Чтение 20–й страницы книги ~Оружие Возмездия~

— Ну что же, — сказал Сиротин. — Ну что же…
Мы прошли коридор из конца в конец, и майору не к чему было придраться. Я сам поражался, до чего хорошо все выглядит. За три дня, мать-перемать! Да мы герои!
Может, завтра наше художество поплывет и обвалится. Но сегодня — конфетка. А завтра нас тут не будет. А если мы, по прихоти товарища майора, задержимся в ББМ, и потолок рухнет, и Сиротин прибежит с воплями… Да я его при всем честном народе пошлю туда, где ему место! На косой крестик пошлю… Очень мне хотелось оставить нетронутым косой крестик на двери пятой комнаты — кабинета начальника штаба подполковника Мамина. Но Шнейдер сказал, что Сиротин этот крестик хорошо знает. Слишком мощно крестик отражен в журнале передачи дежурств по штабу. Я согласился, и Олеги крестик закрасили.
— Хорошая работа, — сказал Сиротин. — Думаю…
Мы уже были у двери его кабинета. И тут майор неожиданно сдал назад. И направился в сортир. Я проводил его недоуменным взглядом. Туалет-то мы не делали, был такой уговор с самого начала.
Из сортира донесся визг.
Визжал майор Сиротин.
— Что это, что это?! — кричал он фальцетом, нависая над раковиной.
Про раковину я забыл, честно говоря, Просто забыл. А она была основательно уделана краской всех цветов радуги.
Раковину две недели как изгваздал Витя, когда делал наглядную агитацию. Потом Витя поссорился с замполитом, послал его на косой крестик и убыл из штаба, демонстративно отказавшись убирать за собой.
Офицеры посмеялись — Витю все любили, а замполита никто, — и солдату Михайлову за эту неуставную выходку ничего не было. А раковина осталась, и никто ее отчистить даже не пытался.
— Безобразие! — кричал Сиротин. — Какая грязь! Почему не убрали за собой? Я не могу принять вашу работу, если вы оставляете за собой такой бардак! Не вижу службы войск, не вижу совершенно!
— Товарищ майор! — у Олега Большого вдруг прорезался командный бас. — Эта раковина была в таком виде еще месяц назад. Да она всегда такая была!
— Никогда!!!
— Две недели, — подсказал я очень спокойным тоном, заходя в туалет. — Две недели назад ее испачкали. И вы, товарищ майор, прекрасно знаете это.
— Я ничего не знаю! — заорал Сиротин. — Я не принимаю вашу работу! Всё!!! Идите отсюда! И несите службу!
Я стоял у Сиротина за спиной, а кричал он на Олега Большого, нависавшего над майором с фронта. И тут я увидел, как страшно у Большого дрожат губы. Мелко и страшно.
Он, похоже, на полном серьезе боролся с желанием треснуть Сиротина по фуражке. А колотушка у Большого была что надо. Майор бы провалился в туалет к ракетчикам. Жуя фуражку на лету.
То-то смеху было бы.
— Я ничего не знаю! Раковина была чистой! Работа не принимается, не принимается, ясно вам?!
— Това-арищ ма-ай-ор-р!!!
— Стой, раз-два! — скомандовал я голосом, которым прапорщик из анекдота останавливал поезд: вроде негромко, а слышно. Ввинтился между Сиротиным и Большим. Поймать взгляд майора мне не удалось — его глазки так и бегали. Ну да ладно. Я ж не гипнотизер.
— Товарищ майор, раковина будет приведена в надлежащий вид. Мы займемся этим немедленно и по исполнении доложим вам.
Сиротин опешил — так я был спокоен. От изумления он даже посмотрел мне в глаза.
А что мне еще оставалось?
— Товарищ майор… когда мы отчистим раковину… вы сочтете нашу работу в штабе… выполненной?
Не знаю, что в тот момент случилось. Я говорил очень низким голосом и давил, конечно, изо всех сил — руки уперты в бока, голова едва заметно раскачивается, — но истерика у Сиротина еще не могла пройти. Он не должен был подчиниться мне. Да я и не пытался сломить его волю. Я просто демонстрировал угрозу такого уровня, с которой нельзя не считаться.
— Товарищ майор. Мы отчистим раковину. Доложим вам об исполнении. Тогда вы примете нашу работу?
Он должен был ответить: "Посмотрим". Или: "Кому вы ставите условия, товарищ сержант?!". Или еще что-то в этом роде.
— Да! — пискнул Сиротин и пулей вылетел из туалета.
За спиной у меня тяжело дышал Большой.
Я крепко обнял его, отвел в угол и прислонил к стене. Рядом с Маленьким, который уже стоял там, чуть не плача. Большой тоже был на грани, его всего колотило, вот-вот слезы потекут.
— Спокойно. Теперь спокойно, товарищи Олеги. Теперь глядите, что я буду делать.
Я достал из кармана нож. Раскрыл его, встал к раковине и начал соскребать с нее краску. Не спеша.
— Я буду делать это очень долго. Очень медленно. Очень тщательно.
— Как… Как ты это вынесешь… — еле слышно произнес Большой.
— Я ничего не вынесу. Я просто буду очень спокойно чистить раковину. И вас к ней не подпущу. Сам буду чистить. Очень долго и очень спокойно. А где-то за час до обеда я зайду к этому… Товарищу майору. И скажу, что все готово. И поглядим. А вы пока отдыхайте. Можете даже уйти в казарму. Наверное так будет лучше. Хотя я не настаиваю.
Большой повернулся носом в угол. Маленький глядел на меня со смесью восхищения и ужаса.
А я чистил раковину. Потом я закурил и продолжал скрести раковину ножом, жуя сигарету. Краска понемногу отставала. Я думал, разумно ли заходить к Сиротину именно в названное мной время. Но таков был первый импульс, и я доверился ему. Ведь говоря с майором, я тоже действовал инстинктивно. Глядишь, сработает.
***
Я постучался к Сиротину за час до обеда.
— Товарищ майор, разрешите доложить, раковина отчищена.
— Чисто? — спросил майор, не глядя на меня.
— Как новая.
Сиротин молчал, перебирая бумаги на столе.
— Можете пойти оценить качество.
Сиротин молчал.
— Мы закончили работу по покраске штаба, товарищ майор.
Сиротин пожевал губу и процедил:
— Да.
— Вы принимаете нашу работу?
— Да.
— Каковы наши дальнейшие действия, товарищ майор?
Сиротин поглядел в окно. Опять пошевелил бумагами. Потом обернулся ко мне и, старательно избегая взгляда в глаза, сказал:
— Сдайте мне военные билеты и приходите сразу после обеда. Форма одежды парадная.
Я достал из кармана три военных билета и положил их на стол.
— Разрешите идти, товарищ майор?
— Да.
Я ушел.
Олеги ждали меня, сидя на лестнице. Я мог бы над ними подшутить, но в такой ситуации это сделала бы только последняя сволочь. И плевать, что они черпаки, а Олег Старший прослужил день-в-день двадцать один месяц. Пахали-то на равных.
Я тяжело облокотился о перила, чувствуя, как отпускает, отпускает, отпускает напряжение…
— Идите гладить "парадки", молодые люди. Мы отыграли наш дембельский аккорд. Кончилась музыка. Кто хочет танцевать от радости — пляшите так.
Не стали они плясать.
Да я и не ждал.
***
Новый дизайн штаба произвел сильнейшее впечатление на управление бригады. Некоторые сомневались поначалу, что это круто, но когда привыкли, стали даже хвастаться нашим штабом перед ракетчиками.
Но при первом же серьезном перепаде температуры сразу треснул потолок. Сразу и весь.
А стены начали пачкаться и осыпаться.
Шнейдер позвонил мне в Москву и сказал: Олежка, ты отмщен, я накапал Петровскому, а тот шепнул начальнику штаба про эту историю с краской. А НШ как раз изгваздал мундир об стену. На ближайшем совещании он поставил Сиротина смирно и при всем честном народе орал на него так, что звенели стекла.
А крестик, спросил я, косой крестик?
На месте, сказал Шнейдер, куда он денется, как же без него.
Это очень трогательно, сказал я. Слушай, Гена, только не бери дембельский аккорд. А то потом будет стыдно. Мне вот стыдно, что я сделал плохую работу, пусть и не по своей вине.
Наплюй, сказал Шнейдер, тебя никто не ругает, все считают, что ты натянул Сиротина по самые гланды, и очень радуются. Пока не испачкают мундир об стену — тут о тебе говорят пару слов. Но дело того стоило, уверяю.
Тем не менее, Шнейдер отказался брать дембельский аккорд.
Сказал, он же не я.
В смысле, не дизайнер.
ЭПИЛОГ.
После обеда нас встретил совершенно другой майор Сиротин. Он лучился добродушием и при этом был исполнен такой важности, будто совершал некое таинство. Майор сказал напутственное слово: мол, надеюсь, служба не прошла для вас даром, вы ее не забудете, и прочее, и прочее. При этом наши военные билеты он сжимал так, будто ему очень хотелось спрятать их в стол и заорать: "А теперь убирайтесь нести службу, негодяи!". Он, видимо, чувствовал, но осознать не мог, что сейчас на самом деле происходит таинство: майор отдает билеты — и мы ему больше не принадлежим.
Заканчивался ритуал пафосно: майор, крепко вцепившись в билет, интересовался, каковы планы товарища сержанта на гражданскую жизнь. Выслушав ответ, глубокомысленно кивал, пожимал сержанту руку и осчастливливал его "военником" с отметкой об увольнении в запас.
Олеги сказали, что продолжат учебу.
— А я буду работать в газете.
— Ну, это после института, — подсказал мне Сиротин.
— Я печатался и до института.
Сиротин захлопал глазенками. Мало кто из офицеров понимал, как это можно — работать в газете, не имея образования. Им-то погоны дали после училища, а я чем лучше? Начальник штаба, с которым я однажды разоткровенничался, посоветовал мне врать, да не завираться.
Зато мне верил Минотавр. Такой страшный, такой могучий, бешеный и… Такой по-детски беззащитный. Он верил.
Если я о чем и жалел, пожимая вялую руку Сиротина, так о том, что это не крепкая лапа Минотавра. Которого мне не увидеть больше никогда.
Выйдя из кабинета, я сунул "военник" в карман и направился вдаль по коридору.
— Ждем внизу! — сказал Большой.
Я, не оборачиваясь, кивнул и достал нож. Подошел к двери пятой комнаты. Присмотрелся. И нацарапал косой крестик точно на том месте, где он раньше был.
Не я его тут первым вырезал — не мне и закрашивать.
Мы с Олегами вышли из штаба, и я прямо у дверей рванул с шеи форменный галстук.
Армия кончилась.
***
Примерно за месяц до увольнения в запас я встретил у вещевых складов подполковника Миронова. Командир пушечного дивизиона, способного пару раз стрельнуть и уйти с огневой раньше, чем первый его снаряд поразит цель в пятидесяти километрах впереди — нес под мышкой газетный сверток, из которого торчали новенькие половые щетки. Миронов посмотрел на меня и вдруг сказал печально:
— Знаешь, парень, вот я целый подполковник, комдив и все такое. Но если бы мне двадцать лет назад объяснили, что я стану ходить со щетками и буду ответственным за туалет… Я бы сказал — ну его на хер, ребята!
Он знал, что мне на дембель уже скоро. А ему — нет.
Кажется, он мне завидовал.
А собственно, почему бы не сказать это сейчас? Да, прошло еще почти двадцать лет. Но такие слова никогда не вредно произнести вслух. Хотя бы как эпитафию нашей ББМ. И всем несчастным Вооруженным Силам СССР. И я скажу:
— Ну его на хер, ребята!
23 февраля 2007 года
ПРИЛОЖЕНИЕ 1.
— Шагом марш, — вяло скомандовал капитан.
Призывники так же вяло, не в ногу, пошли. Уже по-солдатски похожие в своих телогрейках, вязаных шапках и стоптанных зимних сапогах — так модно было "забриваться" из Москвы, — они старались выглядеть бодрыми и независимыми.
Я шел правее колонны, чуть сзади, в распахнутой куртке, пьяный и злой. Беспрестанно матерясь, без особой цели, просто выплевывая ругательства сквозь зубы.
Капитан старался не глядеть в мою сторону. Поставить меня в строй он даже не пытался.
Я был единственным на свете человеком, которому предстояло, по какой-то невероятной причине, еще раз отслужить в армии.
МУЖСКОЙ КОШМАР
что он, откуда, куда он ведет
Этот сон встречается во множестве вариаций. Есть только два общих правила. Во-первых, он тягостен. И во-вторых, хотя бы раз он посетит каждого, кто служил в армии и способен видеть (точнее, запоминать) сны.
***
Феноменом кошмара "снова в армию забрали" я заинтересовался в начале 1990-х, когда узнал, что это не моя личная проблема, а широко распространенное явление. Начал опрашивать людей, консультировался с психологами — результатом стала большая статья, датированная 95-м годом, которую в журнале "Men's Health" обозвали "Кошмар цвета хаки". С тех пор многое переменилось в моей жизни и моих снах.
Та статья утеряна, но основные тезисы я помню, они справедливы и для этого текста. И по-прежнему справедлив основной принцип дешифровки сновидений: "что ты чувствовал там, и как те ощущения соотносятся с реалиями твоей жизни?"
Об этом я и просил рассказать своих респондентов. Огрубляя и округляя, картину я получил однозначную. Все опрошенные утверждали: во сне их угнетала дикая, чудовищная несправедливость происходящего.
На вопрос: "А что тогда происходило в твоей жизни?" ответы были разные, от "ничего особенного" до "полная задница". Если отношения с респондентом допускали откровенный разговор, то вскоре выяснялось, что "ничего особенного" на поверку тоже задница, просто не самая уродливая. Или еще не усевшаяся человеку на лицо.
В общем, подтверждалась старая истина: во сне твое бессознательное сообщает, что оно думает о твоей жизненной ситуации.
Почему бессознательное выбирает именно такую систему образов, понятно. Для большинства граждан "действительная срочная служба в Вооруженных Силах СССР" оказывалась, как ни крути, опытом тягостным. Сравнимым, по моему личному определению, с "отсидеть два года по ложному обвинению".
Ни степень раскованности мышления, ни уровень культуры не влияют на глубинную, "нутряную" оценку службы. Кошмар "снова в армию забрали" равно привычен для сельского и городского жителя, работника и босса, интеллектуала и недалекого.
Резонен вопрос: какие сны видит человек, ушедший в армию охотно и сохранивший о службе только светлые воспоминания. Резонен, но ошибочен, потому что и "охотно", и "воспоминания" — термины, которые для бессознательного не значат ничего. Ты мог хотеть уйти в армию по сотне замечательных причин. И запомнить только хорошее, а дурное вытеснить — как вытесняет каждый индивидуум, близкий к клинической норме. Но об истинных причинах и истинных воспоминаниях расскажет только настоящий ты, просыпающийся во сне. Тот, который всё знает и всё помнит.
Про армию он всегда говорит два слова: "За что?!"
Надо учесть еще один момент. Ты мог быть натуральной "солдатской косточкой". Но ведь ты свое уже отслужил! Все долги отдал. И когда тебя во сне призывают по новой, разрешения не спросив, хвать за шкирку и — в ряды, слов может раздасться целых три:
"За что, суки?!"
И что делать, проснувшись?
Во-первых, уяснить: главное в любом сне — что ты чувствовал. Сон рассказывает, каково твое истинное отношение к происходящему. Очнувшись с тяжелой головой после экскурсии по казарме, имеет смысл задуматься, на что "в реале" могло так окрыситься бессознательное.
Ключи: "принуждение" и "несправедливость". В зависимости от тягостности сна, это может оказаться как вполне себе ерунда, так и общая неудовлетворенность всем-всем-всем, происходящим с тобой много лет кряду.
Как с этим разбираться, каждый решает сам.
***
Мой первый армейский кошмар был предельно реалистичным. Я ровно три месяца недослужил, уволившись по "студенческой амнистии". Кое-где это стало поводом для дикого "неуставняка", когда ребят, едва оттрубивших полгода-год и вдруг получивших дембель, били смертным боем, даже сопризывники. А надо мной хихикала вся ББМ — я был единственным студентом-дедом, мне и так до увольнения в запас оставалось всего ничего.
Сон оказался такой: я стою перед воротами части. Ворота открываются, за ними — наш начальник штаба подполковник Мамин.
— Я так и знал, Олег, — говорит он, — что ты вернешься дослуживать. Ну, пойдем!
Ваш покорный слуга проснулся в шоке. Меньше всего мне хотелось дослуживать (последние три месяца в некотором смысле тяжелее, чем первые три), однако совесть моя была самую малость нечиста. Я уходил в армию по целому ряду причин, но основной была — расквитаться с государством. Отслужив, я ему ничего не был должен. И вот какая ерунда вышла: три месяца прикарманил.
А что было в реальности? На самом деле, мне страсть как не хотелось доучиваться два с половиной года на факультете журналистики! Вскоре я это осознал до глубины души, но тогда еще не вполне понимал.
Дальше "армейские кошмары" пошли однообразные — снова забрали, снова казарма. Сослуживцы и командиры относились ко мне с должным пиететом, но легче от этого не было. Иногда я болтался в части совсем неприкаянный, иногда встречал старых друзей, временами обстановка складывалась очень комфортно в материальном плане, но на душе все равно лежал кирпич.
Запомнился тот сон, которым я открыл этот текст. Мне уже было тридцать.
Сон за сном все четче проступал момент: меня забрали по второму разу, и все это знают. Офицеры сочувствовали и советовали написать в Министерство обороны. А один комбат сам послал запрос. Но ответа надо было ждать неопределенное время. Я просыпался несчастный и злой.
Потом я ушел от жены. Поначалу меня раздражал статус "воскресного папы", не такого я хотел для своего сына, но если знать историю моих взаимоотношений с собственным отцом, это в чем-то лучше.
И через год-полтора случился качественный прорыв.
Я во сне отслужил второй срок и уволился!!!
Сказать "проснулся счастливым" значит ничего не сказать. Я освободился от того, что угнетало. Меня временами преследуют дурные повторяющиеся сны, связанные со школой и институтом, корни их понятны, они в отношениях с родителями. Но армия — это моё сугубо личное. И вот, разобрался с личным! Ура.
Прошло еще некоторое время — и приснилось черт-те что.
Вы будете смеяться, но меня забрали в третий раз.
Я видел свой военный билет, в котором были отметки о прохождении двух двухлетних сроков. Первый срок был обозначен реальными записями, как в моем настоящем "военнике". Где я служил второй раз, прочел, но не запомнил. Ладно, не очень-то и хотелось.
И вот, меня загребли опять.
Замуровали, демоны.
А в жизни я рвался между несколькими большими книгами, писать каждую из которых было очень выгодно и очень боязно. Под "выгодно" имеется в виду не немедленное вознаграждение, а перспективы. Под "боязно" — всякое. И во сне неожиданно прорезался литературный акцент!
Я снова оказался в Белой Церкви, где трубил свой первый армейский срок. Но в штабе лежал запрос: местная военная газета забирала меня к себе. Так распорядился их редактор, по каким-то своим каналам выяснивший, что я загремел в войска. Увы, редактор только через два месяца возвращался из командировки — и тогда я шел в газету. Я, конечно, был признателен благодетелю. Не ошиваться же в ББМ еще два года, тихо сходя с ума. Но Белая Церковь… Надоела она мне. Правда, моя любимая женщина уже собирала вещи, чтобы ехать туда…
Я проснулся в легком раздрызге, попил водички, лег и увидел вторую серию.
Как я мог забыть — у меня же были контакты с одной московской военной газетой, с редакцией в черте города. Что мешает связаться с тамошними ребятами и устроить перевод в столицу. Они бы меня взяли с распростертыми объятьями. На фиг эту Белую, вернусь в Москву.
И тут… Со смешанным чувством разочарования и гордости я понял, что не смогу подвести редактора белоцерковской газеты, человека, который постарался облегчить мне очередные два поганых года.
Боюсь, однажды совестливость меня погубит — уже не во сне.
А пока что я в реальной жизни заставил себя перестать бояться — и написал обе книги. Одну из них вы держите в руках. Надеюсь, не очень жалеете об этом.