валился с ног от усталости. Со свечой в руке я проводил его к себе во
флигель, где он должен был ночевать; мне и самому захотелось уже лечь, так
как я был непередаваемо утомлен впечатлениями этого дня, но вошел Франек и
сказал:
лежало письмо от матери. В комнате были также ксендз Людвик и мадам д'Ив.
предстать перед судом, настолько я был уверен, что они будут расспрашивать
меня о Гане. Однако отец заговорил о более важных делах. Ради спокойствия
матери он решил отправить сестер вместе с мадам д'Ив к дяде в Копчаны. Но
в таком случае Гане пришлось бы остаться с нами одной. А это отец считал
нежелательным. Тут он сказал, что знает о недоразумениях, возникших между
нами, молодежью, но не хочет в них вмешиваться, хотя относится к ним
весьма неодобрительно, однако он надеется, что с отъездом Гани они
прекратятся.
только не впал в отчаяние и не стал противиться отъезду Гани, а даже
обрадовался, узнав об этом решении. Я же попросту рассудил, что отъезд ее
равносилен разрыву всяких отношений с Селимом. К тому же в сердце моем,
как блуждающий огонек, промелькнула надежда, что именно мне, а не
кому-нибудь другому поручат отвезти Ганю к матери.
знал, что ксендз Людвик никогда не бывал за границей, следовательно,
оставался только я. Это была слабая надежда, но и она, тоже как блуждающий
огонек, скоро угасла: отец сообщил, что на днях едет на морские купанья
пани Устжицкая, которая уже согласилась взять Ганю с собой и отвезти ее к
матери. Ганя должна была ехать послезавтра ночью. Это сильно меня
опечалило, и все-таки я предпочитал, чтобы она уехала, пусть даже без
меня, только бы не оставалась здесь. Должен, кстати, признаться, что мне
доставляла огромное удовольствие мысль о том, что сделает и как примет эту
весть Селим, когда я ему завтра ее преподнесу.
меня Селим. По дороге туда я дал себе торжественное обещание сохранять
спокойствие.
Мирза! Ты поступил недостойно, расставив силки ее сердцу. И это я хотел
тебе прежде всего сказать.
вплотную, так что лошади наши едва не столкнулись, и спросил:
можешь на ней жениться.
христианство, ни я, ни отец мой никогда и ни за что Ганю тебе не отдадим.
Понимаешь?
отчеканивая, - но ты ее больше не увидишь. Я знаю, что ты собирался
посылать ей письма; предупреждаю, что буду следить за этим и в первый же
раз прикажу высечь твоего посланца розгами. И сам ты тоже не будешь больше
к нам приезжать. Я тебе запрещаю!
сказать. Не я, а ты поступаешь недостойно. Мне уже все ясно. Я спрашивал
тебя, любишь ли ты ее. Ты ответил: нет! Я хотел устраниться, пока еще было
возможно, ты отвел мою жертву. Кто же виноват? Ты лгал, что не любишь ее.
Из самолюбия, из эгоистической гордости ты стыдился признаться, что
любишь. Ты любил впотьмах, я при свете. Ты любил ее тайком, я открыто. Ты
отравлял ей жизнь, я старался осчастливить. Кто же виноват? Я бы
устранился, видит бог, я бы устранился. Но теперь уже поздно. Теперь она
любит меня, и слушай, что я тебе скажу: вы можете запретить мне бывать в
вашем доме, можете перехватывать мои письма, а все-таки я клянусь, что не
отрекусь от Гани, что никогда ее не забуду, что буду любить ее вечно и
разыщу всюду. Я действую прямо и честно, но я люблю, люблю ее больше всего
на свете, вся моя жизнь только в этой любви, без нее я бы умер. Я не хочу
вносить несчастье в ваш дом, но теперь во мне проснулись какие-то силы,
которых я сам страшусь. Я готов на все. О! Если вы обидите Ганю...
чувство охватило эту пламенную восточную натуру, и от каждого его слова
веяло страстью, как жаром от огня, но я не хотел с этим считаться и
отвечал холодно и решительно:
твои я презираю и повторяю тебе еще раз: Ганя никогда не будет твоей.
Ганю, я не стану говорить: я не способен это передать, а ты понять. Но я
клянусь тебе, что при всей моей любви, если бы она любила тебя, в душе
моей нашлось бы достаточно благородства, чтобы навсегда отказаться от нее.
Генрик, ведь мы должны думать о ней! Ты всегда был великодушен. Так
послушайся же меня, откажись от нее, а потом требуй хоть моей жизни. Вот
рука моя, Генрик! Ради Гани, помни: ради Гани!
Имею честь сообщить тебе, что Ганя послезавтра уезжает за границу, и ты ее
больше не увидишь. А теперь прощай.
Мадам д'Ив с сестрами уехала на другой же день после разговора с отцом.
Остались только я, отец, ксендз Людвик и Ганя. Бедняжка знала уже, что
должна уехать, и весть эту приняла с отчаянием. Она, видимо, ждала, что я
поддержу ее, и возлагала на меня последнюю надежду, а я, догадываясь об
этом, старался ни на минуту не оставаться с ней наедине. Я достаточно знал
себя и понимал, что слезами она добьется от меня всего, чего захочет, а я
ни в чем не смогу ей отказать. И я избегал даже ее взгляда, потому что не
мог вынести этой мольбы о пощаде, которая выражалась в ее глазах, когда
она смотрела на меня или на отца.
все равно ни к чему бы не привело: отец никогда не отступал от принятого
решения. Удерживало меня в отдалении от Гани и чувство стыда. Я стыдился и
последнего разговора с Мирзой, и недавней моей суровости с Ганей, и той
роли, которую во всем этом играл, и, наконец, того, что, вблизи избегая
ее, я в то же время следил за ней издали. Но у меня были причины за ней
следить. Я знал, что Мирза, как хищная птица, кружит день и ночь вокруг
нашего дома; на другой же день после разговора с Селимом я видел, как Ганя
поспешно прятала какой-то исписанный листок бумаги - несомненно, письмо от
него или ему. Я предполагал, что они даже будут видеться, и в сумерки
подстерегал Селима, но не смог его поймать. Два дня пролетели быстро, как
стрела, пущенная из лука. В день, назначенный для отъезда Гани в Устжицу,
отец, пожелавший купить на ярмарке лошадей, под вечер уехал в город, взяв
с собой Казика. Проводить Ганю должны были ксендз Людвик и я.
приближением Ганей овладело какое-то странное беспокойство. Она изменилась
в лице и дрожала всем телом. Иногда она вздрагивала, как будто испугавшись
чего-то. Наконец село солнце, село как-то мрачно - за густые, желтые,
клубящиеся тучи, которые предвещали грозу и град. Время от времени в
западной части небосклона слышались отдаленные раскаты, словно громкий
ропот надвигающейся грозы. Воздух был насыщен электричеством, было душно и
парило. Птицы попрятались под кровлями и на деревьях, только ласточки
беспокойно проносились над землей; не шелестели листья и, точно обессилев,
поникли на ветвях; со скотного двора доносилось жалобное мычание
вернувшихся с поля коров. Вся природа была охвачена какой-то угрюмой
тревогой. Ксендз Людвик велел закрыть окна. Я хотел до грозы поспеть в
Устжицу и поднялся, чтобы приказать кучеру скорее запрягать лошадей. Когда
я выходил из комнаты, Ганя тоже встала, но тотчас же снова опустилась на
стул. Я взглянул на нее: она то краснела, то бледнела.
стала обмахиваться платком. Странное ее беспокойство заметно усилилось.
пройдет, как разразится гроза.
знает, не пустые ли это страхи.
всегда, замешкались с запряжкой. Прошло с полчаса, пока кучер подал к
крыльцу экипаж, а я подъехал верхом. Гроза, казалось, совсем нависла, но я
больше не хотел откладывать. Сейчас же вынесли баулы Гани и привязали к
задку экипажа. Ксендз Людвик в белом полотняном кителе ждал уже на крыльце
с огромным, тоже белым зонтом.
Шилова Юлия
Корнев Павел
Корнев Павел
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс
Орлов Алекс