Чтение 20–й страницы книги ~Окаянный груз~

Ладонь привычно обхватила оплетенный ремнем черен.

И вовремя...

Потревоженный зверь пер напролом, загребая воздух длинным когтями передних лап. Странно... Обычно летом медведи себя так не ведут. Или это медведица и под корнями в логове прячутся медвежата?

Ладно! Чего рассуждать? Бить надо!

Меченый нырнул под взмах мохнатой лапы, закрывая голову левой рукой, а правой направляя острие ножа под левую лопатку зверя.

Клинок уперся во что-то твердое и скользнул в сторону, вспарывая шкуру.

Ребро!

Медведь заревел во весь голос и сграбастал человека в объятия.

Чувствуя горячее, разящее смрадным духом гнилого мяса дыхание на щеке, Войцек ударил еще раз. На это раз нож погрузился по самую рукоятку. На пальцы хлынула липкая кровь.

Зверь сжал шляхтича лапами до хруста в костях, вцепился клыками в левое предплечье.

Не вынимая клинок из раны, пан Войцек потянул нож на себя, повернул и пырнул еще раз. И еще раз, уже теряя сознание.

А потом косматая туша навалилась сверху, опрокидывая его навзничь. В глазах потемнело, а жгучая боль в перекушенной руке чудесным образом исцелилась.

Звезды погасли...

* * *

Хватан приподнял крыло седла. Попутно поцарапав ногтем начинающую трескаться кожу, взялся руками за приструги. Светло-гнедой ширококостный конь привычно напрягся, набирая воздуха в грудь побольше.

— Балуй! Дрын мне в коленку...

Порубежник точно рассчитанным движением наподдал в конское брюхо коленом. Жеребец охнул, переступил с ноги на ногу и выдохнул.

Воспользовавшись его оплошностью, Хватан изо всех сил затянул переднюю подругу. Звучно хлопнул ладонью коня по крупу — то-то же, знай наших. Взялся за заднюю подпругу.

Уже подседлавший своего буланого Грай задумчиво чесал кончик носа.

— Дык... это... Может, всем разом вертаться надо? — нерешительно обратился он к пану Бутле.

— Ну да! Сейчас мы наш груз в чужие руки привезем. За здорово живешь, — сварливо ответил шляхтич.

— Груз, груз... — пробормотал Грай. — Чтоб ему пусто было. Окаянный груз какой-то! Сколько людей уже погибло!

— Ты думай, сколько еще погибнет, — зло бросил Гапей, забрасывая повод на шею мышастого. — Эх, кинуть бы его, к псам собачьим!

— Сейчас! Разбежался! — нахмурился пан Бутля. — Нам какое дело поручено! Государственное дело! А ты — «кинуть»! Тебя бы псу под хвост кинуть, чтоб не умничал.

— А я чо? Я ничо... — пожал плечами Тыковка. — Еще поглядишь, сколько он зла принесет.

— А золото по-другому не может, — веско заметил пан Юржик. — Это даже шпильман какой-то сказал. Вот незадача, имя-то я запамятовал его. Не то Освальд, не то Ресвальд... Руттердахский уроженец, значится...

— На кой ляд нам имя? Что про золото говорил-то? — Хватан затянул вторую подпругу, повернулся к товарищам.

— Вот то и говорил. Вроде как — «люди гибнут за металл»!

— Тю! — изумился порубежник. — А то без него этого не знал никто?

— Голова — два уха! — воскликнул Гапей. — Он же поди лет триста назад это говорил.

— Поболе будет! — ответил пан Юржик. — Лет пятьсот, пожалуй. Еще при Нециславе Хоробром. Тогда, говорят, в Отпорных горах драконы водились. По лесу волкодлаки так и шныряли... Кикиморы всякие, стрыги...

— И горелка в шинках была крепче, — подхватил, ухмыляясь, Хватан, — и кипяток горячее...

— Тьфу на вас, — насупился Грай. — Все... это... шутки шуткуют. Там пан сотник могет быть...

— Верно, — посерьезнел пан Бутля. — Все. Шутки в сторону. Собирайтесь.

— А мы чо? Мы уже готовые, — Хватан указал на сидевших в седлах Даника и Самосю.

— Вот и хорошо, — кивнул стоявший неподалеку Хмыз. — Давайте, ищите пана Войцека. Нам без него никак...

— Ищите, — согласился пан Юржик. — Сутки, что пан Войцек нам дал, еще вчера вечером истекли. Тут уж комар носу не подточит. Езжайте, ищите, а мы уж груз поведем.

— Три дня, как и сговаривались, — добавил Хмыз. — В Хоров не пойдем. Без вас, ясен пень, не пойдем. И без пана Войцека.

— Ладно, — Хватан вскочил в седло. — Удачи.

— Храни вас Господь. — Грай последовал его примеру.

Тыковка уже давно забрался на коня. Лихо сдвинул шапку на правое ухо. Хитро прищурился, наклонился к пану Юржику и, понизив голос, сказал:

— Ты уж приглядывай тут, чтоб Гредзик со Стадзиком в глотки друг другу не вцепились.

— Угу, — кивнул Бутля. — Я лучше того красавца поищу, что ветки ломать повадился.

— Не напоминай, дрын мне в коленку! — воскликнул Хватан, чернея лицом. — Найду, своими руками шею скручу.

Даник и Самося глянули на них непонимающе. Новость о нежданном предателе доверили не всем, а лишь самым надежным и проверенным. Грай с Хватаном само собой знали, пан Юржик и Хмыз. Остальные, может, о чем и догадывались, но догадка — она догадка и есть. Цена ей ломаный медный грошик на выговской ярмарке.

Пять всадников, которые собрались выручать не вернувшегося в срок пана Войцека, погнали коней на север.

Пан Бутля с пожилым гусаром долго глядели им вслед.

Грай, Хватан, Самося, Даник, Гапей-Тыковка...

Пять лучших бойцов после пана сотника. И кто знает, вернутся ли они? Ведь если придется продвигаться к Искоросту с оставшимися, надежды на успех испаряются, как снег в начале пашня.

Хватан, ехавший первым, обернулся, тряхнул чубом и махнул рукой.

Пятерка перешла на широкую рысь и скрылась за поворотом дороги. Вскоре затих и стук копыт.

Стало слышно, как пан Гредзик выговаривает Мироладу за плохо уложенное седло. Костерит на все корки и обещает угостить плеткой.

* * *

Хватан заставил спутников гнать коней едва ли не дотемна.

А почему бы и нет? Люди к седлу привычные. Порубежники. Двое бывших реестровых. А напоследок скользкий мужичонка — Гапей-Тыковка, о давнишних занятиях которого никто не знал. Таких наездников лишняя пара верст, проведенная верхом, не утомит. Делов-то, Господи! Откинулся на заднюю луку и трясись помаленьку. Другая история — кони. Животных не подогревает беспокойство о судьбе командира, не заставляет мчать очертя голову.

В предсумеречье тени деревьев вытянулись и заострились, готовясь слиться и раствориться друг в друге.

— Еще чуток, и отдыхать надо, — заметил Тыковка.

Его мышастый уже тяжело дышал. Вообще, с конем ему не повезло. Вроде бы и все стати, как полагается, — длинная прямая холка, мощный круп, широкая спина, а жеребчик с червоточинкой. Чуть что — задыхается, мокреет, норовит голову опустить. За таким глаз да глаз, а то падет в самый неподходящий момент.

— Ладно! Дрын мне в коленку. Вон те ясени обогнем...

— Верно, — Грай потрепал по шее буланого, подбадривая. — Там... это... похоже, родничок был. Коней... того... напоим. И сами не сдохнем.

Даник и Самося молчали. Они всегда молчали, когда не резались между собой в кости. На службе землю из-под себя не гребли, как иные. День до вечера прожит, и хорошо. Есть где голову склонить на ночь, найдется чего на зуб кинуть перед сном — просто здорово! А к чему о большем заботиться?

— Дело говоришь, — поддержал Грая Гапей. — Водицы бы сейчас холодной. Такой, чтоб зубы ломило...

Тракт обнимал пологий холм, как один подвыпивший приятель другого за плечи, возвращаясь из шинка. Такие холмы в Малых Прилужанах кличут могилами. Память о прежних веках, наполненных кровавыми войнами с западными и северными соседями, Грозинецким княжеством и Зейцльбергом. На правом берегу Луги и вправду сохранилось много старых могил, где погребены не один и не десять воинов. Сотнями, случалось, закапывали. Священники едва-едва отпевать успевали.

Ясени, выстроившиеся на бугре, как рекруты на смотру, лениво шевелили зелеными пальцами-листьями.

Хватан первым прошел поворот и, выругавшись черным словом от неожиданности, осадил светло-гнедого.

У левой обочины горел костер — те, кто развел его, нисколько не таились. А к чему таиться? Чай не лазутчики. На своей земле можно путешествовать невозбранно. Ближе к лесу топтались стреноженные кони, числом полдюжины. Среди них выделялся ростом и статью вороной жеребец со звездочкой во лбу. Сомнений в том, кто до недавнего времени ездил на нем, быть не могло.

— Гляди! Тьфу ты, ну ты! Конь пана сотника! — воскликнул Хватан.

Заслышав голос порубежника, стоявший у костра человек развернулся в его сторону. Яркий отблеск подсветил грубый шрам через бровь и веко.

Ошибки быть не могло. Цимош Беласець.

А где один из братьев, ищи и прочих...

— Оружие готовь! — тихонько бросил Хватан. — Дрын мне в коленку...

— Дык... уже... — так же в полголоса ответил Грай.

Тыковка выудил двумя пальцами из нашитого на грудь жупана длинного кармана арбалетный бельт и наложил его на тетиву. Когда он успел взвести самострел? Не мог же он его везти взведенным во вьюке? Даже думать смешно, точно ни в какие ворота не лезет. Вот уж воистину хитровыкрученный крендель. Не знаешь, что и ожидать от такого.

— Ну, помолясь Господу... — Хватан украдкой, словно стесняясь излишней набожности, сотворил знамение, плотнее прижал шенкеля. Гнедой пошел вперед приплясывающим шагом. Порубежник на его спине скособочился, низко опустив руку с обнаженной саблей.

Цимош Беласець, конечно же, увидел их. Сказал что-то своим. Не разобрать что именно — далековато. Едва ли не бегом к костру поспешал Климаш — старший брат и глава рода Беласцей.

Разглядев, кто приближается к ним, он улыбнулся и приветливо взмахнул рукой.

* * *

Первым соломенный пучок на шесте заметил пан Стадзик Клямка. Ничего удивительного, ведь он ехал впереди, в охранении.

Пан Стадзик повернулся и крикнул:

— Шинок!

Хмыз и пан Юржик переглянулись. С одного боку шинок — возможность отдохнуть, поспать на кровати, как люди, а не как собаки, из дому выгнанные, еда, приготовленная в печи, в горшке, а не на вертеле, на походном костре, возможно, баня или, на худой конец, лохань с горячей водой. Но ежели поглядеть с другого боку, шинок — это лишние глаза и уши, это горелка, развязывающая языки, это враг, подобравшийся вплотную в густой толпе и корд под лопаткой.

— Сгоняю. Погляжу, — предложил Хмыз.

— Давай, — согласился Юржик. — Если что, свисти.

— Ага, разбежался, — буркнул бывший гусар и пришпорил коня. Пан Бутля ткнул в больное место — свистеть Хмыз не умел. Никогда не умел. Вот не научился в детстве, и все тут.

Оставшиеся у телеги наблюдали, как гусар заехал на пустынное подворье, наклонившись с седла, заглянул в приоткрытые двери конюшни, постучал по ставню.

Стучать пришлось не единожды. По всей видимости, шинок не пользовался успехом у проезжающих, и его хозяин основательно забросил дело.

Он появился на пороге, зевая и потирая грудь через полотняную рубаху.

Крепкий мужик. Такого в конницу не возьмут — больно трудно коня подобрать, чтоб его тяжесть выносить. Телосложением шинкарь больше всего походил на карузлика, если бы не был вдвое выше самого рослого подгорного жителя.

Шинкарь выслушал Хмыза, и его лицо, заросшее курчавой рыжеватой бородой, озарилось добродушной улыбкой. Великан с достоинством поклонился и сделал жест рукой, который испокон веков у всех народов означает — заходите, гости дорогие.

Гусар замахал шапкой — давайте, мол, подъезжайте.

Телегу закатили под навес, но коней решили пока не выпрягать. Мало ли как дело сложится? Может, еще удирать придется сломя голову.

Пока что все выходило сикось-накось.

Три дня, как уехал и исчез предводитель — пан Войцек Шпара. Куда запропастился? Кто знает?

Два дня, как отправились его искать самые боевитые из отрядников во главе с порубежниками — Хватаном и Граем. Пока что тоже ни слуху, ни духу. Вернутся ли? А может, уже и в живых нет никого?

Сторожить телегу, а ее никогда не оставляли без присмотра, памятуя о ценности груза, выпало Ендреку и Мироладу. Бойцы что из одного, что из другого — так себе, но тревогу поднять в случае чего успеют.

Надо значит надо. Ендрек не слишком расстроился из-за того, что не попадает сходу в шинок. Было бы из-за чего расстраиваться!

Когда все спешились, расседлали коней и привязали их неподалеку к покосившейся коновязи под соломенным навесом, медикус запрыгнул в телегу и с удовольствием вытянул ноги. Все-таки езда с рассвета до заката не для него. Пускай никто никуда не торопится, с большим трудом поприще в день минуют, а все едино — не подарок. Поначалу Ендрек и ноги растирал, и синяки набивал на ягодицах (это он по-ученому выразился, как студиозусу Руттердахской академии положено, а другой бы прямо сказал — «на заднице»). Теперь оставалась лишь ощущение ломоты в спине и усталость в мышцах бедра до боли, до дрожи в коленях, если с дневкой решали повременить или вовсе от нее отказывались.

Миролад, похоже, разделял мнение Ендрека о верховой езде. Вот фехтованию бывший торговец, поставивший в берестянский полк пана Симона Вочапа прелое сено, учился истово, изводил Хватана и Грая просьбами показать новое движение, разъяснить правила удара или защиты. А к коням он относился более-менее сдержанно. Ухаживал, как и все, но любить не любил. Поэтому и выходило у него в седле едва ли не хуже, чем у Ендрека.

— Подвинься, студиозус... — Миролад захватил полную охапку сена, вознамерившись сделать как можно мягче свое ложе у окованной сталью стенки сундука.

— Отлезь, Мироед, — отмахнулся Ендрек и крикнул вслед входящим под крышу шинка товарищам: — Пан Гредзик! Палец перевязать забыл!!!

Ранка, оставшаяся около ногтя пана Цвика, уже почти его не беспокоила, но студиозус все же порекомендовал днем, во время езды, держать палец под лучами солнца. Он хорошо помнил лекцию одного из приглашенных в Руттердах профессоров, маленького, румяного, кругленького, как лесной орех, старичка с чудным именем Климентиус Бенедикт. Известный во всех северных королевствах, лекарь рекомендовал не скрывать заживающие раны от солнечного света, а напротив, всячески стараться «пропекать» швы и шрамы. По многолетним наблюдениям мессира Климентиуса, сие весьма способствовало срастанию тканей и препятствовало нагноениям. Вот Ендрек и решил, коль нет под рукой снадобий, мазей и настоев лекарственных трав, пускай солнышко постарается, полечит пана Цвика. Тем не менее, на стоянке медикус всегда заматывал палец пана Гредзика тряпицей. Сперва он стирал ее всякий раз, отмывая засохшую сукровицу. После, когда кожа срослась, перестал. А заматывал лишь для того, чтоб шляхтич не разбередил рану, оставшуюся после ногтоеды.

Миролад-Мироед побурчал немного себе под нос и устроился ближе к передку телеги. Задрал ноги на бортик и, закинув руки за голову, почти сразу захрапел.

Пан Гредзик подошел, недовольно морщась. Почему-то он считал, что крики и ругань, извергавшиеся из него полноводным потоком в то время, как студиозус резал палец, неким образом унизили его, показали малодушие и слабость. Вот поэтому пан Цвик не любил напоминаний о ногтоеде и ждал, не мог дождаться полного исцеления. Поэтому с одной стороны он терпел перевязки и назойливые приставания медикуса, а с другой воспринимал их, как напоминание о давнишнем унижении и всяк раз скрежетал зубами.

Закончив с перевязкой, Ендрек в очередной раз напомнил пану Гредзику о необходимости беречь руку и, не слушая его едкое шипение, запрыгнул на телегу.

Ну, наконец-то!

Пан Гредзик, шевеля пальцем в слишком тугой повязке — отплатил-таки студиозус за ругань, — вернулся в шинок.

Здесь уже топилась печь. По-черному, к слову сказать, топилась и довольно немилосердно коптила. Великан-хозяин метался между единственным столом и стойкой, за которой виднелась приоткрытая ляда погреба. Как он умудрялся не переворачивать лавки, не бить посуду, цепляя локтями? Господь знает. Может, привык? Видать, не первый год шинкарствует. А на первый взгляд мужику за сороковник перевалило. Жены, детей не видать. Даже прислуги нет...

Гредзик прошел к столу, сел подальше от пана Стадзика, общество которого весьма недолюбливал. Получилось, что напротив него оказался Хмыз, а по правую руку Квирын.

Посреди стола уже красовалось блюдо с нарезанным толстыми ломтями салом. Хорошее сало, в полторы ладони толщиной, с пятью полосками-прорезями. Опытный хозяин умеет сам добиться прорези в нужном месте. Просто дней десять-двенадцать дают свинье корму втрое меньше обычного. Лишь бы с голодухи ноги не протянула. У голодной хрюшки сало не нарастает. Не с чего. Вот и образуется мясная прослойка. Через месяц можно еще одну делать, потом еще... Одна беда — ох, и орут с голода свиньи по селам и застянкам! Непривычному человеку от жалости обрыдаться недолго. Зато какое сало после вкусное! И соленое, и подкопченное на вишневых и сливовых веточках. Рядом на плетеном блюде лежал ржаной хлеб. Ароматный, с хрустящей корочкой. А чтоб хлеб с салом пошустрее проскакивал в глотки — можно подумать, у изголодавшихся путников что-то между зубами застрянет, — приготовлены были несколько круглых, гладкобоких, очищенных от желто-коричневой шелухи луковиц.

Когда Гредзик усаживался, разглаживая сзади полы жупана, дабы не замялись, шинкарь как раз ставил на стол глиняный кувшин, от которого остро пахло горелкой. Да не простой. Не иначе, как на смородине и крыжовнике настоянной.

Пан Юржик, раздувая ноздри, с наслаждением втянул воздух. Поцокал языком:

— Ну, Лекса, удружил так удружил! Умелец!

— Да я что, вельможный пан. Я завсегда... того-этого... ежели надо... — смущенно пробормотал великан и, кажется, зарделся.

— Нет уж, не скромничай! — Бутля составил рядком пузатые чарки, одним движением разлил горелку. — Мастера сразу видать! Выпей с нами!

— Не откажусь. — Лекса переступил с ноги на ногу. Взял протянутую Хмызом чарку.

— А я не буду! — запротестовал пан Гредзик.

— Это дело добровольное, — пожал плечами Юржик. — Хотя в народе говорят: кто с нами не пьет — либо хворый, либо подлюка.

— Ну, знаешь, пан Юржик! — Цвик сжал кулаки, но потом махнул рукой. — Я ж вас не принуждаю сидеть ни в одном глазу. Пейте, гуляйте. Кто-то один должен же остаться пьянь по углам растаскивать...

— Все равно. Не наш ты человек, коли с нами не пьешь, — твердо сказал Юржик, а пан Стадзик, уставший вертеть чарку в длинных пальцах, какие пристали скорее шпильману, чем рубаке-шляхтичу, несколько раз кивнул.

— Ну, вздрогнули, односумы! — подвел итог Хмыз.

За исключением убежденного трезвенника Гредзика, все выпили. Квирын с азартом вонзил зубы в луковицу. Сморщился, утер рукавом проступившие слезы:

— Ох, и злой у тебя лучок!

— Ну так... — непонятно взмахнул ладонью шинкарь. Мол, знамо дело, на том стоим. Яснее выразиться ему было трудновато. Зубы упорно пережевывали здоровый, в пол-ладони, не меньше, кусок сала.

Стадзик занюхивал хлебной горбушкой и блаженно щурился.

— Не худо бы и повторить, — крякнул Хмыз.

— Легко! — отозвался Юржик, хватаясь за кувшин.

— Ох, так... Обождите малехо... того-этого... сейчас каша со шкварками будет! С гусиными... того-этого! — вскинулся хозяин.

— Не уйдут шкварки, чай без перьев уже! — беспечно улыбнулся пан Бутля, разливая по второй.

— Студиозусу с Мироедом отнесли бы, — заметил Гредзик, закидывая в рот очередной ломоть сала. — А то сами пьют...

— Я сменю Ендрека, — вскинулся Квирын. — А харчей Мироладу с собой прихвачу.

— Погодь! — остановил его порыв Хмыз. — По второй сперва пригубим. Ну, скажи, пан Юржик.

— Я, да? — деланно удивился Юржик. Встал. — Давайте выпьем за то, чтоб короли честными да справедливыми не только на словах, но и на деле были!

— Ох, от сердца! — воскликнул шинкарь. — Я по говору слышу, с севера вы, панове?

— Тебе-то зачем оно надо? — нахмурился Хмыз.

— А оно мне и не надо! Меньше знаешь, рот не разевай, — выдал Лекса к изумлению и восхищению всех присутствующих.

— Ну даешь! — Юржик развел руками.

— Сам-то понял, что сказал? — Квирын хлопнул себя по ляжке.

А пан Стадзик просто запрокинул голову и захохотал. Вернее, заржал не хуже стоялого жеребца, почуявшего кобылу в охоте. Никогда раньше такого за ним не замечавшие, отрядники уставились на пана Клямку, разинув рты. Забыли и о чудаковатой манере выражаться шинкаря.

— Я... того-этого... завсегда так говорю, — виновато пожал плечами Лекса. — Сам не разумею, как поговорки перевираю. Зато люблю их — страсть. Ох, прощения прошу, панове, я мигом.

Шинкарь не обманул. Громовые раскаты хохота пана Стадзика еще не смолкли под закопченными балками шинка, а на столе уж стояла глубокая миса с пшенной кашей. Сверху каши, ровной высокой горочкой, примостились золотистые шкварки. Как стожок подсушенного сена на лугу. И, как утренний туман над пойменным лужком, плыл над мисой ароматный парок. Сладковато-горький, вобравший в себя и нежность распаренного зерна, и огненный жар брызгающихся жиром шкварок, и дымок от сухих березовых дров, и... Да мало ли, что еще? Все равно слюнки текут и живот урчит, предвкушая наслаждение.

— Ну, под такую закуску не грех и по третьей! — восхитился Хмыз.

— Об чем речь?! — поддержал его Юржик, хватаясь за кувшин.

— Вы, панове, дурного не подумайте, — виновато проговорил шинкарь. — Хотя, разумею, ехамши через Выгов, всякого наслушаться могли...

— Это ты к чему? — удивился Гредзик.