раскатистый смех пулемета и жалобный стук в подушке. Примирение,
по-видимому, невозможно.
равнодушны и устойчивы. В них есть что-то мертвое - как кладбищенские кресты
на фоне неба. Привычный ранжир, все головки в одну сторону; все это, почти
исключительно, четверти и восьмые. Совсем иное те, что окружили подушку
беспрерывным неровным туканьем, не поддающимся учету. Там - бытовая
устойчивость, здесь - суматоха, брожение. Эдуард Львович попробовал поймать
одного живчика за двойной хвостик, но промахнулся, и рука его непомерно
вытянулась в пространство. Тогда он приподнялся на цыпочки, стоя босыми
ногами на снежном холме, и стал дирижировать хором нотных головастиков: быть
может, они поддадутся.
отделившись от земли и плавно размахивая руками, Эдуард Львович летал вдоль
огромных, нескончаемых нотных заграждений, от горизонта к горизонту, и все
более убеждался, что режущие ухо диссонансы были лишь близки, а с высот, в
отдалении, все звучало великой гармонией, изумительным хором и совершенной
музыкой. Ему захотелось вовлечь в хор самые отдаленные инструменты, едва
видные на горизонте. Но он не успел спуститься к ним со страшной своей
высоты: раздался звон, и композитор потерял равновесие.
Оттянув одеяло к ногам, он некоторое время прислушивался: может быть,
позвонили в передней? Но все было тихо. Да и звон был - скорее - как от
разбитого стакана. Подумал о своем сне: изумительный сон. Особенно любопытно
в нем, что слияние и гармония таких несогласных, по-видимому, ритмов
оказываются возможными. В этом - глубокий смысл. Надо подойти издали и с
высот. Возникла как бы идея новой странной композиции, трудной, но
возможной. Понять, представить возможно,- ну, а воссоздать?
совсем калачиком, скрипнул по подушке небритой щекой и старался не
шевелиться, чтобы согреться. Холодком тянуло, и воздух стал как будто
свежее. Нотки исчезли, исчезли и холмики, но туканье пулемета стало еще чаще
и отчетливее. Однако ухо уже привыкло к нему. И Эдуард Львович заснул.
дырочки в стекле, а от дырочек шли кругом лучи. Рассвело еще, и новая
дырочка обнаружилась в обоях, на стене против окна. Обои вокруг дырочки
припухли от распыленной штукатурки.
о цели. Зачем-то одна из них, самая бесполезная, но и безвредная, залетела в
комнату композитора, нарушив на минуту его музыкальное сновидение.
КАРЬЕРА КОЛЧАГИНА
красен, весел, хоть и вздрагивал - за эти дни поистрепался. Пришел с ружьем
и набитой сумкой. В мешке нашлась колбаса, круг сыру, большой ком масла, к
которому крепко примерзла газета. Еще какая-то рухлядь, которой Дуняше не
показал. Впрочем, дал ей будильник, початый пузырек одеколону и шелковую
кофту с узкими рукавами и кружевом.
власть одолела.
им крышка, наша взяла.
мы можем сколько угодно.
сказал: "господам". Других слов еще не было, не знал точно, буржуи ли живут
в особняке, где кухня всегда была ему ласковым приютом.
топили. Уходя, захватил и ружье, нацепив на плечо дулом вниз. Сумку тоже
захватил с собой, но пустую: содержимое запер в свой сундучок.
него клок волос, по-казацки, хоть и был он пехотой. Встречные, прохожие,
смотрели на него недружелюбно и с опаской; он на них не смотрел. Чувствовал
себя Андрей Колчагин не простым человеком, солдатней, а значительным, вроде
героя,- как раньше было в деревне, перед отправкой на фронт.
солдат без толку толпилось,- у всех за плечами ружья дулом в землю. Здесь
перекинулся словом, выкурил папиросу, справился, как пройти с бумажкой,
через какой подъезд. Встретил некоторых, что вместе с ним брали телефонную;
но у них бумажки не было. Протолкался, подождал в очереди, добился-таки.
Держал себя не по-простецки, а без боязни, боевиком; и слова говорил
подходящие.
человек жидкий, черноватый, в пиджаке, но не робкий. Покрикивал на солдатню.
На Колчагина не глядя, вписал его фамилию на бумажку, хлопнул печатью,
сказал:
неразбериха. И не узнаешь, кто тут главный, кто командир и чем командует.
Солдаты сидели в креслах, на столах, на подоконниках, и паркет был заплеван
и забросан окурками. Кто покрикивал на других, того и слушали.
не нашел. Было таких же ищуших еще несколько. Тогда Колчагин взял у них
бумажки, сверил, небрежно бросил им: "Ладно, все в порядке; подождите". И
затем стал уже спрашивать бумажки у всякого нового пришедшего. И вдруг
почувствовал себя вроде как бы начальством. Власти не было - нужно власть
налаживать. Налаживать власть стал Андрей Колчагин. И все поняли, что так и
быть должно. Теперь к нему обращались уже с некоторым почтением, как к
старшему. Затем приехал на дребезжащей машине какой-то штатский, влетел в
первую комнату, крикнул: "Здравствуйте, товарищи, сейчас все будет",- но ему
никто не ответил. Он заметался, перекладывая свой портфель со стола на стол,
искал чернильницу и явно не знал, что делать дальше. Вот тут-то и выступил
Андрей Колчагин, спокойный, в фуражке, с папиросой в зубах:
то всякий пройдет сюда без надобности. И двери прикажу на запор, без особого
пропуска не лезть.
начальство. Было ясно, что начальство уже родилось в лице Андрея Колчагина.
бумажку им выдал; сам писал плохо, но нашелся более грамотный, которому
Андрей и приказал быть как бы писарем. Подписывал же сам: "Начальник команды
товарищ Колчагин".
борцов, только некому было вручить расписку, так как хозяина не оказалось.
Притащили в мешках: большой круг сыру, какая нашлась колбаса, много масла,
разные коробки. Колчагин принял, все велел запереть в комнату. Потом выдавал
сам для дележа. И в свой мешок тоже поклал на случай - сколько вошло.
предоставили диван. И понятно: начальство, трудилось больше других. Ложась
спать, Андрей сначала проверил охрану и назначил смену.
на месте, говорили о пишущих машинках, отмечали на дверях комнат,
передвигали столы, уходили, приходили. Колчагин неизменно сопровождал их,
помогал двигать столы, записывал что-то себе на бумажку, а по уходе их
садился за письменный стол в первой комнате, смотрел зорко и покрикивал на
входящих. Люди сменились - Колчагин оставался.
сначала солдатня, потом появились и обыватели, напуганные, нерасторопные.
Сюда свозили вещи, сюда приводили арестованных, отсюда летели приказы от
имени Хамовнического Совдепа,- но ничто не могло произойти без ведома и
санкции Андрея Колчагина, которого звали комендантом. Никто его не ставил,
не выбирал, не утверждал в звании. Колчагин был необходим, естествен,
неизбежен. И когда проситель, обойдя все комнаты, терял последнюю надежду,-
ему говорили:
с сахаром и булкой известный во всем Хамовническом районе товарищ Колчагин,
властный, толковый и не знающий сомнений. Иных направлял, другим решал дело
сам, выдавая бумажку с подписью и собственной своей комендантской печатью.
НОЧИ ОБРУБКА
и явью, мерещился ему последний бунт калек и уродов.
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Гуревич Георгий
Володихин Дмитрий
Никитин Юрий