порции пунша; ведь, по правде сказать, она и сама не знала, что значит
"красный", просто этот дурак Дэнни бесил ее, и она с радостью отхлестала бы
его по щекам. Она в жизни не встречала ни одного "красного" и не думала
когда-нибудь встретить.
сказал Дэнни, заглядывая в вырез блузки миссис Тредуэл.
пререкаться с пьяным, совершенно чужим человеком, да притом une espece de
type {Здесь: довольно сомнительным типом (франц.).}, на тему, в которой оба
они ничего не смыслят, и она, уж во всяком случае, вовсе не жаждет в этом
разбираться. Она отвела глаза, повернулась на каблуках и пошла прочь,
улыбаясь в пространство и стараясь не ускорять шаг.
москитов, отошел от пристани. Появилось немало новых пассажиров первого
класса, причем "старожилы", которые уже чувствовали себя почти хозяевами
корабля, отнеслись к ним поначалу как к непрошеным гостям. Допоздна шумели и
разгуливали по палубе шестеро студентов с Кубы, по виду полукровки.
Появилось несколько супружеских пар, а при них дети всех возрастов, и от
всех, разумеется, не было покоя. После ужина студенты выстроились в ряд и
пошли вышагивать мимо шезлонгов, где люди более степенные мечтали мирно
отдохнуть, и по салонам, где пассажиры сидели за книгой или за картами;
опять и опять обходили всю палубу мимо окон, за которыми люди пытались
уснуть, и горланили песенку про Кукарачу, несчастную маленькую таракашку.
Бедняжка таракашка больше не может бегать: во-первых, у нее не осталось
марихуаны - нечего курить; во-вторых, нет на марихуану денег; в-третьих, у
нее и ног-то нет, и, в-четвертых, ее никто не любит, - и студенты топали в
ряд, положив друг другу руки на плечи, и снова и снова перечисляли
таракашкины несчастья. Студенты были разного роста, но все одинаково
крепкие, жилистые. И на всех мешковатые "оксфордские" штаны, пузырящиеся
ниже колен, - одинакового покроя, но неправдоподобной расцветки и самых
разнообразных узоров: в крупную и мелкую клетку, полосатые, зигзагами. На
всех - теннисные туфли, рубашки с короткими рукавами и открытым воротом.
Иногда эта пестрая шеренга начинала извиваться, как змея. Или они вдруг
принимались размеренно, по очереди, подпрыгивать, так что шеренга колыхалась
справа налево, взад и вперед, наподобие морской волны.
от неугомонных студентов наверняка до конца плавания никакого житья не
будет, и с недоумением спросил себя, неужели и он когда-то был таким же
нелепым безмозглым щенком. Ему уже тридцать, он пять лет как женат, и жизнь
становится делом очень нелегким, куда тяжелей, чем он рассчитывал; хотя на
особую легкость рассчитывать, конечно, не приходилось. Но неужто и он
когда-то был таким оболтусом? Да, был, он прекрасно это помнит; но он еще не
достиг того возраста, когда воспоминания о дурачествах молодости настраивают
на чувствительный лад - если приходилось вспоминать, его только
передергивало. И сейчас тоже передернуло, и он слегка сгорбился, словно
шагал навстречу снежному ветру.
темный провал нижней палубы. Там, скорчившись, лежали люди - прямо на голых
досках, только под головой узел с барахлом. Немногие мужчины спали в
гамаках, немногие женщины со спящими младенцами на коленях откинулись в
шезлонгах. А остальные спали вповалку, и все это напоминало груду
выброшенного за ненадобностью старого тряпья. Фрейтаг стоял и смотрел на эту
безмерную, непостижимую нищету, подобную медленному разъедающему
неизлечимому недугу, - и ни в его сознании, ни в характере, ни в его прошлом
не нашлось ничего, что помогло бы ему представить себе хоть какое-то
лекарство от этого недуга. Он с детства жил благополучно, как все люди
среднего достатка, - из этой среды выходили адвокаты и врачи, инженеры и
учителя, все они очень уважали свои профессии, но самым естественным их
занятием и неотъемлемым преимуществом было делать деньги: возможно ли найти
более подходящую карьеру для хорошо воспитанного и образованного молодого
человека? Фрейтаг еще не был богат, но до самого последнего времени ему и в
голову не приходило, будто что-либо может помешать ему разбогатеть. И,
разумеется, он признателен родителям, они дали ему образование, но по
справедливости - да, по справедливости надо сказать, богатством он будет
обязан прежде всего самому себе; а если потерпит неудачу, то лишь из-за
какой-то собственной слабости, о которой и сам не подозревал. В нем жило
брезгливое отвращение к бедности, бессознательное презрение и недоверие к
беднякам, которые кишат и плодятся в грязи, точно черви, и оскверняют самый
воздух вокруг. А между тем, думал он с невольной жалостью, шагая дальше по
палубе, они ведь необходимы, у них есть свое место в мире. Что бы мы делали
без них? И вот их отсылают из страны, где они не нужны, в страну, где, уж
конечно, их не ждет радушный прием; позади у них тяжелая работа и жизнь
впроголодь, впереди - никакой работы и самый настоящий голод, позади
страдания и впереди страдания - кто же может это вынести? Разве только
животное, последняя жалкая скотина. Он стряхнул с себя это ненавистное
чувство - жалость - и задумался о задаче, что стояла перед ним самим, и
вдруг понял: дрожь, которая пробрала его при виде тех несчастных, рождена
страхом за себя, ему мерещатся ужасы, порожденные его тайными опасениями.
Он, немец из хорошей, солидной семьи, воспитанный в лютеранской вере,
истинный христианин, наперекор ожесточенным протестам обоих семейств,
наперекор своему же трезвому суждению, наперекор всякому здравому смыслу и
рассудку, женился на еврейке с красивым экзотическим именем - Мари Шампань.
Ее прадеды были выходцами из... - откуда бишь там выходили евреи в средние
века? - перестали именоваться Авраамами бен Иосифами, или как там еще их
звали, назвались по имени нового края и осели в нем на несколько столетий.
Иные перешли в католичество или женились на христианках, и еврейская община
отвергла их, они снова изменили свои имена и стали доподлинными французами;
а прямые предки Мари оказались неуступчивы - вновь начали скитаться, и через
Эльзас, Бог весть почему, их занесло в Германию. Чистейшее недомыслие,
считал Фрейтаг. Но они сохранили выбранную прежде звучную французскую
фамилию. И все они взяли себе за правило сохранять терпимость и широту
взглядов и отнюдь не чуждались иноверцев, если те принадлежали к тому же
кругу и сами не отворачивались от них. Но вот он и Мари полюбили друг друга,
полюбили верно, крепко, - и будто разворошили осиное гнездо. Они терпеливо,
упорно сражались за свою любовь и выиграли битву как с его, так и с ее
родней, близкой и дальней; и в конце концов обвенчались в лютеранской
церкви, под всхлипыванья, охи и ахи, раздававшиеся в одной тесной кучке по
левую сторону от главного прохода... Родители Вильгельма не сумели скрыть
облегчения, когда он заявил, что уедет в Мексику, их явно обрадовало, что
этот запутанный узел так просто развязался. Мать Мари, вдова, вообще не
признавала замужества дочери - разве что с точки зрения юридической; но она
была женщина вполне от мира сего, жизнерадостная, не слишком набожная и
умела, сообразно обстоятельствам, не подчеркивать свою национальность: чего
люди не знают, то мне не повредит, рассуждала она; кому какое дело, кто я
есть, кроме меня самой? Замужество дочери пугало ее, она боялась скандала,
беспощадного суда родных и друзей - и недаром боялась, бедная женщина. Под
конец она переехала к дочери и зятю, решила разделить их судьбу, с ними жить
и умереть - на редкость добрая душа, благодарно подумал он. И вспомнил, как
они все трое стали гордиться собой и друг другом, потому что сумели
отбросить дурацкие предрассудки и жить свободно, хорошо и открыто. "О
Господи!" - чуть не в полный голос сказал Вильгельм Фрейтаг. И хмуро
улыбнулся. "Где ты, бог Израиля?" - прибавил он и повернул в коридор,
ведущий к его каюте.
молчании расчесывали на ночь волосы и готовились ко сну. Они прекрасно
поладили друг с другом, понемножку болтали обо всем, что происходит на
корабле, слегка сплетничали, безобидно обсуждали всех и вся. Эльзу, несмотря
на все предостережения матери, быстро обезоружила спокойная приветливость и
аккуратность соседки, и она завороженно смотрела, как Дженни перед сном
занимается косметикой: умывается чем-то душистым, слой за слоем накладывает
на лицо крем, похожий на взбитые сливки. Уже в третий раз на палубе над
самой головой затопали и заорали студенты, этот шум и гам хлынул в
иллюминаторы, заглушая плеск волн и рокот машинного отделения. И снова Эльза
подняла голову и задумчиво прислушалась.
надеждой.
только одну эту песню.
какой-то странный шум; они прислушались, недоуменно глядя друг на друга, -
беготня, суматоха, словно бы какая-то борьба, потом тяжелый, мягкий стук,
точно о стенку швырнули мешок с песком. Ожесточенно заспорили по-испански
два голоса, мужской и женский, - несомненно, кто-нибудь из бродячих
танцоров. Спорили из-за денег. Да, яростно ругались из-за денег, кричали
наперебой, причем называли друг друга по имени - Конча и Маноло. Маноло
требовал, чтобы Конча сейчас же, сию минуту, без всяких отговорок отдала ему
семь кубинских песо - он знает, она получила их сегодня вечером. Он своими
глазами видел, как тот тип расплатился с буфетчиком, а сдачу отдал ей.
Конча, злобная, бесстрашная, дерзко отпиралась - ничего подобного не было!
Следя за ходом спора, Дженни поняла: Конча ни минуты не, сомневается в праве
Маноло на деньги, если только они у нее есть. И она избрала словно бы легкий
путь - уверять, будто никаких денег у нее нет. Но оказалось, это не так-то
легко.
лживый язык!
Панов Вадим
Конюшевский Владислав
Гюго Виктор
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Фазиль Искандер