Чтение 20–й страницы книги ~Ричард Длинные Руки

Голова его запрокинулась, открывая незащищенное горло.

— Я мог бы тебя убить, дурака, — прохрипел я, — но кто тогда работать будет...

Колени его начали подгибаться, но я уже не стал удерживать рвущуюся из меня ярость, ударил сильно и страшно в кровавое месиво лица. Хрустнуло еще громче. Гигант рухнул навзничь и застыл, раскинув руки.

Я сжал и разжал кулаки, в толпе ошарашенное молчание. Их богатырь, кумир всего города, превратился в кусок окровавленного мяса. Его кровь натекла даже в сапоги, а я выгляжу достаточно свежим, чтобы драться с остальными.

Успех надо закреплять, я сказал громко:

— Будем считать, что на этом остолопе я только разогрелся. Есть кто покрепче?.. А то я только в азарт начинаю входить! Теперь бы убить кого... Есть желающие драться до смерти?

По рядам прокатилось испуганное бормотание. Народец начал пятиться, головы опускают, чтобы не встречаться со мной, как в джунглях с гориллой, взглядами, вдруг да я сам захочу выбрать для драки. В задних рядах просто повернулись и убежали.

Через минуту остались только я, распростертый кузнец и двое парней явно не бойцовского вида. Испуганно глядя на меня, они кланялись и бормотали:

— Ваша милость, мы заберем его, а?.. Это наш... Мы унесем его, можно?

— Забирайте, — разрешил я. Порывшись в кармане, достал золотой и бросил на залитую кровью грудь. — Это ему на лечение. Новые зубы вряд ли вставят, так хоть хлеба ему помягче...

Глава 4

Церквушка выглядит еще заброшеннее, как будто после моего визита прошло лет двадцать. Но отец Шкред всё так же на коленях перед аналоем, я услышал тихие слова молитвы, священник просит дать ему силы, ну а как же, щас даст, подставляй карман.

— Приветствую, отец Шкред, — сказал я, подходя ближе. — Хорошим делом занимаетесь: просите, просите, просите... Весь мир чего-то да просит у Господа. И хотя бы один подумал что-то дать!

Он с трудом поднялся, перекрестился, меня перекрестил, но я не вспыхнул адским огнем и не превратился в летучую мышь, дабы тут же улететь через дыру в своде.

— Крамольные слова, сын мой, — сказал он с испугом. — Господу ничего не нужно от людей!

— Ну да, — возразил я. — Стал бы он человека делать от нефига... Господь у нас — деловой господь, а не развлекушник. И человек — это некий инструмент познания мира. Он много труда и озарения вложил в человека, потому вправе ждать отдачи.

Он пугливо перекрестился, я видел его взгляд и почти читал как в раскрытой книге его смятенные мысли. Вот, мол, странный человек, говорит почти по-книжному, что значит либо жил в хорошей семье, либо вообще умеет читать и писать, что вообще-то благородным людям несвойственно, держится скромно, хоть и с достоинством, о церкви отзывается с похвалой, хотя забывает перекреститься, переступая ее порог, о вере христовой тоже обронил несколько добрых слов, но как-то странно, без почтительного страха. Даже о Боге говорит, как о необходимости стране иметь на троне короля, иначе, мол, пойдут распри.

Но куда он пойдет дальше, если сейчас допускает в мыслях, речах и даже делах столько такого, что несвойственно доброму христианину?

— Святой отец, — сказал я терпеливо, — как большой знаток теологии, вроде бы помню, что у нас в Библии записано, что никто не даст нам освобождения: ни царь, ни бог и ни герой. Господь дал нам свободу выбора, так что добьемся мы освобождения своею собственной рукой. А если не добьемся, то он плюнет на такое творение, скажет: «...А я и лучше могу», и сделает. А нас обратит в прах, как не сумевших, не оправдавших...

Он перекрестился, вскрикнул шокированно:

— Сын мой, что ты глаголишь?

— Язычникам, — пояснил я, — было хорошо, у них — фатум! Рок. Всё расписано заранее, как что будет и чем кончится. Потому жулье и продумало такую штуку, как пророчества, чтобы пытаться заглядывать в будущее и узнать, что же там тебе светит и кто победит на турнире в будущем году. Увы, эти предсказания годились только для дохристианских... нехристей. В христианстве фатума нет, человек свободен, потому он и люпус эст. И нет никакой Книги Бытия, в которой записано всё грядущее. Херня всё это, даже Бог не знает, что будет. Ему самому интересно, чем всё кончится.

Он сказал шокированно:

— Как это не знает? Сэр Ричард, что вы такое говорите? Господь всеведущ!

— В сравнении с нами, — уточнил я. — Для своей собаки я тоже бог. Господь дал нам часть своей души, своего «Я», потому мы, люди, в отличие от животных властны над своим будущим. Так что, святой отец, колитесь, что мне еще надо знать об этом городе. Вообще-то у меня типа чисто утилитарная миссия: защитить госпожу Амелию, но если попутно можно как-то ослабить иго Бриклайтов, а то и вовсе сбросить — буду рад.

Он вздохнул, глаза доверчивые и напуганные, как у ребенка, подрагивающей рукой указал мне на дверь крохотной кабинки.

— Это что, — спросил я с непониманием, — исповедальня?

Он не ответил, вошел в соседнюю дверь. Я вздохнул, зашел, как он и указал, в помещение не просторнее телефонной будки, сел на единственный стульчик. За тонкой решетчатой перегородкой, что закрывает собеседника полностью, чувствовалось, как отец Шкред с тяжелым вздохом опустился на сиденье. Я слышал его дыхание, вот он высморкался, а я, даже не включая второе зрение, видел, как утерся большим клетчатым, словно шотландский килт, платком, мелькнула монограмма, затем я услышал:

— Итак, сын мой, расскажи, что тебя тревожит, что смущает твою душу?

Я невольно усмехнулся, этот простой деревенский священник знает только накатанные дороги, в семинарии обучили этой процедуре, вот и уцепился за нее.

Я ответил вопросом на вопрос:

— Святой отец, если скажу такое, вы уверены, что сможете помочь? Мир велик и сложен! Вы знаете не всё.

— Только Господь знает всё, — ответил он, я видел, как он перекрестился. — С его помощью и попробуем найти ответы.

— Это хорошо, — ответил я слишком серьезно, — когда сам Господь помогает. Это неплохой помощник. А смущают мою душу такие вот мелочи: кто виноват и что делать? И еще один вечный: как обустроить... тьфу, ладно, хрен с нею, сама обустроится, как вообще обустроить, чтобы всем было хорошо? Это не слишком простые вопросы, святой отец? Может быть, спросить что-то посерьезнее?

За перегородкой раздался скорбный вздох.

— На простые вопросы труднее всего найти ответы. А на сложные... да, на них обычно ответы лежат на поверхности. Но и на простые, и на сложные отвечать легче, если не сам ищешь, а советуешься с теми, кто видел больше, знает больше.

— Это вы, святой отец?

Снова вздох, в голосе послышалась отеческая укоризна.

— Судя по твоему задиристому тону, сын мой, ты еще во всеотвергающем возрасте. Это надо пережить... У одних он проходит быстро, это самые умные люди, у других затягивается на всю жизнь... эти люди, увы, не умнеют, не развиваются. Они могут быть очень хорошими людьми...

— ...но хреновыми христианами, — закончил я. — Всё-таки Господь за тех, кто созидает, а не отвергает и разрушает. Всё отвергают только в детстве, это я знаю, святой отец. И что детство у некоторых придурков затягивается, тоже знаю. Их тогда обзывают зелеными, а то и вовсе демократами. Всё-таки отвергателем жить проще, чем созидателем. Но ведь и Господь Бог, и его противник — не стану упоминать его имени в церкви — созидатели?

Он сказал проникновенно:

— Сын мой, созидание созиданию рознь. Когда создали плуг — это святое дело, а вот когда меч...

Я промолчал, что плуг тоже создал Сатана, не стоит влезать в пустые споры, мне нужен союзник, а не оппонент, зашел с другой стороны:

— Святой отец, как я уже сказал, я хочу защитить госпожу Амелию. Кроме того, меня смущает положение в городе. И запустение церкви в том числе. Хотя и город, и церковь, как вы понимаете, меня волнуют меньше, чем госпожа Амелия.

Я чувствовал, как он скорбно усмехнулся.

— Мне кажется, сын мой, что запустение церкви тебя уж никак не волнует. Удивляет, но не волнует. А что не нравится в городе?

— Падение нравов, — ответил я. — Приятно, конечно, что любую женщину в этом городе легко пощупать и задрать ей подол, какое счастье, что трусы еще не придумали!.. Но всё-таки это, как я уже понимаю, аукнется падением производства чугуна и стали... Ну, хоть чугуна и стали еще нет в нужном объеме, но производство кнутов, хомутов и телег — тоже не должно падать. Я за это переживаю, как гражданин... э-э...человечества. Во всяком случае, должен переживать.

Я говорил это, сочиняя на ходу, а потом сообразил, что нечаянно угодил в точку. В самом деле, там, где только развлекаются — хрен работают. И старые запасы проедают, как у нас принято с Нового года до Старого. В это время производство стоит, страна ходит пьяная и счастливо блюет вчерашним оливье.

Он сказал грустно:

— Сын мой, ты преувеличиваешь. Не все женщины в этом городе встали на порочный путь. Есть и достойные...

— Святой отец, — возразил я, — если порочные женщины на глазах у непорочных сколачивают состояния, обирая пьяных матросов, то и у самых непорочных нравственные устои дадут трещину. Каждая подумает: вот сижу я, непорочная дура, никто меня не замечает, а вот та и своим телом пользуется себе на радость, и денег скопила, и замуж выйдет... пусть не здесь, так в другом городе, где ее не знают...

— Господь всё замечает, — возразил священник. — И все получат по заслугам.

Я поморщился:

— Святой отец, загробной жизнью пусть распоряжается сеньор Бог, а вы, церковь, должны позаботиться о земной.

— О земной заботятся отцы города...

— Не-е-ет, святой отец, не увиливайте. Церковь заботится как раз о земной жизни. Скажем так: чтобы человек прожил достойно и откинул копыта хорошим человеком, после чего его поволокут не в ад, а в рай, где кущи... А город впадает, святой отец, впадает!

Он помолчал, я чувствовал, как он возится там, вздыхает, наконец сказал осторожно:

— Сын мой, это же исповедь... Ты собирался облегчить свою душу. Ко мне за этим и приходят.

— Святой отец, — ответил я с сожалением, — мою душу как раз это и смущает. Надо сказать, что мне такой город... город греха, если говорить точно, как раз нравится. Все мы любим грешить, чего ж тут врать? Это ж какая красота, когда можно оттянуться на каждом углу, везде выпить, пожрякать мясного в постный день, поиметь ту женщину, потом эту, а затем вон ту... И никаких сложностей!

Из-за перегородки донеслось:

— Но что тебя смущает, сын мой, если тебе такая жизнь нравится?

— Да смущает, святой отец, что время — делу, а потехе — только час, а не наоборот! Здесь же одна потеха... Я слабый человек, святой отец. Мне только дай не работать, не учиться! Это ж счастье какое!.. Да только потом придется мыть «мерс»... гм... коня тому, кто вкалывал. Я ж говорю, это приятно, самому нравится потешаться, а не работать, но жизнь так устроена, подлая, что кто слишком много потешается, балдеет и оттягивается, потом моет и чистит коня тому, кто упорно работал, трудился и... э-э... повышал свой уровень. Ну там в церковь ходил и в универ, с лекций не убегал, а прилежно конспектировал... Словом, те соседние города, жители которых нам завидуют, будут расти и развиваться, а здесь всё сгниет... И хотя гнить будет долго, но всё-таки придется жить на приятно гниющей помойке.

Я говорил медленно, с трудом подбирая слова, сам себе казался противным и занудным за такую скучную правильность, но у меня есть какой-то опыт, пусть не собственный, и я выкладывал это священнику. Он сидел притихший, как мышь, а когда я замолчал, он некоторое время еще ждал, но я молчал тоже, и он заговорил тихим нерешительным голосом:

— Я понимаю твое смятение, сын мой, хотя такие слова дивно слышать от юноши такого возраста... Не всякие зрелые мужи это разумеют! Ты всё сказал верно, но я бессилен в этом городе. В церковь почти никто не ходит, сейчас в моду, как я уже говорил, вошли черные мессы...

— Мадам Бриклайт? — вспомнил я.

— Не только...

— Насколько серьезно? Или так, мода? Эпатаж?

— И мода, — согласился он грустно. — Сейчас стало признаком хорошего тона плевать на церковь. Этим как бы выказывают свое свободолюбие и отвагу. Но кто-то всерьез пытается продать душу дьяволу, и продает, чтобы получить земные блага и успеть ими насладиться.

Я поинтересовался:

— А что, дьявол в самом деле может дать вечную жизнь и все блага?

— Так толкуют, — ответил он, — но это ложь. Дать вечную жизнь — это дать возможность ускользнуть от Страшного Суда, а такого даже дьявол не может. Срок человеческой жизни отмерен каждому Господом. Но люди сами укорачивают ее...

— Понятно, — сказал я. — Генетический код, гм... Всё запрограммировано, а дьявол может всего лишь удлинить срок жизни в пределах заданного свыше. Понятно, святой отец. Но эти черные мессы пока оставим. Меня интересуют более практичные вопросы.

— Говори, сын мой.

— Я не верю, что весь город вот так взял и погряз. На это потребуется тысяча лет, а сразу из мира чести и долга вот так перескочить... и не стыдиться — как-то слишком. Но можем зайти и с другого конца... Как на это веселье смотрят старшины цехов? Кожевников, шорников, оружейников, бронников, булочников... да вообще тех, кто производит материальные... уж простите за такое не богоугодное определение, ценности?

Он долго смотрел на меня сквозь решетку, я почти физически чувствовал его муки, наконец он проговорил тихо:

— Я дам тебе их адреса. Зайди, вам будет о чем поговорить.

— Благодарю, святой отец.

— Не благодари. Может быть, тебе лучше бы просто убраться из этого обреченного города.

Он вышел проводить меня до порога церкви, маленький и очень встревоженный человечек, часто и суетливо крестился, отгоняя мысли, возникающие при взгляде на меня, очень даже странного гостя.

Я быстро осмотрелся, прекогния молчит, близкой опасности нет, а далекую предсказывать, увы, даже древние маги не умели. Рядом прерывисто вздохнул священник, бледный, с застывшим лицом, на лбу и щеках багровые отблески, словно от догорающего костра. Я поднял голову, нервы встрепенулись. На черном небе за черную землю заходит исполинский диск солнца, захватив собой треть неба, багровый, жуткий, словно прошло семь миллиардов лет и Солнце уже выгорело, разбухло так, что уже поглотило Меркурий и даже Венеру.

Я старался напомнить себе, что солнце уже опустилось за горизонт, а это закат принял такую причудливую форму, но сознание отказывалось слушать разум, что он понимает, молокосос, когда глаза ясно показывают опускающееся за край земли исполинское светило, вон даже видны протуберанцы...

На затухающем не могут быть протуберанцы, сказал я себе трезво, и сразу же увидел, что это всего лишь так затейливо освещено небо, даже не само небо, хрен знает, что это вообще такое, каждый называет по-своему, а облака и всякая там водяная пыль, что завтра может собраться в грозовую тучу.

Я перевел дыхание, однако нервы еще подрагивают, организм получил слишком большую долю адреналина, а тот трансформировался в эндорфин.

Священник тоже взглянул на небо. Я спросил охрипшим голосом:

— Знамение, святой отец? Что оно значит? — Он взглянул с укором.

— Господь не посылает знамений. Это всё суеверия невежественных людей. Остатки язычества!

— Гм, — проговорил я с раскаянием, — крепко же это язычество проросло в христианство... Спасибо, святой отец.

— Не за что, сын мой.

— А за адреса и явки?

Глава 5

Море черепичных крыш, блистающих в лучах заката, как раскаленные слитки железа, померкли, словно задутые нещадным ветром с севера. На город легла тьма, а над ним купол всё бездоннее и таинственнее, звезды всё ярче и острее.

Со стороны моря накатывают волны свежего воздуха, ненадолго вытесняя запахи вина, браги, блевотины, пережаренной на прогорклом масле рыбы.

Удалые и крайне непристойные песни со всех сторон, горожане наслаждаются свободой, как дети, что ускользнули от бдительного ока родителей и не попали под властную руку учителей и воспитателей. Двери и даже окна борделей распахнуты, оттуда крики и смех, дважды я видел в окнах, как выглядывают пьяные женщины, вымя свисает через подоконник, смеются и зазывают прохожих.

Но, кроме пьяни и шлюх, по улице время от времени проходят вполне благопристойные парочки, а песни порой звучат чистые, нежные, хватающие за душу. Я видел и тех, кто, перемахнув высокий забор, пел под высоким балконом, кто просто вышел на крыльцо подышать ночным воздухом и не дрался и не матерился, видел и деловитую ночную стражу, что, абсолютно трезвая и суровая, проходит от перекрестка к перекрестку, охраняя мир и порядок.

В отдаленные районы города, как я понял, стража не заходит, особенно в порт, может, из опасений за свои шкуры, но, скорее всего, ей дан тайный приказ не очень усердствовать в тех местах. Гражданам надо дать отдушину, пусть в городе останутся свободные от власти зоны.

Порядочные люди туда не сунутся, но всякая рвань и совсем уж отчаянные авантюристы могут выплеснуть свою энергию в беспредельном беспределе...

В спине прощекотало, словно за шиворот попала крупная снежинка, растаяла и потекла, высыхая, вдоль хребта. Я невольно передернул плечами, но капля по дороге незаметно испарилась, оставив чувство даже не тревоги, а скорее прохлады.

Я втихую шарил взглядом по сторонам, стараясь ничем не выдать, что уловил сигнал, испуганной нервной системы. Кто-то враждебный то ли следит сейчас за мной, то ли уже поднимает арбалет...

Я вроде бы случайно шагнул за торговую лавку, ощущение холодка тут же исчезло. Значит, направление угадал, кто-то смотрит с той стороны... Уже что-то. Правда, лавка перекрывает не так уж и много, зато показала, что сзади пока что безопасно.

Держа ее как щит между собой и неведомым противником, я поспешно отступил, ввинтился в группу прохожих и, протолкавшись на ту сторону, быстро шмыгнул в переулок, пробежал немного проходными дворами и уже спокойнее вышел на улицу.

Чувство опасности не то чтобы заснуло, но трепыхнулось совсем уж вяло и неуверенно. Мол, что-то нехорошее носится в воздухе, неприятности снуют по городу, как отвратительные крысы, носятся в воздухе подобно гадким воронам, но пока ни одна не избрала меня целью. А вот и тот самый двухэтажный дом из серого камня, массивный и широкий, который обрисовал отец Шкред. На вывеске в виде бронзовой доски огромные тюки материи блестят благородной медью, это чтоб сразу видели, что за гильдия. Вывеска означает высокий статус заведения.

Подойдя ближе, рассмотрел и более мелкие изображения вроде парусных кораблей, крохотных фигурок в пышной одежде, что значит — тут вырабатывается различная ткань, от грубых парусов до тончайших шелков вельмож. Или не производится, а закупается где-то, для покупателя это уже неважно.

Я постучал в ворота, за спиной вроде бы зашелестело. Я рискнул задействовать запаховое зрение, ухватился за ручку двери, чтобы не упасть, если голова закружится слишком уж, в диком цветном мире проплыли желтые силуэты троих людей, разных и в то же время пахнущих очень одинаково...

За воротами послышалось грубое:

— Кто там?

— Гость, — ответил я.

— Гости ночами не ходят!

— Это покупатели не ходят, — возразил я, — а важные люди — только по ночам. Вдруг я крупный поставщик?

Засовы загремели, я вдвинулся в щель, едва в воротах приоткрылась дверца. Угрюмый страж тут же захлопнул, звякнули цепи, набрасываемые на крюки, лязгнули засовы.

Не зажигая факела, страж повел по вымощенной подогнанной брусчаткой дорожке. У дома встретил еще один, вооруженный до зубов.

И снова, не зажигая света, повели через боковую дверь в дом. Видимо, в самом деле я похож на контрабандного поставщика или же на отпетого пирата, что стремится поскорее сбыть награбленное.

Уже в третьей комнате зажгли свет. Просторное помещение, заставленное мебелью, два шкафа с книгами, массивный стол и два глубоких кресла. От шкафа с книгами в нашу сторону повернулся высокий худой человек... стариком назвать язык не поворачивается, хотя явно стар, очень стар: волосы не просто белые, как пух, но и очень редкие, лицо испещрено глубокими морщинами. Однако глаза смотрят остро и живо, в них ум и проницательность, а высокая фигура сохранила осанку, что обычно не удается старикам, все они мелкие и сгорбленные, а этот высок, в плечах широк, лицо всё еще покрыто плотным загаром, четко выделяются три белых шрама на лбу и скуле, и один, сизый, на подбородке. Я коротко и с достоинством поклонился:

— Сэр Ричард Длинные Руки. Проездом через город...

Старик кивнул:

— Мастер Пауэр. Покупаете или продаете?

— Предлагаю помощь, — ответил я.

Он всмотрелся внимательнее, поколебался, но кивком указал на кресло по эту сторону стола.

— Присядьте... и объясните. Я не совсем понял. Даже не уверен, что вы не ошиблись адресом.

Я опустился в кресло, похвалил себя за то, что не сел сам, как делают дворяне в присутствии простых ремесленников, это мне в строку, улыбнулся как можно дружелюбнее.

— Когда весь город превращается в кабак и бордель, то как бы ни весело было в нем жить... какое-то время, но мы с вами знаем, что производство заглохнет.

Он переспросил:

— Что вы имеете в виду?

— Любое заглохнет, — пояснил я. — И производство тканей, и кож, и доспехов, и вообще всего. Легче, как я уже слышал, оставить тяжелую работу кузнеца или оружейника и стоять вышибалой на дверях борделя. Но это, как я понимаю, не в ваших интересах?

Он смотрел всё еще настороженно, в глазах мелькнуло сомнение, а затем вспыхнул огонек недоверия.

— А вам-то что? Простите, я не верю в святую бескорыстность...

— Но она всё-таки есть, — ответил я. — Хотя, вы правы, ее лучше не принимать во внимание. Тогда предположим, что я по ряду экономических причин очень заинтересован... и мой сеньор заинтересован... простите, не могу назвать его имя, чтобы город развивался за счет производства. Скажем так, королю очень нужно, чтобы городские цеха выдавали всё больше тканей, кож, доспехов, оружия, чтобы строились корабли, добывались медь и железо...

Он слушал внимательнее, лицо оставалось настороженным.

— Почему я должен вам верить? — Я развел руками:

— Моя миссия тайная, я ничем не могу подтвердить свои полномочия. И даже если меня припрут к стене, я скажу, что перелез к вам в дом, потому что здесь живет одна такая смазливая вертихвосточка... ах, не живет? Ну это я спьяну попутал!.. Но разве вам не кажется, что я прав?

Мастер Пауэр сказал несколько раздраженно:

— Не в этом дело. Чем вы можете помочь? — Я развел руками:

— Вы должны сами. А уж если не сумеете и всё здесь прогниет окончательно, то этот город придется вообще стереть с лица земли вместе с горожанами, как Содом и Гоморру. А потом выстроить новый.

Он спросил в упор:

— Разве король не получает сейчас от города в свою казну даже больше, чем получал раньше?

— Получает, — согласился я, на ходу извернулся и продолжал: — Но не за счет ли того, что соседние города начали платить меньше? Король у нас — занятой человек, вы знаете, но у него умные советники. Во-первых, они обратили внимание, что так долго продолжаться не может: любой мыльный пузырь лопается. Во-вторых, казна получает только деньги от налога, но перестала получать ткани, кожу, доспехи... Это чревато. Моя миссия в том, чтобы заверить вас в понимании вашей позиции...

Он заметно побледнел, слегка отшатнулся:

— Какой позиции?

Ого, мелькнула мысль, я попал в самое яблочко. Не сводя с него взгляда, продолжил замороженным голосом:

— Мы считаем вас умными людьми, потому позиция у вас может быть только одна. Заверяю, что король относится к ней с пониманием. И полностью поддерживает. Хотя и... неофициально, так как Его Величество подтвердил свой указ о вольности городов.

Мастер Пауэр напряженно размышлял, наконец поднялся, сухой и с прямой спиной, словно дворянин. Голос его прозвучал ровно и без интонаций:

— Я не совсем понял, о чем вы говорили. Заверяю вас, в этом доме нет никакой смазливой вертихвостки. Мне жаль, что вы затратили такие усилия, перелезая через забор...

Я тоже поднялся, веселый и беспечный, как всякий загулявший дворянин.

— Не берите в голову! Это я виноват, вино ударило в голову, не рассмотрел номер дома... Простите и... прощайте.

— Счастливой дороги, — ответил он сухо. Уже удвери я хлопнул себя по лбу, повернулся.