болтовни о вентиляции занялся бы делом и провентилировал типографию в
райкоме. Рабочий ты хороший, человек умный, а вот дал себя сыну обогнать -
сын сколько времени коммунистом был, а ты в хвосте плетешься. Я согласен,
секретарь должен больше вниз смотреть, а не наверх, прозаседался ваш
секретарь, а вы молчали. Нечего спорить, ваших вин можно насчитать много.
Райком даст вам хорошего хозяина - директора, даст толкового партийца в
ячейку, но смотрите, ребята, не подкачайте сами... Если вы все их не
поддержите, не начнете все вместе налаживать типографию, у самых хороших
руководителей ничего не получится...
Парень говорил долго, но дельно. Я обиделся на него сначала. Как это
меня мог обогнать сын? Но о типографии он говорил правильно.
x x x
Разноцветные искры слепят, буйный ветер играет в снежки, клонятся
разлапистые ели, приветствуя зиму, солнце, меня.
Я чувствую биение крови, наполняющее меня юношеским задором.
Как хорошо жить!
Наступил покой. И мне стало чего-то не хватать.
Я задумался. Несомненно, мне не хватало сына. Но - этого же нельзя
забыть - у меня есть внук. Что, если рискнуть пойти к Нине Борисовне? Нет,
мне не хотелось туда идти. Больно встретить на месте моего усталого,
честного мальчугана какую-нибудь самодовольную рожу с нафабренными усами...
И все-таки я пошел.
Нина Борисовна живет с Левой одна. Она пожала мне руку, напоила чаем и
сразу, сегодня же, отпустила Леву со мной - не было никаких разговоров ни о
ветре, ни о шоколаде. Отпуская своего бледного карапуза, она опять дружески
пожала мою руку, и я подумал: не ошибся ли Иван?..
А как меня встретил внучонок! Детский восторг неукротим. Левка,
паршивец мой, как же я смел прекратить было с тобой знакомство!
Мы захватили санки, дождались трамвая и прямиком отправились на
Воробьевы горы.
Нам обоим одинаково весело. Перебивая друг друга, мы заразительно
смеемся, и оба равно счастливы - и внук, сидящий на санках, помахивающий
длинной хворостиной, и запыхавшийся, везущий санки дед.
Мы несемся как угорелые, с разбегу я не замечаю людей и налетаю на
целую компанию ребятишек.
- Расступись, расступись! - залихватски кричу я, вмешавшись в шумливую
толпу.
- Здорово ты разбушевался! - слышу я знакомый голос.
Ба, да здесь Валентина!
- Скажите-ка лучше, Валентина Владимировна, зачем вы здесь очутились? -
прикрикиваю я на нее.
- Лыжи, лыжи, лыжи! - хором отвечает вся ее компания.
- Отлично, Валентина Владимировна, - говорю я, - на лыжах еще успеете
накататься, а пока я вас мобилизую: извольте-ка побегать с вашим
племянником, сил моих больше нет.
Я вручаю Валентине внука. Вся компания, окружив Леву, весело уносится
прочь.
Я опираюсь о дерево и с удовлетворением оглядываю окрестность.
Везде смеющиеся молодые лица, снег похрустывает под ногами, мороз
пощипывает носы, и, уж конечно, больше всего достается моему носу.
Я поворачиваюсь в сторону Москвы, и мысли мои снова возвращаются в
типографию.
Мы не узнаем ее, мы, старые рабочие, знающие ее всю вдоль и поперек.
Придя к нам, новый директор не издал никаких приказов, упаси бог, а зашел в
наборную, поздоровался, остановился около моего реала и сказал:
- А ну-ка, братва, попробую: не разучился ли я набирать?
Ничего, набрал объявление. Свой парень.
Стали думать о производстве. И как думать! Заикнулся Якушин на
производственном совещании о припрятывании отдельными наборщиками
инструмента, а новый секретарь тут как тут. "Прошло, говорит, время, когда
инструмент прятали..." И все мы, как один, следим друг за другом: только
спрячь теперь! Жаренова уже два раза оштрафовали.
Я набираю объявления. И не успел я на производственном совещании
молвить, что, прежде чем объявление делать, заранее надо набросать
карандашом рисунок набора, как на другое же утро было отдано распоряжение:
ни одного объявления без предварительного наброска, - теперь работу по три
раза не переделывают!
Не хватает у нас машинных наборщиков. Директор выделил два десятка
ручников, и ребята засучив рукава взялись за учебу - учатся работать на
линотипе...
Да что же это такое? Или мне сегодня весь день знакомых встречать?
Навстречу мне Настя Краснова, комсомолочка наша, с. Архипкой на лыжах
бегут.
- Добрый день, Владимир Петрович! - крикнули они и хотели свернуть в
сторону.
Шутки шутите!
- Нет, брат, шалишь! - крикнул я и поманил их к себе пальцем.
- Ты о чем меня вчера просил? - строго обратился я к Архипке.
- Известно о чем, - деловито ответил он. - Всегда об этом просил.
Надоело тискать, а вы набору поучить не хотите.
- Поучить просишь, а сам от меня удрать сейчас хотел? - заворчал я на
него.
Архипка смутился, Настя покраснела.
- Ну ладно, ладно, сыпьте! - отпустил я их. - На будущей неделе возьму
тебя к себе прописные подавать.
Ребята просить себя не заставили. Точно я им пятки салом смазал, миг -
и скрылись за поворотом.
Чудесный парень Архипка!
И, самое важное, никаких разговоров о пенсии. Какая тут пенсия, когда
на биржу требования летят.
Однако холодно.
Я тру себе нос и с нетерпением дожидаюсь возвращения внука: уж не
случилось ли чего-нибудь с ним?
Но вот и они. Кудлатые пряди волос выбились у Валентины из-под шапочки,
она запыхалась и все-таки громко хохочет. Не доезжая десятка шагов, Левка
соскакивает с саней, кубарем падает на снег, поднимается, весь в снегу, со
сползшими с рук варежками, болтающимися на шнурке, и быстро-быстро семенит
ко мне.
- Как она тебя покатала? - спрашиваю я внука, кивая на Валентину.
Валентина подтаскивает ко мне санки и стремглав бежит прочь, боясь, что
я ее опять задержу каким-нибудь поручением.
Но ее останавливает Лева:
- Тетенька-тетища!
Валентина останавливается и издали кричит:
- Ну?
- Приходи ко мне играть, - приглашает ее племянник.
- Ладно! - отвечает тетища, исчезая под горой.
Мой внучок поеживается. Становится холодно, ему хочется есть.
Крепко держа меня за руку, Левка поднимает кверху розовое курносое
личико и настойчиво кричит:
- Солнышко, нам холодно!
- Ничего, брат, весна не за горами, - утешаю его я, сажаю к себе на
плечи и бегом направляюсь к трамвайной остановке.
x x x
Весело потрескивают в печке пылающие дрова.
Снова праздник, и снова я один: старуха на рынке, Валентина на лыжах.
Яркое январское солнце отталкивается от ослепительных белых сугробов и
пытается раздробить оконные стекла на тысячи цветных осколков.
Я сижу за столом и перелистываю свои записки. Многое изменилось с тех
пор, когда я в третий раз начал записывать свои мысли. Жизнь переменилась. Я
многое потерял: потерял плохое настроение - типография работает великолепно,
потерял сына, потерял свой острый язык. Но кое-что и нашел.
Достань, Морозов, бумажник! Вынь из него крохотную книжечку в картонной
обложке! Погляди на нее и скажи: все ли это, чего ты хотел?
Со спокойной совестью я отвечаю себе:
- Да, все.
Нет теперь людей, которые шли бы впереди меня.
Да, товарищи, я иду вместе с вами рядом, будь вы вожди, а я только
простой наборщик.
Теперь у меня не то, что прибавилось дел, но я почувствовал, что нет
теперь дела, за которое бы я не отвечал.
На себе я не успокоюсь, и погоди, погоди хоть ты, Климов, в дружеской
беседе за кружкой пива я докажу тебе свою правоту и заставлю последовать
моему примеру.
И еще: у меня больше нет времени для болтовни. В третий раз свои
записки я уничтожу сам. Вот я отдираю первые страницы, подхожу к печке и
бросаю исписанную бумагу на объятые огнем головешки. Я помешиваю кочергой, и
бумага вспыхивает ярко и задорно. Гори, гори, мне тебя не жалко! Дописываю
последнюю страницу, ставлю последнюю точку, и остаток тетради полетит сейчас
в печь.
1928 г.
Самойлова Елена
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Никитин Юрий