он к нам из другой школы перевелся. В третьем
классе у нас не учился.

- Почему же учительница не обратит на него внимания? Его подтянуть надо.

- Так он, - говорю, - хитрый, как лисица! Что на дом задано, спишет, а
когда в классе диктант или сочинение, не придет вовсе.

- А ты бы занялся с ним. Ведь думаешь о товарище, огорчаешься из-за него,
а помочь не хочешь.

- Поможешь, - говорю, - ему, когда он сам не хочет заниматься!

- Ну, ты растолкуй ему, что учиться надо, подействуй на него. Ты вот
сумел взяться за дело сам, а ему помощь нужна. Попадется ему хороший
товарищ, и он выправится, и из него настоящий человек выйдет.

- Разве я ему плохой товарищ? - говорю я.

- Значит, не плохой, если думаешь о нем.

Мне стало очень стыдно, что я не сказал маме всей правды, поэтому я
поскорей оделся и пошел к Шишкину, чтоб поговорить с ним как следует.

Странное дело! Почему-то именно в эти дни я по-настоящему подружил с
Шишкиным и по целым дням думал о нем. Шишкин тоже изо всех сил привязался ко
мне. Он скучал по школьным товарищам и говорил, что теперь, кроме меня, у
него никого не осталось.

Когда я пришел, Костя, его мама и тетя Зина сидели за столом и пили чай.
Над столом горела электрическая лампочка под большим голубым абажуром, и от
этого абажура вокруг было как-то сумрачно, как бывает летним вечером, когда
солнышко уже зашло, но на дворе еще не совсем стемнело. Все очень
обрадовались моему приходу. Меня тоже усадили за стол и стали угощать чаем с
баранками. Костина мама и тетя Зина принялись расспрашивать меня о моей
маме, о папе, о том, где он работает и что делает. Костя молча слушал наш
разговор. Он опустил в стакан с чаем половину баранки. Баранка постепенно
разбухала в стакане и становилась все толще и толще. Наконец она раздулась
почти во весь стакан, а Костя о чем-то задумался и как будто совсем позабыл
о ней.

- О чем это ты там задумался? - спросила его мама.

- Так просто. Я думаю о моем папе. Расскажи о нем что-нибудь.

- Что же рассказывать? Я тебе уже все рассказала.

- Ну, ты еще расскажи.

- Вот любит, чтоб ему об отце рассказывали, а сам ведь и не помнит его, -
сказала тетя Зина.

- Нет, я помню.

- Что же ты можешь помнить? Ты был грудным младенцем, когда началась
война и твой папа ушел на фронт.

- Вот помню, - упрямо повторил Шишкин. - Я помню: я лежал в своей
кроватке, а папа подошел, взял меня на руки, поднял и поцеловал.

- Не можешь ты этого помнить, - ответила тетя Зина. - Тебе тогда три
недели от роду было.

- Нет. Папа ведь приходил с войны, когда мне уже год был.

- Ну, тогда он забежал на минутку домой, когда его часть проходила через
наш город. Тебе про это мама рассказывала.

- Нет, я сам помню, - обиженно сказал Костя. - Я спал, потом проснулся, а
папа взял меня на руки и поцеловал, а шинель у него была такая шершавая и
колючая. Потом он ушел, и я больше ничего не помню.

- Ребенок не может помнить, что с ним в год было, - сказала тетя Зина.

- А я помню, - чуть ли не со слезами на глазах сказал Костя. - Правда,
мама, я помню? Вот пусть мама скажет!

- Помнишь, помнишь! - успокоила его мама. - Уж если ты запомнил, что
шинель была колючая, значит, все хорошо помнишь.

- Конечно, - сказал Шишкин. - Шинель была колючая, и я помню и никогда не
забуду, потому что это был мой папа, который на войне погиб.

Шишкин весь вечер был какой-то задумчивый. Я так и не поговорил с ним, о
чем хотел, и скоро ушел домой.