Чтение 20–й страницы книги ~Сладостно и почетно~

- Так вот, комсомолка Люси Земцоф. Возможно, у тебя есть желание не только пережить эту войну, но и самой сделать что-то для того, чтобы она кончилась скорее. Возможно, ты хочешь внести и свой вклад в то, за что боремся все мы... и за что погиб человек, которого ты любила. В Дрездене, согласись, ты не испытывала особых тягот, не говорю уж об опасности, и жилось тебе, если сравнить с положением других твоих соотечественниц, довольно благополучно...

- Но, фрау Крумхоф, - горячо заговорила Людмила, перебив инспектрису, - я сама все время - не надо меня уговаривать и стыдить, я уже давно мечтаю только об этом - и не только после гибели Эриха, нет, еще и раньше - в Дрездене, вы правы, я ведь все время сама ощущала, просто вот чувствовала, насколько это было - аморально, если хотите! - совсем ничего не делать, жить как в мирное время...

- Ну, кое-что сделала и ты, не увлекайся самобичеванием. Переправить лекарства в шталаг - на это, милая моя, тоже не всякая решится.

- Откуда вы знаете про лекарства? - изумилась Людмила.

- Не задавай глупых вопросов. Ты думаешь, я начала бы этот разговор, если бы не знала про тебя все решительно? Словом, вот что. Мне поручено выяснить, можем ли мы рассчитывать на тебя в том случае, если возникнет необходимость. Ты поняла?

- Да, разумеется, я...

Фрау Крумхоф предостерегающим жестом подняла ладонь.

- С ответом спешить не надо. Ты вернешься к себе в Мариендорф и хорошенько все обдумаешь. Возможно, такой необходимости вообще не возникнет. Но может случиться и так, что мы о тебе вспомним, тогда ты получишь телеграмму с каким-нибудь не вызывающим подозрений текстом, где будут указаны адрес и дата. Если к тому времени - через месяц, или два, или три, - если ты твердо решишь, что хочешь нам помогать, явишься по указанному адресу в указанный день, и тебе скажут, что делать. Если тебя не будет, мы поймем, что ты решила иначе.

- Я уже сейчас могу сказать, что приеду по первому вызову!

- То, что ты можешь сказать сейчас, меня не интересует. Меня интересует, что ты скажешь через месяц, когда поостынешь. Нам нужно решение спокойное, трезвое, тщательно обдуманное и взвешенное с учетом возможностей и обстоятельств. Кстати, по поводу этого твоего головокружения... Ты, насколько я понимаю, была с Дорнбергером близка, - уж не ждешь ли ты ребенка?

Людмила, прикусив губу, отрицательно мотнула головой.

- Хорошо хоть на это хватило ума... Да, вот еще что: телеграмма будет подписана "Агнессой" - это мое имя. Других знакомых Агнесс у тебя нет? - а то может получиться путаница. Итак, в принципе мы договорились?

- Да, фрау Агнесса.

- Очень хорошо. Вопросы ко мне есть?

- Да, я хотела бы спросить... Те люди, у которых я жила в Дрездене, - ну, вы знаете, вероятно, профессор Штольниц и его супруга. Может быть, вам о них что-нибудь известно? Они мне, естественно, писать не могут, а профессор - он ведь тоже участвовал, я думаю, во всяком случае он был в курсе, помог мне бежать сразу же после двадцатого, когда начались аресты...

- Да, я знаю, - прервала ее фрау Агнесса. Она вернулась к своему столу, села, начала перебирать бумаги. - Боюсь, ничего утешительного сообщить не могу, - продолжала она, не глядя на Людмилу. - Профессор Штольниц казнен две недели назад по приговору "народного трибунала" там же, в Дрездене. Я не хотела тебе говорить, Люси Земцоф... Но, пожалуй, надо, чтобы ты знала и об этом. ГЛАВА 5

Надзиратель откинул стальную заслонку глазка, заглянул - обитатель камеры No 25 сидел как положено, лицом к двери, держа руки на коленях. Когда в тишине послышалось громкое металлическое клацанье вставляемого в замок ключа, он поднялся с табуретки и близоруко прищурился, поддерживая брюки скованными руками.

- Шлабрендорф, на выход! - рявкнул надзиратель, распахнув дверь. Заключенный вышел из камеры и привычно остановился, пока замок снова запирали двумя ключами. Зачем надо запирать пустую камеру, он не понимал и часто задавал себе этот вопрос, раз даже не утерпел и спросил надзирателя, но ответа не удостоился.

Процедура запирания окончилась, последовала команда идти, он пошел. Соседнюю камеру - No 24 - занимает Дитрих Бонхефер, крупнейший протестантский богослов Германии. Камеру 23-ю - его превосходительство адмирал Канарис. 22-ю - ближайший помощник адмирала, генерал-майор Ганс Остер. 21-ю - доктор Карл Герделер. 20-ю - Ульрих фон Хассель, бывший посол в Риме. Какой, однако, у нас тут подобрался beau-monde,* меланхолично подумал Шлабрендорф и поддернул сползающие брюки.

______________

* Высший свет (фр.).

Странно, что их всех не изолировали, опять мелькнуло у него в голове. Этому он тоже не переставал удивляться. Формально заключение считается одиночным - каждый сидит в отдельной камере, но дважды в сутки, утром и вечером, всех водят в общую умывальную комнату. Во время умывания с них не спускают глаз, общение между собой строго запрещено и наказуемо, но полностью ему воспрепятствовать конвоиры, естественно, не могут. Десять-двенадцать человек моются одновременно в тесном помещении, где с шумом льется вода и урчат трубы, - в общем-то, всегда есть возможность оказаться рядом с кем нужно и украдкой шепнуть или услышать словечко-другое. Не менее удобное место встреч - бомбоубежище, куда во время налетов загоняют всех заключенных. Какой-то остряк (из него, видно, еще не успели выбить чувство юмора) назвал тюремный бункер "Клубом господ".

Посильную помощь оказывают также тюремные уборщики из уголовных. Есть среди них и осведомители, но те, как правило, известны поименно; обычно же кальфакторы за небольшую мзду, а то и просто из чувства тюремной солидарности охотно сообщают внешние новости, информируют о появлении новых "жильцов", передают устные сообщения из камеры в камеру...

В сопровождении конвоира Шлабрендорф долго шел по коридору, потом был поворот, лестница наверх, опять коридор - уже не такой тихий и потеплее: ближе к поверхности. Холод и могильная тишина на нижних ярусах внутренней тюрьмы Главного управления имперской безопасности особенно убийственно действовали на свежего человека: попадая туда, арестованный чувствовал себя уже навсегда отрезанным от мира живых, заживо погребенным. "Оставь надежду, всяк сюда входящий..."

Еще одна лестница - здесь совсем тепло, это уже их царство. Конечно, когда побываешь на допросах с применением второй или третьей степени, возникает как бы обратный рефлекс: тишина и холод там внизу воспринимаются как желанный покой, как отдых, лишь бы дали поспать, набраться сил для следующего раза. И наоборот - комфортная обстановка верхних этажей вызывает страх. Впрочем, последние две недели его оставили в покое - не били, не растягивали на "прокрустовом ложе", даже на пальцы не надевали тисков. Наверное, испугались после того сердечного приступа - не ожидали, да и он сам не ожидал: в тридцать семь лет о сердце еще не думают. Но в данном случае это оказалось весьма кстати.

Перед знакомой дверью конвоир велел стать лицом к стене. Шлабрендорф стал, привычно нашел правильное положение тела. Главное - равномерно распределить тяжесть на обе ступни. Ни в коем случае не переминаться с ноги на ногу, это обманчивое облегчение, устаешь гораздо скорее. А сколько придется стоять, никогда не знаешь, - то ли пять минут, то ли двадцать, то ли четыре часа. Однажды он выстоял около четырех с половиной - это был рекорд; но прождать у двери следователя час-полтора - вещь обычная. Это входит в программу, как предварительная обработка - разрушение воли к сопротивлению. Когда впервые вызывают на допрос, заключенный весь внутренне напрягается, он готов к худшему и настроен на борьбу. Начни его допрашивать в таком состоянии - ничего не скажет, скорее даст себя забить. А нужно, чтобы этот заряд внутренней энергии потихоньку испарился, растаял. Вызванный думает, что его тут же схватят, начнут выкручивать руки, - чепуха, никому он не нужен, пусть-ка постоит, подождет - полчасика, часик, еще столько же. Когда тебя бьют по лицу, возникает яростная ответная реакция, организм внутренне мобилизуется, а когда просто болят ноги - тут никакой мобилизации не происходит, организм медленно изматывается, силы уходят еще до начала схватки.

Той же цели отвечает и излюбленная следовательская практика ночных допросов, так называемых конвейерных - предварительно подготовив подследственного ожиданием у двери, его допрашивают в течение часа, потом отводят обратно в камеру, дают уснуть и тут же опять будят на допрос - и весь цикл повторяется три-четыре раза за ночь. Следователи, естественно, сменяют друг друга. А днем в камере спать нельзя, запрещено даже прилечь, можно только сидеть или ходить - семь шагов по диагонали...

- Входи! - послышалось у него за спиной, одновременно со звуком отворенной двери. Шлабрендорф вошел в кабинет с чувством застигнутости врасплох - ждать почти не пришлось, само по себе это хорошо, но может означать и нечто худшее. Окинув комнату быстрым взглядом, он несколько успокоился: лишних людей не было, за столом сидел его следователь, комиссар Хабеккер. И, конечно, Герти в своем углу, у столика с пишущей машинкой. При пытках,

как правило,

присутствует больше народу -

вахмистр, криминаль-ассистент, иногда врач. Не исключено, конечно, что они появятся позже.

- Садитесь, Шлабрендорф, - сказал Хабеккер почти добродушным тоном, указывая на прикрепленный к полу стул, в полутора метрах перед столом. Шлабрендорф сел, положил руки на колени и украдкой покосился в угол. Может быть, это не Герти? Без очков он видел плохо, в принципе это могла быть и другая секретарша, в таком же серо-черном мундирчике СД. Нет, все-таки это она, змееныш, ее поза - сидит нога на ногу, покачивает начищенным сапожком...

Хабеккер долго рылся в бумагах, листал какую-то папку, потом закурил. От запаха табака Шлабрендорф почувствовал головокружение.

- Ну, так как, - спросил наконец следователь, - расположены мы сегодня говорить правду?

- Я всегда расположен говорить правду, - с готовностью подтвердил Шлабрендорф и почтительно добавил: - господин криминаль-комиссар.

- Да, да, еще бы. Всегда расположены говорить правду, но почему-то врете на каждом слове, как...

- Как грязная скотина, - ангельским голоском подсказала Герти из своего угла.

- В сущности, да. Увы, Шлабрендорф, это действительно так: вы врете, как грязная скотина. Фрейлейн права. Грубовато сказано, конечно... Вы ведь знаете нынешнюю молодежь, нас с вами воспитывали иначе. Но по сути верно. Сколько это времени я уже с вами бьюсь? Сентябрь, октябрь, ноябрь - да, почти три месяца. И за эти три месяца вы ничем не помогли следствию, вы его только запутываете, только и знаете что отрицать: там не были, того не видели, с тем не встречались... Вы сами юрист, Шлабрендорф, и должны знать, что столь упорное противодействие органам правосудия ни к чему хорошему не приводит. Если вы рассчитываете облегчить этим свое положение, то могу заверить - ошибаетесь. Вы лишь отягощаете его, Шлабрендорф. Вы уже не раз вынуждали нас прибегнуть к методам допроса, которые я в принципе не одобряю...

- И совершенно напрасно, - послышалось из угла.

- Помолчите, Герти. Я действительно этого не хотел, Шлабрендорф, но вы сами своим упорством... Кстати, как ваши руки?

- Уже ничего, господин криминаль-комиссар.

- Покажите.

Шлабрендорф встал и, приблизившись к столу, показал руки. Следователь покачал головой, подошла и Герти, овеяв Шлабрендорфа запахом французских духов. Он попытался вспомнить - "Ланвэн"?

- Шрамов, я думаю, не будет, - сказал Хабеккер. - Вы еще легко отделались... пока.

- Пару патефонных иголок под ногти, - деловито посоветовала Герти, - и он подписал бы что угодно.

Шлабрендорф покосился на нее - с виду этакая миловидная белокурая гретхен, пожалуй не старше двадцати. Чего только не увидишь в этом паноптикуме! А ведь он давно считал, что его ничем уже не удивить.

- Герти, займитесь своим делом, - строго сказал следователь. - Найдите протокол последнего допроса Лендорфа. И вы тоже сядьте...

Шлабрендорф вернулся на место.

- Вот и эти наручники, - продолжал Хабеккер, - к чему они вам, скажите на милость, насколько приятнее было бы иметь руки свободными хотя бы на ночь, не правда ли? Поймите, все зависит от вас. Вы, конечно, уже совершили ошибку - огромную ошибку, чуть было не сказал: непоправимую. Вы, человек такого происхождения, связались черт знает с кем...

Шлабрендорф невольно усмехнулся - можно подумать, Штауффенберг или Эвальд фон Клейст были из батраков...

- То есть, конечно, главные предатели тоже принадлежали к так называемому "хорошему обществу", - поправился Хабеккер, заметив и правильно истолковав его усмешку. - Дело не в этом. Так или иначе, ошибку вы сделали, но я не считаю ее непоправимой. Напротив, я хотел бы дать вам возможность ее исправить. Почему вы отказываетесь мне помочь?

- Господин криминаль-комиссар, - сказал Шлабрендорф, - свои действия я не считаю ошибкой: я действовал в соответствии со своими убеждениями, которые во многом расходятся с идеями и практикой национал-социализма. Как юрист, я понимаю и признаю, что совершил государственное преступление, сознательно нарушая ныне действующие законы германского государства. За эта я готов понести наказание в полной мере. Но не вынуждайте меня клеветать на других людей, доискивайтесь до их вины сами, если они действительно в чем-то виновны. А если я невольно оговорю кого-либо из своих знакомых под пыткой, то это будет вынужденный оговор, не имеющий юридической силы.

- Никто не требует от вас кого-либо оговаривать! Речь идет лишь об установлении истины. Есть факты, которые следствию неясны, и поэтому мне хотелось бы уточнить некоторые обстоятельства.

- Какие именно?

- Ну, в частности, меня интересует ваша встреча с графом Лендорфом, имевшая место в середине июня сего года. Этого факта вы не отрицаете?

- Нет, не отрицаю.

- Где состоялась встреча?

- В имении Штейнорт, в Восточной Пруссии.

- В Восточной Пруссии, - задумчиво повторил Хабеккер. - Не так уж и близко от тогдашней дислокации штаба "Центр", где вы служили. Так, так... А почему, собственно, вам вдруг пришло в голову ехать в гости к Лендорфу?

- Собственно, не мне. К Лендорфу поехал мой непосредственный начальник, генерал-майор фон Тресков. Я сопровождал его в качестве адъютанта.

- Так это что же, была служебная командировка?

- Н-нет, не думаю. Это был частный визит, насколько я понимаю. Дело в том, что Тресков с Лендорфом давно знали друг друга, были в дружеских отношениях...

- А вы? Вы были с ними в дружеских отношениях?

- С генерал-майором - да. Насколько, конечно, позволительно говорить о "дружбе" между генералом и лейтенантом. Хеннинг фон Тресков был к тому же значительно старше.

- А с графом Лендорфом?

- Обычное светское знакомство, господин криминаль-комиссар.

- Не очень близкое?

- Пожалуй, нет.

- Так, так... Все-таки мне не совсем понятна одна деталь: генерал-майор, начальник оперативного отдела штаба группы армий, в разгар боевых действий вдруг отлучается с места службы и едет с "частным визитом", как вы сами это определили. Причем едет довольно далеко - из Белоруссии в Восточную Пруссию ни много ни мало. А ведь обстановка на участке "Центр" была, помнится, весьма и весьма серьезной. А, Шлабрендорф?

- Тогда еще нет, господин криминаль-комиссар. Русское наступление началось в пятницу двадцать третьего, если не ошибаюсь, а тогда наблюдались лишь некоторые тревожные признаки...

- Например?

- Массированные удары с воздуха по нашим аэродромам в Минске, Барановичах, Белостоке, а также заметная активизация партизанских банд на железных дорогах. Главное, конечно, эти бомбежки. Когда аэродром в Барановичах снова разбомбили через два дня после первого налета, Тресков сказал мне, что русские будут наступать, и очень скоро.

- И все же поехал в гости?

- Мне

трудно

обсуждать

действия

начальства,

господин криминаль-комиссар, но думаю, что в тот день обстановка позволяла генералу отлучиться. Послужной список Хеннинга фон Трескова свидетельствует, что он никогда не манкировал своими служебными обязанностями.

- Не несите чепуху, Шлабрендорф. Послужной список! Могу вам назвать офицера, чей послужной список можно выставить в Потсдамском музее, настолько он безупречен, - это полковник Штауффенберг. Впрочем, ближе к делу; итак, вы вместе с Тресковом приехали в этот самый, как его... Штейнорт. Граф был дома?

- Так точно.

- Он вас ждал, или ваш приезд был для него неожиданностью?

- Не берусь утверждать, - осторожно ответил Шлабрендорф. - Так или иначе, он был дома...

- И ждал гостей. Кстати, был там еще кто-нибудь?

- Я никого не видел, кроме домашних Генриха.

- Генриха, вы сказали?

- Я имею в виду графа фон Лендорфа, господин криминаль-комиссар.

- Я понял, кого вы имеете в виду! Не странно ли, что вы называете по имени человека, с которым у вас, как вы утверждаете, светское и не очень близкое знакомство?

- В нашем кругу это принято.

- Ах, вот оно что. Ну, ладно! При разговоре Лендорфа с Тресковом вы присутствовали?

- Да, разговор шел при мне.

- И о чем же они беседовали?

Шлабрендорф не спешил отвечать. С Генрихом они виделись на прошлой неделе в умывальной, и тот успел шепнуть, что факт совещания в Штейнорте отрицать бессмысленно, но о чем шла речь - гестапо не знает. Жаль, что не было возможности хорошо согласовать версии.

- Вы слышали вопрос?! - заорал Хабеккер. Это тоже входило в его метод: разговаривать с допрашиваемым спокойно, а потом вдруг срываться на крик. Шлабрендорф это уже знал, и особого воздействия вопли на него не производили. Чтобы не разочаровывать следователя, однако, он всякий раз разыгрывал испуг.

- Д-да, прошу прощения, господин криминаль-комиссар, - заговорил он торопливо, - я просто пытался вспомнить как можно более добросовестно. Все-таки, вы понимаете, обычный застольный разговор, имевший место полгода назад, - тем более, потом такие события! - естественно, не все удержалось в памяти...

- Послушайте, Шлабрендорф, не разыгрывайте идиота! Генерал-майор Тресков не отлучился бы из штаба накануне русского наступления - о котором он сам вас предупреждал! - ради "обычного застольного разговора"! Зачем он ездил к Лендорфу?

- Если у генерал-майора и была какая-то скрытая цель поездки, мне об этом ничего не известно.

- Они уединялись без вас?

- Ни разу, господин криминаль-комиссар.

- Значит, весь разговор - с начала до конца - шел в вашем присутствии? Подумайте хорошо, Шлабрендорф, прежде чем ответить на этот вопрос!

- Естественно, господин криминаль-комиссар, кто же отвечает не подумав. Я присутствовал при всем разговоре генерал-майора с графом Лендорфом.

- Скажите на милость! Вы только послушайте, Герти, какая вдруг чопорная официальность; только что он называл его Генрихом, а теперь уже "граф Лендорф"!

- Крутится, как червяк на крючке, - прокомментировала секретарша. - А дерьмовый граф раскололся со второго раза.

- Помолчите, до этого мы еще не дошли. Итак, Шлабрендорф! Вы, вероятно, кажетесь самому себе этаким героем, но зрелище являете самое жалкое. Нет ничего глупее, чем упорствовать в попытках выгородить соучастника, который вас уже давно продал. Да, да, Шлабрендорф, продал со всеми потрохами - и вас, и вашего Трескова! Итак, о чем они говорили?

...Действительно - о чем? Знать бы, что на этот вопрос ответил Лендорф, - впрочем, все равно не поверят, даже если бы ответы более или менее совпали. Да он и сам не рассчитывал, что ему поверят, важно было одно - не делать признаний, которые можно зафиксировать в протоколе...

- Насколько помнится, говорили обо всем понемногу. О хозяйстве - граф жаловался на трудности с рабочей силой... Они с генерал-майором вспоминали каких-то общих знакомых, еще довоенных, имена мне не запомнились, потому что ни одно из них не было мне известно. Ну, и о военном положении, естественно...

- Точнее!

- Больше всего говорили о высадке англо-американцев - что она, в общем, оказалась успешной, но Эйзенхауэр слишком медлит, топчется на месте. Тресков сказал, что еще неясно, можно ли это считать оперативным успехом, или он пока не превышает тактического уровня. Говорили также о разгроме финнов севернее Ленинграда и о том, что Финляндия, вероятно, в скором времени вынуждена будет выйти из войны...

- Понятно. Радовались, так сказать, нашим временным неудачам. Фюрера критиковали?

- Господин криминаль-комиссар, я мог бы сказать "нет", но ведь вы все равно не поверили бы. Методы верховного военного руководства сейчас и в самом деле вызывают у многих... недоумение.

- Конкретнее, Шлабрендорф, конкретнее.

- Я, например, слышал, что утром шестого июня фюрер запретил перебросить в район высадки две танковые дивизии резерва главного командования, потому что астрологи отсоветовали.

- Астрологи?

- Ну да, вы же знаете - фюрер с ними консультируется. Так вот, они якобы сказали, что высадка в Нормандии носит отвлекающий характер, а главные силы вторжения будут десантированы в районе Кале или Дюнкерка, чтобы через Бельгию выйти к Аахену кратчайшим путем. Поэтому дивизии РГК пошли на север; потом, правда, их вернули, но было уже поздно.

- Я не понимаю! - завизжала Герти. - Господин Хабеккер, почему вы позволяете этому предателю изрыгать в вашем присутствии такую гнусную клевету? Ему надо проколоть язык!

- Ти-ше! - следователь хлопнул по столу ладонью. - Не устраивайте мне тут истерик! Шлабрендорф, это и в самом деле типичные пораженческие слухи. От кого вы их слышали?

- Вот уж не помню! Возможно, в какой-то компании - в столовой, в казино, где угодно, тогда ведь это было главной темой разговоров...

- Хорошо, вернемся к вашей поездке в Штейнорт. Значит, если я правильно вас понял, разговор за столом носил общий характер и касался главным образом текущих событий. Планы переворота при этом обсуждались?

- Нет, господин криминаль-комиссар.

- Так уж и нет? Судите сами, Шлабрендорф: вы своего участия в заговоре не отрицаете. Лендорф - тоже. Тресков изобличен совершенно неопровержимо, хотя и in articulo mortis.* Итак, трое заговорщиков собрались вместе, беседуют о том о сем, но почему-то не касаются главной темы. Вы ведь, если не ошибаюсь, сказали, что посторонних при этом не было? Следовательно, умолчание из осторожности отпадает. Ну? Правдоподобно ли, что вы вдруг "забыли" о своих гнусных планах?

______________

* Посмертно (лат.).

- Мы действительно их не обсуждали тогда.

- Ложь! Шлабрендорф, вы опять намеренно запутываете следствие! Мне доподлинно известно, что Тресков для того и встречался с подполковником Лендорфом, чтобы проинструктировать его, дать конкретное задание на день переворота! По сигналу "Валькирия" Лендорф должен был явиться к командующему Первым военным округом в Кенигсберге и убедить того присоединиться к путчистам. Откуда мне это известно? Да из показаний самого Лендорфа, безмозглый вы идиот! Герти, я просил найти протокол, где он?

Герти подошла к столу и положила перед Хабеккером лист бумаги. Тот пробежал его, бормоча себе под нос и водя пальцем по машинописным строчкам, и сунул Шлабрендорфу.

- Подойдите сюда! Читайте сами - вот здесь, где отчеркнуто синим карандашом! И взгляните ниже. Вы узнаете подпись Генриха фон Лендорфа?

Шлабрендорф, взяв протокол обеими руками, поднес его к самому носу, с трудом разобрал отчеркнутый текст, потом стал разглядывать подпись. Подпись была подделана, и даже не очень искусно.

- Простите, господин криминаль-комиссар, - сказал он с сожалением, - без очков мне трудно утверждать, но подпись выглядит странно - подполковник Лендорф, вероятно, был немного... не в себе, когда это подписывал. Могу я просить об очной ставке?

- Можете, можете, - с угрозой сказал Хабеккер. - Вы у меня допроситесь, наглец вы этакий, я вот распоряжусь надеть на вас еще и ножные кандалы...

Герти выразительно вздохнула, явно поражаясь долготерпению начальства. На столе зазвонил телефон, Хабеккер снял трубку, послушал.

- Ладно, - буркнул он недовольно и стал выбираться из-за стола. - Я скоро вернусь. Вы пока подумайте, Шлабрендорф, взвесьте, как говорится, все "про" и "контра"...

Шлабрендорф едва удержался, чтобы не попросить - нельзя ли подумать в коридоре: лучше бы простоять три часа носом к стенке, чем провести пятнадцать минут наедине с этой маленькой дрянью. Некоторый опыт у него уже был.

- Вы действительно наглец, - сказала Герти, как только дверь закрылась за Хабеккером. - Что меня удивляет, так это противоестественное сочетание наглости и ничтожества. Вы ведь ничтожество, милый мой Фабиан, гнусная мразь, дерьмо...

Закурив, она прошлась по комнате походкой манекенщицы, держа сигарету на отлете в левой руке, а правую заложив за пояс мундира. Шлабрендорф настороженно следил за нею взглядом, избегая, однако, поворачивать голову. Особенно неуютно он себя чувствовал, когда она оказывалась у него за спиной. А духи все-таки "Ланвэн", их не спутаешь. Появившись снова в поле его зрения, Герти подошла к столу и взяла лист с протоколом допроса Лендорфа.

- Подпись, значит, выглядит странно, - усмехнулась она. - Посмотрим, как будет сегодня выглядеть ваша... если у вас останется чем держать перо... "В нашем кругу это принято", - передразнила она жеманным тоном. - Что это за "ваш круг", а?

- Я имел в виду себя, графа Лендорфа...

- Аристократия, голубая кровь?

- Ну, не такой уж я аристократ... Просто люди определенной среды, воспитания...

- Ах, воспитания, - Герти понимающе покивала, подходя ближе. - Воспитание у вас наследственно-аристократическое, еще бы, еще бы! Ведь ваш опа, если не ошибаюсь, был лейб-медиком этой старой английской шлюхи Виктории, ставил ей клистиры и все такое?

- Прадед, с вашего позволения, - поправил Шлабрендорф. - Барон Штокмар был моим прадедом.

- Тем более. А скажите, разве воспитанному человеку полагается сидеть, когда перед ним стоит дама? - Она вдруг изо всех сил лягнула его по щиколотке. - Встать, выродок!!

Он встал, морщась от боли. И ведь всякий раз найдет самое чувствительное место...

- Мразь, - продолжала Герти, отойдя к столу. - Рядом с вами противно находиться, вы, наверное, никогда не моетесь...

- Дважды в день, - возразил он. - Но холодной водой, и мыла, конечно, не дают.

- Удивительно! Явный недосмотр хозяйственного отдела, ведь мыла у нас сколько угодно - из одних ваших соплеменников сколько вываривают. Признайтесь, Фаби, вы ведь немножко иудей?

- Нет, насколько мне известно.

- Да вы гляньте в зеркало! При всем "аристократизме" вашей физиономии, дорогой фон Шлабрендорф, - она сделала на "фон" издевательское ударение, - в ней явно проглядывает нечто дегенеративно-семитическое. Скорее всего, ваша мутти побаловалась с каким-нибудь крючконосым. А? Она - даром что внучка барона, как его там, - любила, наверное, этим заниматься, и ей было все равно - где и с кем, верно? Тем более что крючконосые, говорят, как любовники - что-то колоссальное!

- Фрейлейн, - сказал Шлабрендорф, - могу я быть с вами откровенным? Вы вызываете во мне сложное чувство. С одной стороны, вы существо страшное и отвратительное, и в то же время мне вас жаль - когда я подумаю, что ждет таких, как вы. Вам ведь не так уж долго осталось носить этот элегантный мундирчик, а что потом? Вы будете весь остаток жизни дрожать от страха, что кто-нибудь опознает вас на улице...

Она подошла к нему и плюнула в лицо.

- Ты к тому времени давно сгниешь, вонючий предатель!