Чтение 20–й страницы книги ~Каторга~

за другим. Он считал:

- ...сороковое, сорок первое, сорок второе... это будет сорок шестое,
вот и седьмое, Ага, сорок восьмое... стоп!

Ибрагим не обманул: здесь росла густая крапива. Кутерьма сунулся в ее
обжигающие заросли, руками начал копать в земле глубокую яму, пока не достиг
комля бревна, которое было уже подпилено. Бревно с натугой провернулось на
железном штыре, и сразу открылась нора, выводившая на блаженную свободу...
Кутерьма отряхнулся от земли, глянул разок на звезды и решительно зашагал
прочь от тюрьмы, похожий на "вольного" ссыльнопоселенца, который задержался
в гостях, а теперь спешит на свои клопяные полати, чтобы зарыться в рванье и
спать.

Между базарных рядов медленно прогуливались громадные крысы, брезгливо
обнюхивая острыми мордами мертвецки пьяного, уснувшего в яме. Кутерьма
уверенно двигался закоулками, среди заборов и огородов, пока не вышел к дому
торговки селедками. Тихо-тихо он постучался в стекло крайнего окошка.
Занавески раздвинулись, в окне расплывчато забелело лицо.

- Инженер, открой... это я. Кукушка меня позвала!

Выразительным жестом Полынов дал понять, что сам выйдет к нему, и скоро
появился на дворе, наспех одетый:

- Кукушка? Что-то некстати она закуковала.

- Все расскажу потом, а сейчас укрой меня... а? Мне надо пересидеть
недельку-две, пока не перестанут искать... а? Долг платежом красен: я тебя
"крестил", так выручай... а?

Полынов зевнул, поежившись от ночной сырости.

- Выручу, - обещал он. - Но у меня на Протяжной укрыться нельзя. Анисья
- баба торговая, к ней с базара всякая шваль треплется, тебя здесь могут
заметить... Что случилось?

- Да не мусоль ты душу мою! Все скажу потом, а сейчас веди куда-нибудь,
чтобы меня не застукали.

- Спрячу в самом надежном месте. Есть такое. Тут недалеко, сразу за
ручьем. Я сам провожу. Погоди меня тут. Со двора не уходи. Я быстренько
оденусь, и тронемся...

Скоро они двинулись в сторону ручья по узкой извилистой тропе, и всю
дорогу Кутерьма извергал ругань:

- ...пусть не думает, что удавлю или зарежу. Это ишо не смерть, а так -
карамелька с начинкой! Он у меня еще в ногах изваляется, замучаю, пока сам о
смерти не взмолится...

Послышался шум ручья, Полынов предупредил:

- Осторожнее, здесь мостки... Видишь?

- Ага, вижу, - отвечал ему Кутерьма.

Рука следующего за ним Полынова вдруг обхватила его шею, голова
запрокинулась назад. Всем весом своего грузного тела бандит сам нанизал себя
на нож, глубоко пронзивший его.

- А теперь... вон туда, - толкнул его Полынов.

Сонно всплеснула вода и тина. Стало очень тихо. Полынов вернулся в свое
жилье. При свете керосиновой лампы еще раз пробежал глазами газетный отчет о
судебном процессе в Лодаи, потом улегся в постель. Вернее, он даже не
улегся, а рухнул - как беспомощный человек, которого свалила в небытие
нечаянная пуля из-за угла.

- Не смерть, а карамелька, - сказал он, задувая лампу.

Клавочка проснулась и долго не могла понять, почему у нее такое
праздничное настроение. И тут она вспомнила о причине радости: ею сделано
доброе дело, сегодня она может встретить в канцелярии губернатора того
самого человека, которого сама избавила от кандалов и тюрьмы.

- Сегодня же навещу его... вот обрадуется! Пробуждение чуточку
омрачилось, когда ей подумалось, что с отъездом Ляпишева она останется на
Сахалине под административной опекой статского советника Бунге, который
давно излучал в ее сторону пугающий бюрократический холод.

- А что мне до него? - сказала себе Клавочка. В приемной губернатора ей
встретились судебный следователь с фамилией Подорога и полковник Данилов из
Тымовского (иначе Рыковского) тюремного округа, обсуждавшие щекотливый
вопрос о подписке для подарков генерал-губернатору Ляпишеву.

- Можно на худой конец подарить японскую вазу со всякими там страшными
драконами, - говорил Подорога.

- Такую вазу подносили в прошлом году, а сейчас желательно что-либо
поувлекательнее... Может, - размышлял Данилов, - орудийный салют при
отплытии покажется Михаилу Николаевичу немного приятнее местных сувениров?

- Но деньги-то уже собрали! Не стрелять же теперь из пушек деньгами,
собранными по подписке... Куда их девать?

С некоторым замиранием сердца Челищева направилась в канцелярию
губернаторского присутствия, где за столом сидел какой-то белобрысый парень
и, скривив рот от небывалого усердия, старательно перебелял казенную бумагу.
Клавдия Петровна ожидала видеть Полынова, но писарь уже торопливо вскочил:

- Арестант Полынов из каторжных последнего "сплава" - Я весь к вашим
услугам. Чего изволите? Я вас слушаю.

- Это не вы, - отшатнулась прочь от него девушка, и вдруг ей стало так
нехорошо, что она опустилась на стул, не веря своим глазам. - Кто вы такой?
Я вас не знаю... Откуда вы появились? - вдруг резко выкрикнула она, вставая.
- Сейчас же и немедленно прекратите эту дурацкую комедию!

Писарь затравленно оглянулся на дверь, почти в молитвенном экстазе, как
перед киотом, он складывал перед девушкой руки:

- Тише, тише... не погубите меня. Всеми святыми заклинаю - не выдавайте
меня... Если в тюрьме узнают, что я разоблачен, меня ведь сразу придушат,
как худую собаку...

Потрясение было столь велико, что Челищева долго пребывала в каком-то
отупении. Только теперь она стала понимать случившееся, а сбивчивый рассказ
писаря о том, как его "крестили", объяснил ей все остальное.

- Хорошо, - произнесла она. - У меня нет желания причинить вам зло.
Наверное, у вас было его уже достаточно.

Писарь, плача, упал к ее ногам:

- Век за вас буду бога молить... Если б вы знали, сколько выстрадал я в
тюрьме, пока не попал вот сюда! Так не ввергайте меня обратно - в пучину зла
и ненависти.

- Встаньте, - велела ему Челищева. - Я обещаю молчать о том, что вы -
это совсем не вы, а кто-то другой. Но, может, вы подскажете мне: куда делся
этот "кто-то другой"?

Еще всхлипывая, писарь торопливо листал подшивки "квартирных билетов" и
наконец объявил ей - почти радостно:

- Нашел! Этот человек жительствует у торговки Анисьи, которую вы сыщете
в конце Протяжной улицы... там спросите.

Протяжная отыскалась с помощью прохожих, весьма подозрительно
оглядывавших барышню в меховой "барнаулке" и в шапочке-гарибальдийке. В доме
базарной торговки дверь отворилась с таким противным скрипом, будто качнули
виселицу. Полынов при виде Челищевой пощелкал подтяжками, которые опоясывали
его грудь, как приводные ремни бездушную машину. Кажется, он не очень-то
удивился ее неожиданному появлению.

- Благодарю - не ожидал, - сказал с ухмылкою.

И эти банальные слова, как и эта ухмылка, показались ей настолько
циничны и отвратительны, что рука поднялась сама собой... Клавочка надавала
ему хлестких, оскорбительных пощечин с такою силой, какой даже не ожидала в
себе:

- Вот вам... вот еще! Не смейте отворачиваться... Вы опутали меня своей
ложью! - в гневе выкрикивала она. - Вы сделали меня причастной к своим
преступлениям, в которых я не могу разобраться... Чего еще мне ожидать от
вас?

Полынов-Сперанский расцеловал ей руки.

- Это мой давний принцип, - сказал он девушке. - Если нельзя укусить
руку женщины, избивающую тебя, я стараюсь расцеловать эту руку... Благодарю
- ведь я давно ожидал вас!

- Вы? Ожидали меня? Зачем?

- Вам не следовало влюбляться в меня...

Неожиданно заплакав, Клавдия приникла к его груди, перепоясанной
бездушными ремнями подтяжек, а Полынов нежно гладил вздрагивающие плечи,
говоря при этом очень ласково:

- Успокойтесь, прошу вас. Я никогда не воспользуюсь вашей минутной
слабостью, ибо, подобно тигру, я никогда не возвращаюсь к добыче, если в
первом прыжке однажды я промахнулся.

- Разве вас можно понять?

- А разве вы забыли, что было на подходах к Гонконгу?

Клавочка подняла к нему зареванное лицо.

- Кто вы такой? - со стоном спросила она.

- А вы не знаете?

- Не знаю. Но хочу знать.

- Я сейчас только семинарист Сперанский, имевший неосторожность
придушить одного старенького попа... Мне, честно говоря, не совсем-то уютно
в этой гадостной роли, но вы потерпите.

- Долго ли еще терпеть?

- Нет!- ответил Полынов. - Скоро я придумаю что-либо другое, более
интересное для образованных женщин...

13. НЕ ПОДХОДИТЕ К НЕЙ С ВОПРОСАМИ

Приезжих с материка удивляло, что процент детской грамотности на
Сахалине был выше, нежели в иных российских губерниях. В этом большая
заслуга именно политических ссыльных, но следует отдать должное и военному
губернатору Ляпишеву, который, заведомо зная, что детей с утра не покормят,
узаконил раздачу в школах бесплатных завтраков.

Всем добрым начинаниям на Сахалине каторга обязана именно "политикам" и
ссыльным интеллигентам. Педагоги выпрямляли в душах детей все то, что было
искривлено пороками родителей, врачи отстаивали больных каторжан от плетей и