Чтение 20–й страницы книги ~Время жить и время умирать~

- Пусть кричит. Ей вода ни к чему. Истинные национал-социалисты не любят мыться, опрятность - это чисто еврейский порок.

Гребер подошел к окну и выглянул на улицу. Небо было серо, улица пуста. У окна напротив стоял волосатый человек в помочах и зевал. Из другого окна доносились звуки рояля и резкий женский голос, певший гаммы. Гребер уставился на расчищенный вход в подвал и вспомнил о знобящем страхе, испытанном им на улице перед зеркалом. И он опять почувствовал озноб. Что же останется? Что-нибудь должно же остаться, какой-то якорь, который тебя держит, чтобы ты не потерялся и мог вернуться.

Что это за якорь? Элизабет? Но разве она стала уже частью его самого? Ведь он знает ее так недавно и скоро уйдет от нее опять на годы. А она забудет его. Как может он удержать ее и в ней - себя?

Гребер обернулся.

- Элизабет, - сказал он. - Нам следовало бы пожениться.

- Пожениться? Это еще зачем?

- Потому, что это нелепо. Потому, что мы знаем друг друга всего несколько дней, и мне через, несколько дней придется уехать; потому, что мы не решили, хотим ли мы остаться вместе, а за такой короткий срок этого и решить нельзя. Вот почему.

Она посмотрела на него. - Ты хочешь сказать - потому, что мы одни на свете и дошли до точки, и ничего другого у нас нет?

- Нет, не поэтому.

Она молчала.

- Не только поэтому, - добавил он.

- Так почему же?

Он посмотрел на нее. Увидел, как она дышит. Она показалась ему вдруг совсем чужой. Ее грудь поднималась и опускалась, ее плечи - это были не его плечи, ее руки - не его руки, ее мысли, ее жизнь - нет, она не поймет его, да и как понять, ведь он и сам толком еще не уяснил себе, почему ему вдруг загорелось жениться.

- Если мы поженимся, тебе уже не надо будет бояться фрау Лизер, - сказал он. - Как жена солдата ты будешь ограждена от ее пакостей.

- Разве?

- Да. - Под ее пристальным взглядом Гребер растерялся. - По крайней мере брак даст хоть что-то.

- Это не причина. С фрау Лизер я уже как-нибудь справлюсь. Пожениться! Да мы и не успеем.

- Почему не успеем?

- Для этого нужны бумаги, разрешения, свидетельства об арийском происхождении, справки о здоровье и еще бог весть что. Пройдут недели, пока мы все это получим.

"Недели, - подумал Гребер. - И она с такой легкостью об этом говорит! Что со мной будет за это время!"

- Для солдат нет таких строгостей, - сказал он. - Все можно сделать за несколько дней. Мне говорили в казарме.

- Тебе там и пришла эта мысль?

- Нет. Только сегодня утром. Но в казармах часто говорят о таких делах. Многие солдаты женятся во время отпуска. Да и почему не жениться? Когда фронтовик женится, его жена получает ежемесячное пособие, двести марок, кажется. Зачем же дарить эти деньги государству? Если уж рискуешь своей головой, то почему, по крайней мере, не взять то, на что ты имеешь право? Тебе деньги пригодятся, а так их себе оставит государство. Разве я не прав?

- С этой точки зрения ты, может быть, и прав.

- Я тоже думаю, - сказал Гребер с облегчением. - Кроме того, существует еще брачная ссуда; кажется, тысяча марок. Может быть, ты, выйдя замуж, сможешь бросить работу на пошивочной фабрике.

- Едва ли. Это не имеет никакого значения. А что мне тогда делать весь день? Одной?..

- Верно.

Гребер на миг почувствовал полную беспомощность. "Что только они с нами делают, - подумал он. - Мы молоды, мы бы должны быть счастливы и не разлучаться. Какое нам дело до войн, которые затеяли наши родители?"

- Оба мы скоро останемся в одиночестве, - сказал он. - А если мы поженимся, такого одиночества не будет.

Элизабет покачала головой.

- Ты не хочешь? - спросил он.

- Мы будем не менее одиноки, - отозвалась она. - Даже больше.

Гребер вдруг опять услышал голос певицы напротив. Она перестала петь гаммы и перешла на октавы. Они казались воплями, на которые отвечало только эхо.

- Это же не бесповоротно, напрасно ты боишься, - продолжал он. - Мы в любое время можем развестись.

- Тогда зачем жениться?

- А зачем дарить что-либо государству?

Элизабет встала.

- Вчера ты был другим, - сказала она.

- Как был другим?

Она чуть улыбнулась. - Давай не будем больше об этом говорить. Мы вместе, и этого достаточно.

- Так ты не хочешь?

- Нет.

Он посмотрел на нее. Что-то в ней закрылось и от него отодвинулось.

- Черт побери, - сказал он, - я же от всей души предложил!

Элизабет снова улыбнулась. - Вот в том-то и дело. Не нужно вкладывать слишком много души. Есть у нас еще что-нибудь спиртное?

- Есть еще сливянка.

- Это наливка из Польши?

- Да.

- А нет ли у нас чего-нибудь не трофейного?

- Должна быть еще бутылка кюммеля. Он отечественного производства.

- Тогда дай мне кюммеля.

Гребер отправился на кухню за бутылкой. Он досадовал на самого себя. В кухне он постоял, глядя на грязные тарелки и дары Биндинга; было полутемно и пахло остатками пищи. Чувствуя себя выжженным и опустошенным, Гребер вернулся в комнату.

Элизабет стояла у окна.

- Какое серое небо, - сказала она. - Будет дождь. Жалко!

- Почему жалко?

- Сегодня наше первое воскресенье. Мы могли бы выйти погулять. Там, за городом, ведь весна.

- Тебе хочется выйти?

- Нет. С меня достаточно и того, что фрау Лизер ушла. Но тебе лучше было бы погулять, чем сидеть в комнате.

- А мне это неважно. Я достаточно пожил, так сказать, на лоне природы и довольно долго могу обойтись без нее. Моя мечта о природе - это теплая, неразбомбленная комната, где сохранилась мебель. А это у нас есть. Вот самое замечательное, что я могу нарисовать себе, и я никак не могу вдоволь насладиться этим чудом. Может, тебе оно уже надоело? Ну, пойдем в кино, если хочешь.

Элизабет покачала головой.

- Тогда останемся здесь и никуда не пойдем. Если мы выйдем, день разобьется на части и пройдет скорее, чем если мы просидим дома. А так он будет длиннее.

Гребер подошел к Элизабет и обнял ее. Он ощутил мохнатую материю ее купального халата. Потом увидел, что ее глаза полны слез.

- Я что-нибудь сказал не так? - спросил он. - Перед этим?

- Нет.

- Но чем-нибудь я все же провинился? Иначе ты бы не заплакала.

Он прижал ее к себе. Из-за ее плеча он увидел улицу. Волосатый человек в помочах исчез. Несколько детей играли в войну, забравшись в щель, прорытую к подвалу рухнувшего дома.

- Не будем грустить, - сказал он.

Певица напротив опять запела. Теперь она гнусаво выводила романс Грига. "Люблю тебя! Люблю тебя!" - выкрикивала она пронзительным дребезжащим голосом: "Люблю тебя - и что бы ни случилось, люблю тебя!".

- Нет, не будем грустить, - повторила Элизабет.

Под вечер пошел дождь. Стемнело рано, и тучи все больше заволакивали небо. Элизабет и Гребер лежали на кровати, без света, окно было открыто, и дождь лил косыми бледными струями, словно за окном стояла колеблющаяся текучая стена.

Гребер слушал однообразный шум. Он думал о том, что в России сейчас началась распутица, во время которой все буквально тонет в непролазной грязи. Когда он вернется, распутица, вероятно, еще не кончится.

- А мне уходить не пора? - спросил он. - Фрау Лизер скоро вернется.

- Ну и пусть возвращается, - сонным голосом пробормотала Элизабет. - Разве уже так поздно?

- Не знаю. Но, может быть, она вернется раньше, ведь дождь идет.

- Может быть, она именно поэтому вернется еще позднее.

- И так может быть.

- Или даже только завтра утром, - сказала Элизабет и прижалась лицом к его плечу.

- Может быть, ее даже раздавит грузовик. Но это была бы чересчур большая удача.

- Ты не слишком человеколюбив, - заметила Элизабет.

Гребер смотрел на льющиеся струи дождя за окном.

- Будь мы женаты, мне совсем не надо было бы уходить от тебя, - сказал он.

Элизабет не шевельнулась.

- Почему ты хочешь жениться на мне, - пробормотала она. - Ты же меня почти не знаешь.

- Я знаю тебя уже давно.

- Как это давно? Несколько дней.

- Несколько дней? Вовсе нет. Я знаю тебя больше года. Этого достаточно.

- Почему больше года? Нельзя же считать детство... Ведь это бог знает когда было.

- Я и не считаю. Но я получил почти трехнедельный отпуск за два года, проведенные на передовой. Здесь я уже около двух недель. Это соответствует почти пятнадцати месяцам на фронте. Значит, если считать по двум неделям отпуска, я знаю тебя чуть не год.

Элизабет открыла глаза. - Мне это и в голову не приходило.

- Мне тоже. Только недавно меня осенило.

- Когда?

- Да вот, когда ты спала. В темноте, в дождь, многое приходит в голову.

- И непременно нужно, чтобы шел дождь или было темно?

- Нет. Но тогда думается иначе.

- А тебе еще что-нибудь пришло в голову?

- Да. Я думал о том, как это чудесно, что человеческие руки, вот эти пальцы могут делать и что-то другое, а не только стрелять и бросать гранаты.

Она с недоумением посмотрела на него. - Почему же ты мне днем этого не сказал?

- Днем таких вещей не скажешь.

- Все лучше, чем нести чепуху насчет ежемесячного пособия и свадебной ссуды.

Гребер поднял голову. - Это то же самое, Элизабет, только я сказал другими словами.

Она пробормотала что-то невнятное.

- Слова тоже иногда очень важны, - проговорила она наконец. - По крайней мере в таком деле.

- Я не очень-то привык выбирать их. Но все-таки кое-какие найду. Мне только нужно время.

- Время, - Элизабет вздохнула. - У нас его так мало.

- Да. Вчера его еще было много. А завтра нам будет казаться, что сегодня было много.

Гребер лежал не шевелясь. Голова Элизабет покоилась на его плече. Волосы стекали темной волной на бледную подушку, и дождевые тени скользили по лицу.

- Ты хочешь жениться на мне, - бормотала она. - А любишь ли ты меня - не знаешь.

- Как мы можем знать? Разве для этого не нужно гораздо больше времени и больше быть вместе?

- Возможно. Но почему же ты тогда решил жениться на мне?

- Оттого, что я уже не могу представить себе жизнь без тебя.

Элизабет некоторое время молчала.

- А ты не думаешь, что то же самое могло бы произойти у тебя и с другой? - спросила она наконец.

Гребер продолжал смотреть на серый зыбкий ковер, который ткали за окном дождевые струи.

- Может быть, это и могло бы случиться у меня с другой, - сказал он. - Откуда я знаю? Но теперь, после того, как это у нас случилось, я не могу представить себе, что вместо тебя могла быть другая.

Элизабет чуть повернула голову, лежавшую у него на плече. - Вот так-то лучше. Ты теперь говоришь иначе, чем сегодня днем. Правда, сейчас ночь. Так неужели мне всю жизнь с тобой придется только и ждать, когда настанет ночь?

- Нет. Я обещаю исправиться. И пока что перестану говорить о ежемесячном пособии.

- Но и пренебрегать им тоже не следует.

- Чем?

- Да пособием.

Гребер затаил дыхание.

- Значит, ты согласна? - спросил он.

- Раз мы знаем друг друга больше года, это нас, пожалуй, даже обязывает. И потом, мы же в любое время можем развестись. Разве нет?

- Нет.

Она прижалась к нему и снова уснула. А он долго еще лежал без сна и слушал дождь. И вдруг ему пришли на ум все те слова, которые он хотел бы сказать ей.

- Бери все, что хочешь, Эрнст, - сказал Биндинг через дверь. - Чувствуй себя как дома.

- Хорошо, Альфонс.

Гребер вытянулся в ванне. Его военная форма лежала на стуле в углу, зелено-серая, невзрачная, словно старые тряпки, а рядом висел синий штатский костюм, который ему раздобыл Рейтер.

Ванная Биндинга представляла собой большую комнату, выложенную зелеными плитками и поблескивавшую фарфором и никелированными кранами - прямо рай в сравнении с воняющими дезинфекцией душами и душевыми в казарме. Мыло было еще французское, полотенца и купальные простыни лежали высокими стопками, водопроводные трубы не знали повреждений от бомб: горячей воды сколько угодно. Имелась даже ароматическая соль для ванны - большая бутыль с аметистовыми кристаллами.

Гребер лежал в ванне, бездумно и лениво наслаждаясь теплом. Он уже понял, что не обманывает только самое простое: тепло, вода, кров над головой, хлеб, тишина и доверие к собственному телу, и решил остаток своего отпуска провести именно так - бездумно, лениво, и испытать как можно больше счастья. Рейтер прав - не скоро опять получишь отпуск.

Он отодвинул стул со своим военным обмундированием, взял горсть аметистовых кристаллов из бутыли и, предвкушая удовольствие, высыпал их в ванну. Это была горсть роскоши, а значит, и горсть мирной жизни, так же как и покрытый белой скатертью стол в "Германии", вино и деликатесы в вечерние часы, проведенные там с Элизабет.

Он вытерся и медленно начал одеваться. После тяжелого военного обмундирования штатская одежда казалась особенно тонкой и легкой. Хотя он был уже совсем одет, но ему представлялось, что он все еще в белье: до того было непривычно без сапог, поясного ремня и оружия. Он стал разглядывать себя в зеркало и едва узнал. Из зеркала на него удивленно смотрел незрелый, недопеченный молодой человек - попадись ему такой на улице, он никак не мог бы счесть его за взрослого.

- Ты похож на юнца, идущего к первому причастию, - заявил Альфонс. - Не на солдата. В чем дело? Уж не решил ли ты жениться?

- Да, - с удивлением ответил Гребер. - Как это ты угадал?

Альфонс рассмеялся. - Достаточно посмотреть на тебя. Ты стал совсем другой. Уже не похож на собаку, которая ищет кость и забыла, куда ее запрятала. Нет, ты в самом деле решил жениться?

- Да.

- Но, Эрнст! А ты хорошенько все обдумал?

- Нет.

Биндинг с недоумением посмотрел на Гребера.

- У меня уже много лет не было времени что-нибудь хорошенько обдумать, - сказал Гребер.

Альфонс усмехнулся. Потом поднял, голову и потянул носом.

- Постой... - Он опять потянул носом. - Неужели от тебя, Эрнст? Черт побери, это, наверно, ароматическая соль. Ты сыпал ее в воду? Ты благоухаешь, точно клумба фиалок.

Гребер понюхал свою руку.

- Я ничего не чувствую.

- Ты-то нет, а я вот чувствую. Дай запаху немножко развеяться. Это ужасно коварная штука. Кто-то привез мне эту соль из Парижа. Сначала почти не пахнешь, а потом напоминаешь цветущий куст. Давай заглушим его благоухание хорошим коньяком.

Биндинг принес бутылку и две рюмки.

- Твое здоровье, Эрнст. Итак, ты женишься. Поздравляю от всего сердца. Я, конечно, как был, так и останусь холостяком. Я знаю твою будущую жену?