Чтение 20–й страницы книги ~Пророк~

— Ты уверен, что это не... — она осеклась.

— Вначале не был уверен. Потом, когда многое начало сбываться, убедился, что я не псих.

— И давно это у тебя? — в голосе у Юли зазвучал испуг.

— Нет, недавно, первый раз было прямо перед тем, как ты приехала сюда. Кое-что похожее было еще в поместье Гоюна, перед штурмом. Не знаю, что это было... Но это было очень красиво.

— Так вот почему ты был такой странный! Я-то думала, что это после плена, — она немного помолчала. — Значит, ты теперь можешь видеть будущее? Значит, ты теперь пророк?

— Не знаю. Мне всегда казалось, что пророк — это нечто другое.

— Но ведь ты видишь будущее.

— Знаешь, это все сложно. Я вижу возможные варианты. Но мне их показывают...

— Показывают?! — в ее голосе снова зазвучал испуг, похоже, теперь за мое психическое здоровье.

— Нет-нет, никаких голосов, теней и прочей мистики. Просто я не выбираю то, что вижу. Это приходит из ниоткуда.

— И ты не можешь попросить ответа на какой-то вопрос?

— Могу, но мне не всегда отвечают. И не всегда о том, о чем я спрашивал. Там, наверху какая-то своя логика.

— Понятно, — она немного помолчала. — А ты знаешь, что ожидает нас?

— Нет, не знаю.

— Тебе не показали?

— И не покажут, пока... — теперь запнулся я.

— Что «пока»? — насторожилась она.

— Пока это мне небезразлично.

— То есть как это?

— Ну, если я заинтересован в исходе событий, мне не показывают будущее.

— Но разве тебе безразлично будущее страны, всей земли?

— Нет.

— Но ведь тебе показывают его. Ты сам сказал.

— Да. Тут дело в другом. Я увидел тысячи вариантов того, что может случиться, того, что смогло бы случиться. Я знаю, что будет, если Гоюн проиграет и если выиграет. Я знаю, что было бы, если бы Корнилов погиб в восемнадцатом году и как бы развивались события, если бы Святополк победил Ярослава Мудрого.

— И что?

— Ничего. Это бег по кругу. Внешне изменения могут показаться глобальными... но они не меняют суть. Человек остается человеком со своими слабостями, предрассудками, ошибками.

— А что тогда меняет суть?

— Отношение к жизни. Не так важно, одет ты в восточный халат или европейский костюм, живешь в тоталитарной стране или демократической. Важно, как ты относишься к себе и к миру, готов ли сам принимать решения и отвечать за последствия своих поступков. Важно не делать другому того, чего не хотел бы для себя. Только это по-настоящему изменит жизнь. Ни один диктатор не сможет поработить истинно свободолюбивый и трудолюбивый народ. Никакая демократическая система, никакие технологии и образование не помогут достичь хорошей жизни ханжам, ворам и убийцам. А пока люди остаются ханжами, ворами и убийцами, они только переливают из пустого в порожнее. Здесь процветание, там кризис. Великая Россия и развалившиеся США, великие США и нищая Россия — общая сумма так и будет неизменной. Старые лидеры будут превращаться в аутсайдеров, и наоборот. Революции романтиков против диктатур приведут к власти воров, а потом и новых диктаторов. Люди будут до бесконечности проходить через все это, пока не прекратят вырывать друг у друга кусок. Зато когда они научатся любить друг друга и ценить чужую свободу, когда начнут работать вместе, жизнь на планете станет такой прекрасной, что мы и представить себе не можем.

— Тебе тоже показали это? — тихо спросила Юля.

— Да.

— Когда это... может наступить?

— В любой момент, как только человечество опомнится... Могло быть, две тысячи лет назад. Могло быть уже сейчас. Может, через тысячу лет. Может, и никогда.

Мне показалось, что в глазах у Юли появились слезы.

— Но может, стоит объяснить это людям? — спросила она.

— Им объясняли уже тысячу раз, — вздохнул я, — и великие пророки, и мелкие философы. Подумай, каких банальностей я сейчас наговорил! «Возлюбите друг друга», «не желайте зла ближнему своему», «не убей, не укради»... Неужто никогда не слышала? На тебя это произвело впечатление только потому, что я сказал, будто видел в грезах совсем иной, лучший мир, где соблюдение этих заповедей принесло плоды. Но у каждого нормального человека есть его собственный опыт, и он знает, что его постоянно обманывают, используют и обкрадывают. И он знает, что для того, чтобы добиться чего-то в этой жизни, надо обманывать, подчинять, воровать. Опыт — все, грезы — ничто. Так что если я в очередной раз повторю то, что все уже слышали, ничего не изменится.

— Это ты тоже видел?

— Нет... Это уже мой опыт. И это как раз то, что хорошо понял Гоюн.

— Гоюн? Он что, тоже видел будущее?

— Возможно.

— Но ведь он другой, совсем другой.

— Он стал другим. Представь себе, человек видит, что цивилизация зашла в тупик. Он видит несправедливость и понимает, как можно все изменить. Он идет со своей проповедью к людям — и его осмеивают. Он понимает, что словами ничего не изменить. И он начинает действовать. Лучший способ заставить людей мыслить по-иному — это ввергнуть их в пучину хаоса. Вывод прост. Надо сыграть на чувствах недовольных и организовать международный конфликт, нечто вроде мировой революции обиженных. Это просто, ведь каждый человек чувствует себя кем-то несправедливо обиженным. Надо только суметь сыграть на струнках, а мастер это умеет. И вот проходит немного времени, а уже мир погружается в хаос.

— Но ведь это глупо — раздувать мировой пожар, чтобы утвердить царство всеобщей любви!

— Это бесчеловечно, но очень неглупо. Человек всегда идет от противного. После многих лет мира он хочет войны, но на исходе войны мечтает о вечном мире. В богатстве он не ценит свое состояние, но в бедности мечтает о богатстве. После озлобления приходит время покоя.

— Но ведь такое было уже не раз! Никогда после войн и революций не наступало царство всеобщей любви.

— Наверное, Гоюн верит в свою судьбу. Думает, что на волне всеобщего хаоса сможет убедить людей одуматься и повести их за собой. Вот только он ошибается, как ошибались все революционеры. Он думает, что старая бюрократическая машина, церковь и ханжеская мораль не дают людям увидеть мир по-новому и сковывают их свободу. Он не понимает, что люди все это придумали как раз для того, чтобы отгородиться от надоедливых пророков и идеалистов. Это не тюремные стены, а крепостные, и люди за ними вовсе не чувствуют себя заключенными. Им мнится, что они — гарнизон, мужественно отражающий натиск хаоса. Чтобы открыть им глаза, нужно достучаться до каждого, а это не под силу ни одному пророку.

— Значит, Гоюн обречен?

— Если ему удастся взорвать наш мир, то он еще вполне сможет стать диктатором или главой какого-нибудь государства, может быть, даже нового. Или, например, основателем церкви, которая просуществует века. Но это снова будет бег по кругу. После его ухода государство все равно пройдет тот же путь, которым проходили уже многие страны, а церковь станет не более чем одной из... Короче, люди снова выстроят себе тюрьму-крепость. Печально, но ни один пророк не в состоянии привести людей к счастью стройными колоннами.

— Но ты действительно думаешь, что в душе Гоюн желает миру добра.

— Гоюну безразлично человечество. Когда-то он, может быть, и мечтал об общем благе, но теперь люди для него — ничто. Он даже не ненавидит их. Он играет с человечеством, словно с набором солдатиков.

— Ты понял это после того, как тебя похитили?

— Нет, позже. После штурма, когда увидел, скольких людей он обрек на верную смерть. В нем нет человеколюбия, а значит, ему безразлично, что станет с человечеством. А ведь вначале я этого не понимал.

— Поэтому так долго не решался выступить против него?

— Откуда ты знаешь? — удивился я.

— Чувствую, — она почему-то виновато улыбнулась.

Теперь уже настала моя очередь удивляться ее «видению».

— Да, я не знал, нужно ли бороться с ним. Вначале мне показалось, что он действительно может изменить мир к лучшему.

— А после штурма решил бороться с ним?

— Не сразу.

— Почему?

— Потому что здесь уже, в Гатчине, я увидел, к каким бедам может привести поражение Гоюна.

— Как это?! — на лице Юли отразилось неподдельное изумление.

— Если мы предотвратим кризис, который готовит Гоюн, то лишь отложим глобальный взрыв, — вздохнул я. — В мире, где есть неравенство, обман и вражда, раньше или позже всегда наступает хаос, а бомба для него уже заложена, и сидит на ней Гоюн. Но понимаешь, ни помогать Гоюну взрывать наш мир сейчас, ни содействовать нашим министрам удлинять ее фитиль я не готов.

— И что же ты решил?

— Стать посмешищем и в тридесятый раз сказать взрослым и умным людям элементарные и очень банальные вещи, — я посмотрел на часы. — Прости меня, Юлечка, время не ждет. Я так на пять минут опоздаю.

Глава 24
СОВЕЩАНИЕ

Когда я вошел в зал для совещаний, все приглашенные уже заняли свои места за столом и тихо переговаривались. Шебаршин спокойно перебирал листки в своей папке, Нессельроде сидел, насупившись, и недовольно косился на собравшихся, Васильчиков что-то быстро излагал Вольскому, который внимательно слушал его, сложив руки домиком. Государь — он так и не сменил парадный мундир после «кавказской» церемонии — повернулся ко мне.

— Ну вот, наконец-то и князь, — недовольно проворчал он.

— Прошу простить меня, господа, — я поклонился. — Не уследил за временем.

Государь понимающе улыбнулся и спросил:

— Не тяготит ли вашу невесту вынужденное заточение?

— Ваше величество, Юлия Тимофеевна считает за честь быть вашей гостьей.

На лицах собравшихся появилось отсутствующее выражение. Известие о моей помолвке с Юлей вызвало много пересудов. Не то чтобы браки между дворянами и разночинцами были редкостью, но все же свадьба между князем Юсуповым и простой студенткой из мещанской семьи была событием выдающимся. Кто-то говорил: седина, мол, в бороду — бес в ребро. Кто-то намекал, что теперь, оставшись не у дел, я решил уйти в политику, а чтобы снискать популярность в народе, пошел под венец с простолюдинкой. Правые кричали о размывании устоев, левые — о барской прихоти очередного княжеского выродка. Монархисты выли по поводу забвения благородных корней, демократы возмущались тем, что князь по-прежнему отбирает себе женщин, как дворню на базаре. Бульварные газетчики наперебой обсуждали женские достоинства Юли, неизменно выдавая нечто вроде: «Ни рожи, ни кожи», очевидно, из зависти к жизненному успеху простой девушки из провинции. Свет негодовал о падении благородного сословия, наверное, завидуя мне, решившемуся наплевать на условности высшего общества. Мысль о том, что брак был просто следствием нашей любви, кажется, не приходила в голову никому. Даже в том узком гатчинском кругу, где я вращался сейчас, чувствовалось отчуждение и непонимание, и лишь государь неизменно давал понять, что если и не одобряет такой поступок князя Юсупова, то считает его вполне допустимым, и за это я был чрезвычайно благодарен Павлу Александровичу.

Я занял свое место за столом.

— Князь, — обратился государь к Васильчикову, — не могли бы вы повторить вкратце уже для всех собравшихся свое сообщение о последних событиях в мире.

— Конечно, ваше величество, — отозвался тот. — За последние сутки ситуация резко ухудшилась. Действия Поднебесной...

— Скажите проще: мы имеем дело с враждебной коалицией, — вставил я.

— Так оно и есть, — вскинул брови Васильчиков. — Как вы догадались?

— Предположил, — пожал я плечами.

— Да, речь уже идет о коалиции Поднебесной империи, Англии и Франции, — признался Васильчиков. — Но самое неприятное состоит в том, что, по нашим данным, союз немецких государств намерен присоединиться к этой коалиции.

— Невероятно, — встрял Нессельроде. — Мало мы их били во Второй мировой.

— Очень логично. Именно потому, что побили и разделили, — возразил я. — Еще логичнее будет присоединение к коалиции всех трех осколков США.

— Откуда вы знаете? — Васильчиков был явно обескуражен. — Это как раз то известие, которое я получил буквально перед совещанием. Премьер-министры Тихоокеанского Союза и Новой Англии уже вылетели в Пекин. Даже Южная Конфедерация выслала наблюдателей.

— Это логично, следовательно, ожидаемо, — ответил я.

— Россия впервые с Крымской войны оказалась в такой международной изоляции! — воскликнул Васильчиков.

— Вполне естественно, после того как она обошла всех и заставила весь мир играть по ее правилам, — возразил я. — Лидеров никогда не любят. И уж тем более не любят тех, кто навязывает свою волю остальным.

— Эта коалиция сильна только до тех пор, пока ездит на нашем бензине, — усмехнулся Нессельроде. — Пусть выступают. Не впервой. Забыли, видать, что такое русский солдат. Придется напомнить.

Государь бросил на него недовольный взгляд, и у меня возникло подозрение, что армию империи в ближайшем будущем может ожидать не только скорая смена министра обороны, но и масштабная реформа.

— Я бы не был так беспечен, — проворчал Вольский. — Военная конфронтация не нужна никому. Бряцание оружием и мобилизация армии аукнутся и бюджету, и экономике в целом, а уж война и подавно.

— Разве расширенный военный заказ не стимулирует экономику? — парировал Нессельроде.

— И пошатнет рубль. У нас и так инфляция за один процент переваливает.

— За один процент?! — государь наклонился немного вперед и пристально посмотрел на Вольского.

— Да, ваше величество. По итогам года одна целая и одна десятая процента. А если прогноз роста цен на зерновые культуры и транспортные услуги оправдается, то к концу весны может достичь и трех процентов, и даже превысить их.

— Черт знает что! — император откинулся в кресле. — Каковы будут последствия для фондовой биржи?

— Разумеется, резкий спад и отток инвестиций. А если пойдем на поводу у любителей пощеголять на лихом коне, — Вольский выразительно посмотрел на Нессельроде, — то падение некоторых акций может составить до двадцати процентов. Американская Великая депрессия покажется детской сказкой.

— У нас почти все трудоспособное население — держатели акций, — глухо заметил Шебаршин. — После такого обвала на бирже может запахнуть уже не двадцать девятым, а девятьсот пятым годом.

— Да полно, Леонид Владимирович, — примирительно загудел Нессельроде. — Это же не нищий пролетариат столетней давности. Сами говорите, они почти все уже рантье. Те же плехановские революционеры назвали бы их «буржуями».

— Ах, Сергей Эммануилович, — вздохнул Шебаршин, — большинство «буржуев» резко левеют, когда их бьют по кошельку. Добропорядочный законопослушный обыватель — это роскошь стабильного времени.

— Господа, а не сгущаете ли вы краски? — спросил Васильчиков. — Ведь мы обсуждаем последствия всего лишь роста инфляции до полутора процентов в год. В сороковые, тридцатые, я уж не говорю двадцатые годы прошлого века страна прошла через значительно более суровые испытания.

— После Гражданской войны и бутерброд казался богатством, — возразил я. — А сейчас обнищание — это когда человек не может каждое лето ездить с семьей на средиземноморский курорт. Уверяю вас, если петербургская домохозяйка завтра заплатит у Елисеева за артишоки больше, чем сегодня, то ощущения у нее будут такие же, как и у ее прабабки, полдня простоявшей в очереди за хлебом в голодном Петрограде. Для общественных потрясений не столько важны конкретные причины, сколько реакция народа.

— Ну, раз так, приплюсуйте ко всем проблемам международную изоляцию, — внимательно выслушав меня, кивнул Васильчиков. — Если Поднебесная договорится о союзе с осколками США, то вместе они смогут запросто купить всю Западную Европу.

— Почему вы так уверены, что вся Западная Европа уйдет от нас? — нахмурился государь.

— Крупнейшие игроки уже отвернулись от нас. Великобритания и без того недовольна нашим влиянием на своем внутреннем рынке. Франция, как всегда, сопротивляется нам из чувства противоречия. Париж уже давно талдычит о давлении России на западную культуру и диктате Петербурга во внешней политике. Если Пекин пообещал ему большую самостоятельность, то он ушел. Союзу немецких государств портит кровь монополия России на поставку ресурсов и энергии. Пекину со Штатами не понадобится их уговаривать.

— Вы забыли добавить, — подхватил Вольский, — что мы сейчас завалили Запад своими товарами. Если Китай и Америка гарантируют европейцам ресурсы для развития собственных производств, те с удовольствием постараются выйти из-под нашей опеки.

— Немцы, прежде всего, будут заинтересованы в восстановлении единого немецкого государства, — добавил я. — Это естественно для любого разделенного народа. Они прекрасно знают, что Россия последние полвека делает все, чтобы не допустить возрождения единой Германии. Естественно, если появится сила, которая поманит возрождением объединенного немецкого государства, Германии мы не удержим. Так что у нас есть шанс потерять даже Пруссию.

— Но это же начало разрушения ЕАС! — воскликнул Васильчиков.

— А разве пруссаки не немцы? — спросил я.

— Разве они плохо живут под российским скипетром?

— Князь, для разделенного народа вопросы материального благополучия отходят на второй план, — возразил я. — Немцы уже с конца девятнадцатого века ощущают себя единой нацией. Для них отсутствие единых границ — это трагедия, даже если какая-то часть народа от этого живет лучше. Создадим мы новый Дармштадтский союз или еще что-то в этом роде, немцы будут стремиться к воссозданию единой Германии. Это данность, с которой мы раньше или позже все равно будем вынуждены считаться.

Васильчиков растерянно посмотрел на Шебаршина, и тот, нахмурившись, кивнул.

— Вы что-то хотите сказать, Леонид Владимирович? — спросил его государь.

— Только то, что данные наших исследований подтверждают сказанное князем, — недовольно ответил Шебаршин. — Первый доклад на эту тему я подал на высочайшее имя еще восемь лет назад.

— Но ведь политика России с середины сороковых годов состояла в том, чтобы не допускать воссоздания единого немецкого государства, — заметил Васильчиков.

— Вот и пожинаем плоды, — развел я руками.

— Хорошо, оставим пока события в мире, — кивнул государь. — Чем чревата текущая ситуация во внутренней политике?

— Усилением инфляции, оттоком капиталов, биржевым обвалом, — сообщил Вольский. — Кроме того, если Китай, Северная Америка и Западная Европа договорятся об экономическом союзе и установят экономические барьеры, мы потеряем потенциальные рынки сбыта. Опять же спад производства и углубление кризиса.

— Чем мы можем надавить на них? — нахмурился государь.

— Ничем, — пожал плечами Вольский. — Обычно мы обыгрывали Китай технологиями, а на Европу давили угрозой повышения цен на ресурсы. Разделяй и властвуй, как говорили древние римляне. Теперь, если они объединятся, козырей у нас не будет.

— Удивительно, что они не объединились до сих пор, — буркнул Васильчиков. — Ладно еще когда Поднебесная была нашим союзником, а ЕС — американским. Но США-то уже четырнадцать лет не существует.

— Им мешала предвзятость, — сказал я. — Пекин видел в объединении с Западом угрозу своим устоям, ну а Запад смущала авторитарность Китая. Если партнеры друг другу не доверяют и друг друга не понимают, сотрудничества не будет, — ответил я.

— А теперь вдруг перестала смущать? — усмехнулся Вольский.

— Нет, теперь нашелся человек, который научил их понимать друг друга, — пояснил я. — Это Гоюн.

В зале повисла тишина.

— Вы хотите сказать, князь, что все происходящее творится по воле одного человека? — презрительно поджал губы Шебаршин.

— Нет, конечно, Гоюн лишь подтолкнул телегу, которая и так уже катилась вниз. А вообще, нам следует поблагодарить Гоюна за тщательную ревизию наших позиций: любая угроза — это прекрасная возможность увидеть свои слабости.

— Может быть, — проворчал государь. — Тогда давайте определим, как нам справиться с надвигающимся кризисом. Я, знаете ли, больше практик, чем теоретик, и хотел бы слышать практические советы.

— А много ли стоит практика без теории, ваше величество? — в свою очередь спросил я. — Я только хотел показать, что проблемы, вызвавшие кризис, куда глубже, чем деятельность одного человека. Они даже не в том, что другие государства хотят вырваться из-под опеки России. Они в слабостях самой России.

— Слабостях?! — не выдержал Нессельроде, но тут же стушевался под строгим взглядом государя.

— Хорошо, князь, в чем же вы видите слабость России, которая позволила возникнуть нынешней ситуации? — спросил император.

— В ее силе, ваше величество. Мы давно уже не являемся государством, которое борется за признание. Мы прошли стадию борьбы за мировое господство. Уже пятнадцать лет мы являемся центром однополярного мира, к которому обращены все взоры. С нас берут пример, нам завидуют, на нас рассчитывают в минуту опасности, нас боятся. И за все это нас ненавидят.

— Что же, горе прбежденному, — усмехнулся Шебаршин.

— Законы рынка неумолимы, — развел руками Вольский. — Менее эффективный проигрывает.

— Обеспечение неоспоримых преимуществ страны — одна из основных целей внешней политики, — заметил Васильчиков.

— Пусть проигравший плачет, — поддакнул Нессельроде. — Мы заслужили право встать во главе мира.

— Так жили все государства от века, — согласился государь. — Подчиняй, или будешь подчинен. Разделяй и властвуй. Чем больше силы собрано в одном кулаке, тем лучше. Уж не считаете ли вы, князь, что мы должны отказаться от своих преимуществ только потому, что это кому-то не нравится?

— Нет, конечно, ваше величество, — ответил я. — Сила еще никогда не мешала тем, кто умел ею пользоваться. Однако ни сила, ни хитроумная политика не спасли Рим от крушения. Золотая Орда только проиграла, в конечном итоге, от покорения Руси. Российская империя получила куда больше проблем, чем выгод, после присоединения Польских земель. В свое время, поняв это, Россия инициировала создание Евразийского союза, предоставив покоренным странам формальную независимость и культурную автономию. Но время прошло, ситуация изменилась, и реальное положение вещей стало очевидно всем. Россия — диктатор уже даже не в своем регионе, но в целом мире. Кому это понравится? Своей силой мы заставили более слабых противников сплотиться.

— Работать надо было лучше, — проворчал Вольский. — Холодная война не наполеоновские походы. Они проиграли в экономическом соревновании. Кто же в этом виноват?

— Возможно, — согласился я. — Но, может, стоит дать шанс новым поколениям? Или вы хотите сказать, что существующая экономическая и политическая система дает аутсайдерам много шансов подняться с колен?

— Вне ЕАС нет, конечно, — ухмыльнулся Вольский. — Там сейчас нет ни платежеспособных рынков, ни достаточных ресурсов для роста.

— Ресурсы-то там как раз есть, — возразил я. — Но мы сделали все, чтобы они не могли ими воспользоваться.

— Вряд ли США поступили бы иначе, одержи они победу над нами, — пророкотал Вольский.

— Пожалуй. Но тогда они неизбежно получили бы те проблемы, с которыми столкнулись сейчас мы.

— Тогда давайте обопремся на эту теорию, — подал голос Васильчиков. — В конце концов, все государства Германского союза, еще не являющиеся членами ЕАС, уже как минимум года три назад подали заявки на вступление туда. В очереди стоят также Франция, Испания и Италия. Английский парламент еще год назад обсуждал перспективы присоединения. Их останавливают только наши жесткие требования по стабильности валюты. Так давайте снизим требования и примем их всех в ускоренном порядке. Это не позволит Китаю науськать их на нас.

— Нет уж, спасибо! — воскликнул Вольский. — Мы только что говорили об инфляции рубля, а вы хотите к нему еще и слабый фунт пристегнуть. Я уж не заикаюсь о вечно больном франке. Или вы забыли, что в рамках ЕАС существует жесткая привязка валют всех стран-участниц к рублю? Если мы снимем наши требования, то будем вынуждены покрывать их торговый дефицит или девальвировать рубль. Этак он в подобие американского доллара превратится — ну и будут у нас еще одни США вместо России.

— А почему бы нам вместо этого не финансировать свой внутренний рынок? — спросил вдруг Шебаршин. — Предположим, мы снимаем требования по стабильности валюты и принимаем все западноевропейские страны в ЕАС. При этом, как и сейчас, самыми надежными валютами союза останутся российский рубль и чешская крона, следовательно, только эти две валюты по-прежнему смогут оставаться резервными. Чехия — маленькая страна, живущая за счет банков и транзита капиталов. Она просто не сможет выпустить в оборот необходимый объем денег. Остается рубль. Мы окажем Франции, Британии и другим западным странам масштабную финансовую помощь в развитии производств.

— А где они будут сбывать свою продукцию? — подался вперед Вольский. — Их рынок не слишком платежеспособен.

— Прежде всего у нас, в России.

— В обмен на что? — не унимался председатель союза промышленников. — Сырьем мы торговый баланс не выровняем, а высокотехнологичные товары они сами будут производить.