Чтение 20–й страницы книги ~По следам дикого зубра~

обошлись всего двумя ночевками - на Умпыре, где побарствовали в новеньком
княжьем домике, который стоял теперь с голыми стропилами (брезент казаки
сняли и увезли), и еще на Черноречье, где давно стоял благоустроенный
кордон.

Поздно вечером, уже на виду Псебая, Никита Иванович попридержал коня и
сказал Телеусову:

- Ты уж расстарайся, Алексей Власович, накрой при случае умпырскую хату
дранкой, что ли, а то промокнет до весны и сгниет. Тебе же при обходах
сгодится, базу там устроишь. Да и путники какие проходить будут,
остановятся, добрым словом помянут.

- Это я держу в голове.

Наши кони понимали, что едем домой, и, несмотря на усталость, шли
бойко, встряхивали гривами, предвкушая отдых после многих дней изнурительных
походов.

На развилке улиц мы пожелали друг другу доброй ночи и разъехались.
Очень не хотелось вести Алана на казачий двор. Я решил оставить его на эту
ночь у себя.

Вот и наш дом в четыре окна. Два из них - в спальне родителей - еще
светятся. У ворот я соскочил, размял затекшие ноги. Алан потряс удилами,
фыркнул. И тотчас на крыльце возникла фигура в светлом капоте. Мама... Она
ждала.

- Андрюша, наконец-то! - воскликнула она со слезами в голосе и, прежде
чем спуститься, обернулась в открытую дверь и позвала: - Михаил Николаевич,
Миша, сынок приехал!..

Мы обнялись, мама озабоченно провела ладонями по моим рукам, по спине.
Цел-невредим. Отец подошел, прижался жесткими усами с неистребимым табачным
запахом, пробормотал: "Слава всевышнему", помог расседлать Алана, понес
сумы, а мама уже ставила самовар и хлопотала над поздним ужином.

Отчий дом! Как привязываемся мы к нему и как дорог он всем, особенно
после разлуки! Как много воспоминаний хранят его старые стены и какие не
сравнимые ни с чем тепло и любовь исходят от родных людей, хранителей нашего
детства, для которых ты все, чем они живут, чем печалятся и радуются до
конца дней своих!

Я пил смородинный чай, ел аппетитные баранки и рассказывал, рассказывал
об охоте, а они слушали, переглядывались, смеялись и пугались. Потом
внимательно, даже строго, с какой-то непонятной мне почтительностью
передавали из рук в руки толстые серебряные часы, и отец, вооружившись
очками, три или четыре раза, про себя и вслух, прочитал выбитые на крышке
слова: "За заслуги. Личный дар Е.И.В. Великого князя Сергея Михайловича" -
и, растроганный, с повлажневшими глазами, поцеловал меня, затем бодро отошел
и издали с нескрываемой гордостью еще раз оглядел с ног до головы.

- Вот, Софьюшка Павловна, каков у нас молодец! - сказал он дрожащим от
волнения голосом.

И тут я выпалил:

- А завтра мне в путь-дорогу. Велено торопиться в институт.

Мама всплеснула руками, в глазах у нее возник страх.

- Завтра? Не отдохнувши, так сразу... - И заплакала.

- Нет-нет, - запротестовал отец, поборник строгой дисциплины, которой
вдруг он изменил. - Уже если три недели пропустил, то три дня отдыха тебе и
подавно простятся. Вот во вторник и поедешь.

Они и слышать не хотели о завтрашнем отъезде. Этому не находилось
оправдания. Не побыв с родителями, не сходив всей семьей в гости хотя бы к
одному знакомому однополчанину?.. И мне пришлось не без тайной радости
согласиться на вторник. Помимо всего прочего, требовалось время договориться
с оказией, ведь до станции Армавирской от нас далековато и не каждый день в
ту сторону идут тарантасы. Зато уж оттуда - прямой поезд до столицы. Такие
поезда идут из Минеральных Вод, этого великосветского курорта России.

- Отец, - все с тем же нерастаявшим страхом сказала мама, - мы совсем
забыли о письме...

- Вот как ты расстроил нас своим поспешным решением, - упрекнул отец и
тяжело прошагал в кабинет.

Он вернулся с письмом. Нетерпеливо взявши конверт, я прежде всего
прочитал обратный адрес. Впрочем, и по почерку с косыми, высоко прыгающими
буквами нетрудно было угадать руку Кухаревича, моего друга по институту, по
комнате в пансионате, по студенческим вечеринкам.

Сдержанно-деловое начало. Друг писал:

"Кто-то привез сюда странные слухи, связанные с твоим опозданием. В
канцелярии мне сказывали, что ты, милый мои, получил отпуск, срок которого
неопределен, и отпуск этот вызван приказом высокотитулованной особы.
Вскорости удалось уточнить, что ты ныне обретаешься в свите великого князя.
Это же совсем на тебя не похоже! Я отказываюсь верить! В свите... Не может
быть! Неужели трудно написать несколько строчек товарищу, если это слово
"товарищ" не стало для тебя, в силу новых обстоятельств, не особенно
удобным..."

Вот так. Со шпилькой. Если бы ты знал, Саша, что-нибудь о кавказских
зубрах!..

Далее он уже спокойнее продолжал:

"О нашей здешней жизни могу сообщить пока очень коротко. Не стало
некоторых из наших профессоров, прибавилось строгостей. Наставники величавы
и замкнуты. Слава богу, мы с первых дней почти в полном составе находимся в
лесной даче недалеко от Выборга и потому лица эти видим редко. Я нахожу
время для поездок в столицу, чтобы послушать интересные семинары в
университете. Кстати, там сделалось относительно прошлого спокойнее. Бывают
очень интересные диспуты, есть что послушать, и вообще...

Летом я не писал тебе потому, что не уезжал к родителям в Екатеринодар:
здесь побывал мои отец, и мы рассорились с ним. Пришлось остаться в Средней
России, работал три месяца помощником лесничего в местечке рядом с
Беловежской пущей. Есть на что посмотреть и что вспомнить, поверь мне.
Заработал немного денег. Зима нас с тобой не испугает.

Как видишь, на этот раз мне почему-то не дается острословие. Расстроен
твоим молчанием. Неужели ты в самом деле решил пойти по дороге честолюбивого
служения, использовав подвернувшийся случай? Не могу поверить в подмену
принципов, коли знаю твои взгляды на жизнь. Нетерпеливо жду письма с
изложением всего случившегося. Постарайся понять, Андрей, как это важно для
твоего друга, нижеподписавшегося..."

Далее следовала его длинная подпись, а еще ниже приписка: "P.S. Когда
письмо было написано, ко мне ворвался известный тебе Паша Саблин и с ходу
выпалил: "Все точно! Зарецкий принят в великокняжескую охоту. Князь им
доволен и держит при себе".

Сменить полезный народу труд на ливрею послушного холуя?!"

Закончив читать, я глубоко вздохнул. Родители не сводили с меня
вопрошающих глаз. Вместо объяснения я прочитал письмо вслух.

- Твой приятель не понимает, какая честь служить под началом великого
князя! - Отец выставил перед собой палец. - Открытая дорога наверх,
продвижение по службе, чины - разве это не служение родине?

Я бурно запротестовал. Но, вспомнив о своих зубрах - да, о своих! -
умолк и примирительно сказал, что новая служба, в общем, меня увлекает.

- Вот и отлично! - повеселевшим голосом отозвался отец. - Здесь ты
дома, с нами.

Мама задумалась, вздохнула, а потом сказала, как бы для себя:

- Взрослый, взрослый сын. И уже с положением. Самая пора подумать и о
собственной семье, Андрюшенька. Годы бегут, мы стареем. И как нам хочется,
чтобы дом не пустел...

Очень значительно она посмотрела на отца, тот на меня, но промолчал.
Тут он с мамой заодно. Этим летом по разным поводам они не раз произносили
при мне не без тайного умысла и любви слово "внук".

Часы пробили двенадцать. Спать, спать!

Перед сном я вышел во двор посмотреть Алана. Он спокойно похрустывал
травой, обернулся, почесался лбом о мое плечо и вздохнул. Все в порядке.

Когда я лег и, не задув лампу, стал задремывать, сквозь полусон увидел
маму. Она вошла очень тихо, села у кровати и, не спуская с меня глаз,
задумалась. Я уснул спокойно и легко, как засыпал семилетним мальчиком под
таким вот безмерно ласковым и заботливым ее взглядом.

"2"

Разбудил меня колокольный звон. Церковь находилась недалеко от нашего
дома. Было воскресенье, и звонили уже к обедне. Вот это называется поспал...

Поспешно приведя себя в порядок, я вышел и нашел своих родителей одетых
по-праздничному. Мама напомнила, что в моей комнате приготовлена выглаженная
студенческая форма и что они ожидают меня. Пора в церковь.

Этот ритуал в поселке, где все знали друг друга, служил как бы символом
добропорядочности. Родители мои строго следовали ему. Не пойти с ними
значило бы серьезно обидеть обоих.

Отстоять недолгую службу мне помогла настенная роспись в нашей
маленькой и довольно уютной церкви. Картины тут были и радостные и страшные,
все на библейские сюжеты. Я рассматривал лики угодников и сравнивал их с
реальными людьми из только что минувшей охоты. Вот лицо в кудряшках, с
нимбом над головой, чем-то похожее на обиженное личико князя. А вот один из
чертей с таким хитрым и наглым выражением, какое я видел только у Семена
Чебурнова, когда он крутился возле графе Демидова. Точной фотографией
смуглого, горбоносого и узколицего есаула Улагая мне показался образ
библейского воина с копьем в руке. Наблюдать и сравнивать было занятно, я
вертелся и вытягивал шею, чтобы разглядеть плохо освещенные стены, и кому-то
бросился в глаза своей непоседливостью. Этот "кто-то" укоризненно поглядел
на меня. Удалось перехватить взгляд. Я так и застыл. Ярко-голубые глаза на
чистом белом личике, окруженном локонами цвета пшеничной соломы. Признаюсь
не без греха, все иконы в церкви разом померкли. Кто такая? Девушка
недовольно, даже сердито отвела взгляд и чуть-чуть покраснела.