Чтение 20–й страницы книги ~Автоматная баллада~

— Ты меня еще несчастненьким поименуй, — усмехнулся Швейцарец. — Тайна… поверь, все нормально. Будет нормально. Просто мне требуется некоторое время, чтобы освоить мысль и убедить подсознание выдать тебе допуск… в эту самую зону моей личной безопасности. А пока…

— Я к твоим вещам не притронусь! — пообещала девушка.

— Глупости. Просто не обращай внимания на мои гримасы. Я справлюсь.

— А вдруг не справишься?

— «Вдруг» даже полипы не отпочковываются, — строго заявил Швейцарец. — И уж поверь: я никогда и никого не убивал «вдруг»!

«Я бы хотела тебе поверить, — с отчаянием подумала она. — Очень бы хотела, больше всего на свете! Но — ты не видел, не мог видеть своего лица пять минут назад. А я — видела!»

Сейчас, вспоминая этот момент, она даже не могла толком понять, что же именно так испугало ее. Ведь Швейцарец не корчил жуткой гримасы, не скалился… просто в его лице что-то неуловимо сдвинулось…

…и человек, в которого Тайна поверила, — исчез! А на нее взглянул кто-то… или что-то, что к роду людскому никакого касательства не имело.

Это все бабка, недаром о ней разговор зашел — обычная женщина, небось ничего такого и не почувствовала бы. Подумаешь, глянул парень косо… ерундовина какая!

Но все-таки она вновь и вновь со злым упорством воскрешала в памяти этот миг…

…потому что хотела понять.

Дура-дура-дура, ну зачем ты себя мучаешь? Лучше попроси у него таблетку, от которой, наоборот, можно будет забыть все, и тогда станет легко и весело…

Она вспомнила кривую довольную ухмылочку Бура — и дикий крик, отразившийся от холодных каменных стен.

Нет, не то.

Свист кнута, огненная вспышка боли…

Не то, все не то.

Она даже не замечала, что соленый привкус во рту пришел не из прошлого — просто-напросто до крови закусила губу.

Лесная дорога, короткий стук автоматной очереди, начавший вставать дядя Максим валится с телеги, лошадь храмовника недовольно ржет, а ее хозяин…

…но только девушка, которую еще не звали Тайной, не видит его лица. Потому что ее внимание без остатка поглощено едва заметным дымком, лениво сочащимся из косого среза ствола. А за этим дымком — чернота, которая смотрит ей в лицо: спокойная и уверенная в собственной неотвратимости смерть! «Ты моя, — беззвучно шепчет чернота, — и ты уже мертва, хоть и не знаешь этого. Мертва — потому что я уже взяла тебя на прицел!»

САШКА

Она молчала, и я прекрасно понимал ее чувства. Или, наоборот, не понимал вовсе — трудно сказать что-либо определенное о чужих мыслях. Даже в том случае, когда речь идет о мыслях конструктивно схожего с тобой существа из металла и пластика. В конце концов, куда более похожие друг на друга люди отнюдь не зря придумали поговорку: «Чужая душа — потемки»… а у меня и Эммы различия существенней, чем какие-то там цепочки ДНК. Взять хотя бы схему газоотвода…

— Он ведь не останется там надолго, правда?

— Сложно сказать…

Врать я не умею. Органически не умею, можно было бы сформулировать так, если б это не звучало как издевка. Все, что я могу, это иногда завидовать людям — потому что им это умение доступно.

— Если повезет…

— А если не повезет?

— Он останется там навсегда! — сухо лязгнул я. Труп самоубийцы в скелете — это деталь пейзажа, не требующая абсолютно никаких дополнительных разъяснений. Одна лишь причина может заставить человека, — человека достаточно сильного и умного, чтобы добраться сюда, — разнести пулей собственную макушку. И другие люди, которые тоже не дураки, эту причину отлично знают и совершенно не горят желанием ее заполучить вместе со старым автоматом.

Даже когда тело исчезнет — если оно исчезнет, кое-каких покойников обходят любые стервятники, включая не боящихся почти никакой заразы тараканов, — вид одиноко лежащего на асфальте «АКМС» все равно будет слишком подозрителен. А в скелете выживают лишь очень осторожные люди — эту нехитрую истину нам только что в очередной раз подтвердили.

Конечно, всегда остается вероятность дождаться кого-нибудь самоуверенного… или хотя бы просто алчного… кто решит, что, как говорят люди, игра стоит свеч, и пара часов кипящей воды смывает любое прошлое.

Бывает и такое…

…только верить в чудеса — не для нас!

— Навсегда, — эхом отозвалась Эмма. — Алекс… наверное, это ведь очень страшно — умирать вот так?

— Я не знаю.

За свою жизнь я никогда еще не оставался в одиночестве. Бывали, разумеется, периоды, когда я не имел конкретного хозяина, но без внимания со стороны людей не был ни разу. Всегда рядом находился кто-то, могущий почистить… проверить смазку…

— А ведь на месте Макса мог оказаться любой из нас.

— Да.

Я не стал напоминать Эмме, что угроза еще не осталась позади и что наши хозяева могут нести в себе те же погибельные семена. Взамен я представил…

…как лежу на коленях мертвеца, и склонившееся надо мной лицо постепенно превращается в скалящийся череп. А вокруг — только серый асфальт и серый бетон, огненный шар солнца прыгает по небу, словно мячик, из одного угла в другой, день и ночь в пулеметном темпе сменяют друг друга, и бешено мчащиеся облака изредка зависают над мертвым городом, чтобы хлестнуть по нему плетьми дождевых струй. Лежать и чувствовать, как неторопливо, микрон за микроном, твое тело начинает становиться чужим.

Это начнется почти сразу. Первый же рассвет осядет на металл капельками росы. Спустя несколько часов их выжгут солнечные лучи, но процесс уже будет запущен. Крохотные рыжие пятнышки начнут расти вглубь и вширь, сливаясь в причудливые узоры… а я смогу лишь бессильно наблюдать за тем, как невесомой пылью отлетает часть меня… пока однажды тяжелые градины не размолотят изъеденный остов до состояния горсти обломков.

Сколько уйдет на это времени? Годы? Десятилетия? Века?

Интересно, как ржавение может сказаться на памяти? Забуду ли я постепенно все, что видел и знал: тепло человеческих рук, ласковые касания масла и то, главное, вытесняющее все остальное, когда вспыхивающий внутри огонь на доли секунды делает тебя равным людским богам. Пусть наполовину — нам не дано создавать жизнь, зато как мы умеем ее отнимать!

Лучше бы забыть… потому как в противном случае хуже подобной смерти может быть разве что подобное бессмертие.

Как и люди, оружие может умирать по-разному. Я видел смерть в бою, когда реакция взрывного разложения, — та же, что и вспыхивающая во мне при каждом ударе бойка, но только в тысячи раз сильнее, — сверхмощным ударом рвет металл. Видел, как рубят все на своем шальном пути горячие осколки. Слышал скрежет попавших под траки — и крики тех, кто в языках пламени таял, словно воск, стекая на залитое горючим днище боевых машин. Это смерть в бою, и каждый из нас от рождения несет в себе ее частицу — ведь мы рождены для боя. И эта участь — лучшая, какую только может желать себе любой из нас.

Мы можем стать ненужными — такое бывает, когда вокруг появляется много более совершенных собратьев… или просто когда людям надоедает слишком уж часто убивать друг друга. Тогда одних ждет консервационная смазка и бесконечность полок, самых же невезучих — пресс и мартен. Это рациональная доброта людей — они помогают нам появиться на свет, и они же заставляют нас умереть. Правда, некоторые говорят: пройдя этим путем, такие, как мы, можем возродиться вновь, более совершенными. Я не верю в это. Красивая мечта, согласен — только пройдет еще немало лет, прежде чем оружие переплавит ее в то, что среди людей принято называть религией.

Но медленное умирание в одиночестве… когда у тебя остается лишь бесконечность, беспомощность и боль.

Это и в самом деле очень страшно.

Интересно, а люди когда-нибудь задумываются о том, что и мы умеем бояться смерти?

Что оружию тоже бывает страшно?

Глава 12

А на затвор легла роса,

И грезится веселый май,

И хочется закрыть глаза,

Но ты глаза не закрывай.

Олег Митяев

ШЕМЯКА

Когда его дернуло в первый раз, он не придал этому значения. Глупость, конечно же, сам ведь буквально только что рычал и выл на тему: в скелете не бывает мелочей. Но в тот момент Айсману и впрямь было не до того. И так едва-едва хватало сил и времени успевать следить и за Анной, от которой сейчас можно было ждать любой глупости… ну и надо было кому-то посматривать по сторонам — ведь они все еще были в скелете. А здесь поговорка о двух снарядах и воронке совсем не в чести — наоборот, мертвый город очень внимательно следит: не дашь ли ты, дружок, слабину, не расклеишься ли хоть на малость? И если этим серым коробкам с черными провалами выбитых оконных глазниц покажется, что ты сдал, — хорошего не жди!

Он не обратил внимания ни в первый, ни во второй Раз. Но зато в третий его скрутило уже качественно. Едва не выронив Сашку, Айсман упал на колени, согнулся и, сорвав респиратор, принялся старательно выгрызать куски воздуха.

— Что с тобой?

— Все… в… порядке, — кое-как сумел выдавить Сергей, отчетливо понимая, насколько плохо вяжутся эти его слова с его же внешним видом: бледность, холодный пот, перекошенная от боли рожа… мать-мать-мать, ну до чего ж не вовремя!

— Давай помогу…

— Н-не надо. Лучше отойди… подальше.

Вместо этого чертова девчонка взвалила его на плечо — да так, что едва руку не вывихнула. Наверное, он бы не сдержался, взвыл, но как раз в этот миг очередная волна боли стиснула зубы, ничуть не хуже пружины медвежьего капкана.

— Ф-ф подъезд, — только и смог прошипеть он.

Замок на двери квартиры Анна сбила с одного удара. Особой лихости, впрочем, в этом не было — он и так едва держался на проржавевших почти насквозь шурупах, еще пяток лет, и наверняка бы рассыпался по лестничной площадке без посторонней помощи. Поставив — вернее, кое-как уронив — рюкзак на пол прихожей, Сергей на подгибающихся ногах протащился в комнату… сморщился при виде вытянувшегося на диване костяка в полуистлевшем платье. Фигня, брезгливым в следопытах не место, а ему сейчас и вдвойне. Три движения — завернутый в покрывало костяк с отчетливым стуком улетел на пол, и Шемяка, рухнув на кровать, скрючился на ней в позе утробыша. Уши, правда, зажать коленями не вышло, гибкость уже не та.

— Сергей…

— Анна… уйди…

Я в порядке, я в порядке… вот сейчас она уйдет, и я встану… потихонечку, держась за стеночку… встану и поползу…

— Я никуда не уйду, слышишь! Ушла уже… только что… хватит! Одна все равно не дойду! Сергей, ты слышишь меня?! Да ответь же…

«Как же она мне надоела, — тоскливо подумал Шемяка. — Ладно бы еще только кричала прямо в уши… но ведь она еще и за плечо трясет. Ногой ее пнуть, что ли… так ведь это шевелиться… ой-е…»

— Ань… Анют… послушай… ай…

Его снова скрутило, боль была такая, что, казалось, глаза сейчас из орбит вылезут и на стебельках повиснут. Как бывает у крабов… тех, здоровых, считай, метра два в обхвате панциря, красноватых тварей, от которых он бегал в прошлом году, что твой лось прыгал… и все-таки заполучил одного из этих щелкателей клешнями на ужин. Все конечности под панцирь не упрячешь, да и сама эта броняшка ихняя слаба оказалась на проверку — против бронебойных с пяти метров. А клешни у них были что надо, человека напополам не перерубит, но вот руку-ногу оттяпать запросто… зато мясо — нежное, вкусное… а-а-а-у-у-о-о-о, опять…

— Говори, где лекарства! Ну!

Рюкзак его зачем-то приволокла… вот дура, а… башка раскалывается, тело то в жар, то в холод бросает, пот холодный, липкий… но это все мелочи. А главное — главное там, в пузе, в этом проклятом брюхе, которое словно взялись перемешивать раскаленным трезубцем. Мамочка, как же больно…

Говорят, что при ранении в живот боли не чувствуешь, вспомнил Шемяка. Вначале, пока через пару часов не начнешь загибаться от перитонита. Ох, попадись мне сейчас тот умник, который эту чушь выдумал… я б этого гада его же собственными кишками накормил.

— Сергей!

Как же она меня достала…

— Я все равно не дам тебе умереть, слышишь! — бешено прошептала она.

В последнем слове Айсман отчего расслышал «м» вместо «л» и потратил несколько секунд, пытаясь сообразить, что за странный зверь «мышь-с-шиш» и вообще при чем он к его, Сергея Шемяки, гипотетической погибели. Когда же он наконец понял, его опять перекорежило — поначалу от смеха, но тело тут же среагировало очередным приступом боли.

— Не дам, не позволю! Хватит! Взяли тут привычку… помирать!

— Анна…

Шемяка не то чтобы стеснялся — просто его состояние и в самом деле не располагало к спокойному объяснению. Вот повыть — это да, это он бы с радостью.

— … пожалуйста… на пару часов… оставь меня здесь. Просто… уйди. Куда-нибудь… на верхние этажи… например…

«…сделай хоть раз то, — уже мысленно договорил Шемяка, — о чем тебя просят… ну что тебе стоит?»

— А ты тут концы отдавать будешь? Нет!

— Я… не умираю…

«Хотя временами начинает казаться — уж лучше б я умер, — подумал он. — Ой-ой-ой… да что ж это… пристрелите меня кто-нибудь, а?»

— Я… не умираю! — говорить стало легче, потому что его слегка отпустило. Немного, но все же — теперь можно было сосредотачиваться не только на дыхании, но и уделить некую толику внимания произнесению связных звуков.

«Главное, чтобы она это предсмертным бредом не сочла, — подумал Айсман, — видок-то у меня вполне соответствующий, Рик и то лучше выглядел».

— Я не умираю! — в третий раз повторил он. — Это — не болезнь, вернее… не вирус или еще чего. Просто… я траванулся…

— Отравился?!

— Да.

— Чем?!

— Не знаю… наверное, той змеей. Не пошла гадина впрок…

— Так… противоядие у тебя есть?

— Какое *** противоядие от питона!

— Но…

— Анна… — он закрыл глаза — на подходе был очередной приступ и нужно было сконцентрироваться на правильно-паровозном сопении. И-ха-и-ха-ха-у-у-у-у! Уф! Вроде отпустило. Да, со стороны это, должно быть, выглядит жуть как страшно… трагедия… та, что второй раз… в виде фарса! — Анна, послушай. У меня уже было такое… было не раз, понимаешь? Это не заразно, не смертельно… даже не очень страшно. Просто больно — и противно.

— Было не раз? — недоверчиво переспросила девушка.

— Да. Такое дело… дурацкое. Я, когда молодой был… ну, в смысле, еще моложе… дурак-молокосос… жрал всякую дрянь… думал, что кишки луженые, все выдержат. И — посадил. Уже потом, когда деньги кой-какие завелись… подлечился у хорошего лекаря… почти до конца… но иногда… сожру чего-нибудь не то… и снова прибивает…

— Ты хочешь сказать, — выпрямившись, медленно процедила девушка, — что у тебя попросту живот прихватило?

— Да-а-а! — выдохнул Айсман.

— Ну ты и урод.

— Урод. Мутант. Но не виноватый я-я-я-а! Оно само… пришло!

Анна глядела на корчащегося следопыта примерно так же, как любитель рыбной ловли — на совершающего схожие телодвижения червяка.

— Тебе. Помочь. Надо?

— Надо. Уйти. Тебе. На пару часов. На верхние этажи. В любую квартиру!

— Хорошо. И… постарайся тут не засидеться!

Тонкая девичья натура не выдержала столкновения с грязью жизни, мысленно прокомментировал он. Цепляясь за спинку дивана, попытался встать — получилось только со второй попытки. Внизу, под ногами при этом что-то противно хрустнуло — звиняйте, бабушка… или женщина, или даже девушка — мне сейчас не до почтения к усопшим. Отдышался… стянул уже порядком замаранное — как-никак в сапожищах повалялся, да и остальная одежда не сильно чище — одеяло, сгреб простыню и, придерживаясь за стену, побрел искать заветную дверь.

Романтика, бормотал он себе под нос, дурь в головах. Знала б ты, девочка, сколько народу померло, скажем, от дизентерии… у-у-у, там цифра такая, что любой пулемет от зависти ржавчиной покроется… й-у-у-у и зачем я только взялся жрать эту змеюку, не хотел ведь. Из мстительности… определенно, не доводит мстительность до добра. Хотя, если подумать, все закономерно, и то, что меня прихватило именно сейчас… дерьмо и смерть, они по жизни бок о бок идут. И если кто думает, что во второй может быть хоть что-то привлекательное — героическое там или просто благородное — значит, первого они мало нюхали и уж точно не жрали!

ШВЕЙЦАРЕЦ

— Знаешь, — задумчиво произнес он, — до войны некоторые женщины этим способом неплохие деньги зарабатывали. Не в Союзе или Китае, разумеется, а на загнивавшем в дикости Западе.

— Каким?

— Тем самым, которым ты занималась последние несколько часов.

— Одевались и раздевались?

— Главным образом раздевались, — пояснил Швейцарец. — Перед мужчинами.

— Раздевались, а потом?

— А потом ничего.

— И что, за это платили деньги? — удивленно спросила Тайна.

— Именно.

— Ох, — сокрушенно вздохнула девушка, — как же хорошо было до войны.

— На самом деле, — сказал Швейцарец, — я слышал, что и в наши дни кое-кто пытался заняться этим бизнесом, но, увы, не прижился экзотический цветок стриптиз на неблагодарной сибирской почве. Завял, захирел, зачах и сдох.

— Жа-алко.

— Что поделать. Экономическая обстановка не благоприятствует культурным изыскам. В смысле — народ если расстается с деньгами и прочими ценностями, то предпочитает получать взамен чего-нибудь осязаемое.

«А еще вернее, — мысленно докончил он, — этот народ пользуется тем, что предложение многократно превышает спрос. Все в точности, как и завещали нам товарищ Маркс вместе со своим лучшим другом Карлом. Даже сейчас, а уж в первые послевоенные годы любой мало-мальски зажиточный селянин мог запросто набрать себе гарем из эвакуированных городских красоток. Правда, когда началось лето и с юга хлынуло зверье, простое и мутировавшее, все оказалось не так уж и весело…

Мы ведь просто пытаемся выжить, — подумал он, — только вот по-глупому — даже термоядерное прижигание ума не прибавило. Вместо того чтобы пытаться выжить «всем миром», грыземся, как собаки. Теперь вот еще храмовники эти повылазили…»

Он вспомнил коридор, тонкое хихиканье ключника… ныне покойного… «Горячие они, как на подбор». Сколько их там осталось, таких как Тайна, его Тайна? Десять? Двадцать?

Убивать… давить эту мразь! Ведь есть же, остались еще нормальные люди, пусть их меньше, чем он думал когда-то, в начале своего пути, но их не так уж и мало. Просто им надо дать шанс.

— Слушай, откуда ты все знаешь?

— Я, — улыбнулся Швейцарец, — наглядная иллюстрация преимуществ домашнего обучения. Индивидуальный подход и прочие достоинства.

Конечно, полностью быть уверенным в своей правоте он не мог — для чистого эксперимента требовался контрольный экземпляр «школьника советского обычного», а где его взять? Но Швейцарец знал, что Старик учил его почти всему, что знал сам, а Старик и до Армагеддона явно выделялся над общим уровнем.

— Ой-ой-ой. Тоже мне, всезнайка-самоучка.

— Не самоучка, а домоучка, — поправил он. — И ничего смешного в этом нет. О том, что подобный метод обучения эффективнее, было превосходно известно еще до войны.

— Неужели? А почему тогда все в школах учились?

— Потому что кроме учителей тогдашним государственным образованиям приходилось также содержать танкистов, артиллеристов, ракетчиков, пехоту и десант, а еще подводников, интендантов, военюристов и даже Краснознаменный ансамбль песни и пляски, — на одном дыхании отбарабанил Швейцарец. — И если учителю хватало мела и доски… ну, географам еще глобус требовался, а биологам — микроскоп и лягушки… то, например, ракетчикам, даже самым мелким, зенитным, нужна была ракета, а она обычно стоила дороже целой школы. Подводникам, соответственно, подводная лодка, желательно атомная…

— Как бомба?

— Да.

— А… танки разве тоже были дорогие? Мне рассказывали, что их до войны столько наделали, столько… да и сейчас на юге вдоль бывшей границы, говорят, целая уйма ржавеет.

— Дешевле подлодок, — усмехнулся Швейцарец. — Но с ними проблема была именно в том, что их нужно было много. Так много, чтобы у врага даже термоядерных бомб на всех не хватило.

— Ну а почему все эти летчики-танкисты забирали больше денег, чем учителя? Пусть бы экономили.

«Господи, ты ведь даже и не подозреваешь, насколько права в своей детской наивности, — с грустью подумал он. — Если бы тогда нашелся кто-то, решившийся сказать всем этим бряцальщикам опасными железками… с большими звездами и широкими лампасами: «Ребята… а не кажется ли вам, что ваша гонка слишком дорога?»

…и может обойтись еще дороже… для планеты?