любит, он доставит себе удовольствие и выяснит с ней, - просто из любви к
истине, как некий исторический факт, - спал ли с ней Форшвиль в тот день,
когда он, Сван, звонил и стучал в окно, а ему не отворяли, а она писала
потом Форшвилю, что к ней приходил ее дядя. Но столь важный для Свана
вопрос, выяснение которого он откладывал только до того времени, когда
пройдет его ревность, утратил в глазах Свана всю свою важность, как только
он перестал ревновать. Утратил, впрочем, не сразу. Он уже не ревновал
Одетту, но тот день, когда он напрасно стучал в дверь особнячка на улице
Лаперуза, все еще возбуждал в нем ревность. В силу того, что ревность,
пожалуй, отчасти напоминает заразные болезни, очагом, источником которых
является, по-видимому, в большей мере местность, дома, чем люди, предметом
ревности Свана была не столько сама Одетта, сколько тот день, тот час
утраченного прошлого, когда он стучался к ней в дом. С известным правом
можно сказать, что этот день и этот час сохраняли последние черточки
влюбленного человека, каким Сван когда-то был и которого он обретал в себе
вновь лишь благодаря им. Его уже давно перестала тревожить мысль, обманывала
ли его Одетта, обманывает ли она его теперь. И все же несколько лет подряд
он разыскивал прежних слуг Одетуы _ таким упорным было его болезненное
любопытство к тому, спала ли Одетта с Форшвилем в шесть часов, в тот, такой
уже давний, день. Потом и любопытство прошло, а расследование все-таки
продолжалось. Сван по-прежнему пытался выяснить то, что его уже не
интересовало, ибо его прежнее "я", пришедшее в полный упадок, все еще
действовало машинально, под влиянием тревог, до такой степени обветшалых,
что Свану уже не удавалось вызвать в воображении тоску, когда-то, однако,
настолько сильную, что, казалось, она не пройдет никогда и только смерть
любимой женщины (хотя, как это будет видно из дальнейшего, смерть, жестокая
повторная проверка, нисколько не уменьшает мук ревности) расчистит
прегражденную дорогу его жизни.
так страдал, - это не было единственным его желанием, он держал про запас
другое - отомстить за эти муки, отомстить, как только, разлюбив Одетту, он
перестанет бояться ее; и вот наконец ему представился случай осуществить
второе желание: Сван любил другую, женщину, которая не давала ему поводов
для ревности и которую он все же ревновал, оттого что не способен был любить
по-иному, и как любил он Одетту, так любил и другую. Этой женщине не нужно
было изменить Свану для того, чтобы возродить в нем ревность, - достаточно
было, чтобы по какой-нибудь причине она оказалась вдали от него - ну хотя бы
на вечеринке, - и чтобы, по-видимому, ей было весело. Этого было довольно,
чтобы в душе его ожила тоска, этот жалкий, сам себе мешающий нарост на его
любви, - тоска, удалявшая Свана от того, что она в себе заключала
(потребность в истинном чувстве, которое эта молодая женщина питала к нему,
сокровенное желание наполнить собой ее дни, желание проникнуть в ее
сердечные тайны), ибо между Сваном и той, которую он любил, тоска набросала
несдвигающуюся груду былых подозрений, относившихся к Одетте, или, быть
может, к какой-нибудь предшественнице Одетты, и дававших возможность
постаревшему любовнику познавать нынешнюю возлюбленную не иначе как сквозь
прежний, собирательный фантом "женщины, возбуждающей ревность", в который он
произвольно воплотил новую свою любовь. Впрочем, Сван часто считал эту
ревность виновницей того, что он верил в измены воображаемые; но тогда он
вспоминал, что ведь и Одетту он выгораживал таким же образом - и зря. Вот
почему, что бы любимая женщина ни делала без него, все перестало казаться
ему невинным. Но когда-то Сван дал себе клятву: если он перестанет любить
ту, которой впоследствии суждено было стать его женой, что ему тогда и во
сне не снилось, то со всей беспощадностью выкажет ей равнодушие, наконец-то
искреннее, и отомстит за беспрестанные удары по самолюбию, теперь же в этом
орудии мести, которое он мог применить без всякого риска (что ему от того,
что его поймают на слове и лишат свиданий с Одеттой, без которых он прежде
не мог жить!), - в этом орудии мести он уже не нуждался: вместе с любовью
исчезло и желание дать почувствовать, что он разлюбил. Когда он мучился
из-за Одетты, ему так хотелось дать ей понять, что он увлечен другой, а
теперь у него появилась такая возможность, однако он пускался на
всевозможные ухищрения, чтобы жена не догадалась о его новой любви.
из-за них Жильберта спешила домой, - теперь я выезжал с ней и с ее матерью
на прогулки или на утренники, из-за которых Жильберта прежде не приходила на
Елисейские поля и я пребывал в одиночестве на лужайке или около карусели,
Сваны допускали мое присутствие и на прогулках и на утренниках, у меня было
место в их ландо, меня даже спрашивали, куда мне больше хочется: в театр, на
урок танцев к подруге Жильберты, на светскую беседу к приятельницам Сванов
(г-жа Сван называла их "маленькими meeting'ами) или осмотреть гробницы
Сен-Дени.
перед завтраком, - г-жа Сван называла его lunch'ем. Сваны приглашали к
половине первого, а мои родители завтракали тогда в четверть двенадцатого,
и, после того как они вставали из-за стола, я направлялся к роскошному
кварталу, и всегда-то безлюдному, но особенно в часы, когда все сидели по
домам. Даже зимой, в мороз, если только день был ясный, время от времени
поправляя свой великолепный галстук от Шарве и следя за тем, как бы не
запачкать лакированных ботинок, я прохаживался по улицам до двадцати семи
минут первого. Я уже издали видел, как в садике Свана сверкают на солнце,
точно покрытые инеем, голые деревья. По правде сказать, в садике было всего
два дерева. От неурочности часа мне всегда казалось, будто я вижу садик
впервые. К наслаждению природой (усиливавшемуся от непривычки и даже от
голода) примешивалось волнующее ожидание завтрака у г-жи Сван; оно не
ослабляло наслаждения, - властвуя над ним, покоряя его, оно превращало его в
одну из декораций светского образа жизни; вот почему, обычно в этот час
ничего не замечая, в такие дни я как бы открывал заново чудную погоду,
мороз, зимнее освещение: это было своего рода предисловие к омлету, это был
словно налет, словно холодная розовая глазурь на облицовке таинственной
капеллы, какою рисовалось мне обиталище г-жи Сван, в стенах которого было,
напротив, столько тепла, столько благоуханий и столько цветов!
святочный дед, сулил мне сверхъестественные наслаждения. (Кстати сказать, ни
г-жа Сван, ни Жильберта не знали слова "святки" - они заменяли его словом
Christmas {Рождество (англ.).} и всегда говорили о пудинге на Christmas, о
том, что им подарят на Christmas, о том, что их не будет дома, - от этого я
невыносимо страдал, - по случаю Christmas. Даже у себя я считал
непозволительным употреблять слово "святки" и говорил: Christmas, хотя отцу
это казалось в высшей степени нелепым.)
гостиных он проводил меня в совсем маленькую, пустую, окна которой уже
грезили голубизною второй половины дня; я оставался в обществе орхидей, роз
и фиалок, - похожие на незнакомых вам людей, кого-то ждущих вместе с вами,
они хранили молчание, которому их своеобразие, - своеобразие живых существ,
- придавало особую выразительность, и зябко впитывали в себя тепло,
исходившее от рдевшего угля, положенного, точно некая драгоценность, за
стекло, в чашечку из белого мрамора, и по временам осыпавшего грозные свои
рубины.
всего-навсего другой лакей, потом третий, - ничтожной целью этих напрасно
будораживших меня явлений было подбросить угольку в огонь или налить воды в
вазы. Лакеи уходили, я оставался один в ожидании, что г-жа Сван когда-нибудь
да откроет затворенную лакеями дверь. И, разумеется, я бы меньше волновался
в сказочной пещере, чем в этой маленькой приемной, где огонь, как мне
представлялось, производит превращения, точно в лаборатории Клингсора. Опять
слышались шаги, я вставал: наверно, еще один лакей, но это был Сван. "Как!
Вы один? Ничего не поделаешь, моя милая супруга до сих пор не имеет
представления о времени. Без десяти час. С каждым днем опоздание
увеличивается, и вот посмотрите: она войдет не спеша, ей будет казаться, что
еще рано". Сван был по-прежнему невроартритиком, вместе с тем он стал
чудаковат, - вот почему легкомыслие жены, поздно возвращавшейся из
Булонского леса, задерживавшейся у портнихи и никогда не являвшейся вовремя
к завтраку, вредно действовало на желудок Свана, но зато льстило его
самолюбию.
но от волнения и от непривычки так долго ничего не есть внутри у меня было
тревожно и вместе с тем пусто: я мог говорить и не мог слушать. Да и потом,
мне было важно лишь, чтобы принадлежавшие Свану произведения искусства
находились у него и принимали участие в усладах, предшествовавших завтраку.
Если б тут была "Джоконда", она доставила бы мне не больше удовольствия, чем
капот г-жи Сван или ее флаконы с солью.
Жильбертой, присоединявшейся к нам. Прибытие г-жи Сван, предвозвещенное
столькими торжественными явлениями, я рисовал себе как нечто величественное.
Я ловил каждый шорох. Но чаемая высота всегда обманывает ожидания, будь то
высота собора волна в бурю или прыжок танцовщика; после ливрейных лакеев,
похожих на статистов, чье шествие подготавливает и тем самым ослабляет
впечатление от появления королевы, г-жа Сван, входившая крадучись, в
котиковом пальтеце, с вуалью, спущенной на кончик носа, покрасневшего от
холода, не выполняла обещаний, которые она расточала в моем ожидающем
воображении.
крепдешиновом пеньюаре, казавшемся мне элегантнее всех ее платьев.
прихода я видел, как за ограду садика закатывается солнце того дня, который
в моем представлении не должен был быть похож на другие, и, хотя слуги
вносили лампы разной величины и разной формы и зажигали их на алтаре
консоли, подставки, "угольника" или столика, словно для совершения некоего
обряда, все же из нашей беседы ничего необычайного не рождалось, и уходил я