Чтение 20–й страницы книги ~Продажные твари~

количеством самых разных людей. Но никто никогда не видел его в обществе
полковника Константинова, хотя встречались они довольно часто - то в
курортном городе, то в Москве, то в иных самых неожиданных местах... Беседы
их всегда были коротки и постороннему человеку непонятны.

Впрочем, посторонние их никогда и не слышали. Полковник и журналист
всегда общались исключительно наедине.

Глава 10

Ехали молча. Маша сидела на переднем сиденье, сжавшись в комок, глядя
перед собой в одну точку. Сарай с бандитами остался позади. Старая горная
дорога сужалась, шла сквозь низкорослую сосновую рощу. Пушистая, пронизанная
солнцем хвоя иногда мягко задевала боковые стекла.

- Сейчас начнется серпантин, - сказал Вадим, - пристегнись, пожалуйста.

Продолжая глядеть перед собой. Маша нащупала ремень безопасности,
вытянула его, защелкнула пряжку.

- Хочешь, я включу музыку?

Она слабо кивнула и опять не сказала ни слова.

Он открыл "бардачок", выбрал из нескольких кассет старую, с песнями Джо
Дассена, заодно достал сигареты.

Теплый, чуть хрипловатый голос французского шансонье запел о маленьком
кафе в Люксембургском саду. Вадим вдавил зажигалку в приборный щиток.
Прикурил.

- Можно мне тоже? - еле слышно произнесла Маша.

Он обрадовался, что она наконец подала голос. Значит, не так все страшно.
Одна из самых неприятных реакций на шок - речевой ступор. Ведь с того
момента, как он отклеил скотч с ее губ, она не сказала ни слова, ни звука не
издала. Он развязывал веревку на ее запястьях, натягивал на нее свитер,
выводил из сарая, усаживал в машину. Она молчала и смотрела в одну точку. Но
тогда ему было не до ее психического состояния.

"Ничего, оклемается", - подумал он, давая ей прикурить.

Она курила короткими, жадными затяжками. Он заметил, как дрожит у нее
рука. Увидел грязную ладонь в кровавых царапинах.

- Где это ты так? - спросил он. Она нервно сглотнула и прошептала:

- Простите, я не могу сейчас говорить... Потом...

Маше было невыносимо трудно сейчас не только говорить, но и думать. Она
все еще чувствовала на себе потную тушу бородатого чеченца, в ноздрях стоял
кислый запах из его рта, тело ныло от ощущения тошного, звериного ужаса,
унизительной беспомощности. Ей казалось, какая-то часть ее души так и
осталась валяться там, в сарае, на заплеванном полу и никогда она уже не
сумеет собрать себя воедино, стать прежней.

Она понимала умом, что все кончилось хорошо, самого страшного с ней не
произошло, надо вздохнуть с облегчением и сказать спасибо этому седому
голубоглазому человеку. Если бы не он... Лучше не думать, что произошло бы,
если бы не он.

Конечно, девятнадцать лет своей жизни Маша провела не в теплице, не под
стеклянным колпаком. Но для нее с детства существовали как бы два мира. Они
шли параллельно и никогда не пересекались.

Она родилась и выросла в самом центре Москвы, ее мир состоял из старых
уютных дворов и переулков, создававших иллюзию отдельности и защищенности. В
этом отдельном и защищенном мире присутствовали мама, папа, дедушка,
школьные и институтские друзья, театр, танец, классическая литература. Маша
могла нервничать и переживать из-за ссор с родителями, из-за того, что плохо
готова к завтрашнему экзамену или руководитель творческой мастерской в пух и
прах разнес выдуманную ею психологическую трактовку какого-нибудь этюда.
Самым важным, сверхценным в этом ее маленьком мире был человек с его тонкой
и сложной душой, мыслями, чувствами, оттенками чувств.

Рядом существовал совсем другой мир. Там гориллоподобные ублюдки
матерились у коммерческих ларьков, проститутки с пустыми глазами зябли
ночами у "Палас-отеля", мчались "шестисотые" "Мерседесы" с затемненными
стеклами и сшибали все на своем пути, обдавая прохожих грязью. Там, в
параллельном мире, стреляли, резали, насиловали, там лилась кровь, торговали
наркотиками, всякие солнцевские и болдинские группировки наезжали друг на
друга, там шла чеченская война. Человеческая жизнь не стоила там ничего и
шкала ценностей была совсем другая.

Маша искренне верила, что ее собственный уютный мир и этот, страшный,
параллельный, не пересекаются нигде и никогда, существуют каждый сам по
себе.

И вот сейчас параллельный мир навалился на нее сопящей тушей бородатого
чеченца. Оказалось, что человек со всеми его философскими, космическими
сложностями, с его глубокой неповторимой душой может быть запросто
растоптан, уничтожен, распят на заплеванном полу, превращен в беспомощное
животное. Машу как будто навсегда изваляли в вонючей грязи.

Грязь въелась в кожу, и никогда теперь не отмыться.

Далеко внизу открылось спокойное, празднично-яркое море. Справа шел
отвесный слоистый склон горы. В окно пахнуло йодом и эвкалиптом. Машина
плавно вписывалась в зигзаги и повороты серпантина. Мягкие солнечные блики
щекотно скользили по грязным Машиным щекам.

Она пока не задумывалась, куда они едут и что будет дальше, кто такой
этот Вадим Николаевич, почему он дважды оказался в нужном месте и в нужное
время. Правда, о первом случае сейчас и вспоминать смешно. Те, в цветастых
рубашках, наверняка отпустили бы ее. Покуражились и отпустили бы. Это просто
такой способ заигрывания. Еще вчера эти приставания на улицах и на пляже
казались ей настоящим кошмаром. А сейчас и вспоминать смешно...

Рядом с Вадимом Николаевичем она чувствовала себя в безопасности. Пока
важно только это. Прежде всего надо как-то унять изматывающую сильную дрожь.

Закрыв глаза. Маша откинулась на мягкую спинку сиденья. Она вспомнила,
как преподаватель актерского мастерства Сергей Усольцев учил их
расслабляться и отключаться. "Это помогает не только перед спектаклем, но и
в обычной жизни, когда очень худо, - говорил он. - Вместо того чтобы
трястись в истерике, надо закрыть глаза, дышать глубоко и спокойно.

Надо найти свой личный звуковой код расслабления. Для этого годится любой
текст, лучше стихотворный и обязательно очень красивый и глубокий по смыслу.
У меня, например, это Тютчев, строчки из стихотворения на смерть Денисьевой:
"Ангел милый, слышишь ли меня?" У кого-то, я знаю, это начало первой главы
"Евгения Онегина". Вот к следующему занятию найдите каждый для себя такие
строчки".

Маша выбрала стихотворение Баратынского "Пироскаф". Для нее звуковым
кодом расслабления стали строчки:

"Много мятежных решил я вопросов,

Прежде чем руки марсельских матросов

Подняли якорь, надежды символ!"

Не открывая глаз, она попыталась повторить про себя эти строчки, потом
стала вспоминать стихотворение целиком. Отключиться и расслабиться не
удалось, но дрожь прошла, стало намного легче. Медленный тяжеловатый ритм
стихотворения стал для нее сейчас чем-то вроде лекарства. Ведь и папа тоже
говорил: "Русская поэзия ко всему прочему еще и отличное психотропное
средство. Меня, например, из любого житейского дерьма всегда за уши
вытягивает Пушкин".

"Когда читаешь про себя стихи, уже не чувствуешь себя бессмысленным,
растоптанным животным, - думала Маша, - но по-настоящему я убедилась в этом
только сейчас. Теперь я знаю, что параллельные миры запросто могут
пересечься - в любой точке, в любую минуту. Не только в геометрии
Лобачевского, но и в обычной жизни".

Маша открыла глаза, когда "Тойота" остановилась у железных ворот. Вадим
вышел из машины, отпер ворота, опять сел за руль и, въехав в небольшой двор,
запер их изнутри.

- Ты, наверное, прежде всего хочешь принять душ? - спросил он, когда они
вошли в гостиную одноэтажного кирпичного дома.

- Да, - кивнула Маша, - если можно.

Он провел ее в ванную, зажег свет. Все сверкало белым кафелем и
стерильной чистотой.

- Вот здесь чистый халат, полотенца, в общем, сама разберешься.

Оставшись одна, заперев дверь на задвижку, Маша решилась повернуть лицо к
большому зеркалу над раковиной. Из зеркала глянуло на нее нечто
невообразимое: спутанные, лохматые волосы, щеки в разводах копоти, какие-то
чужие, сумасшедшие глаза.

Стягивая через голову свитер, брезгливо сбрасывая разодранную майку, она
вдруг подумала о том, что надо обязательно перестирать все вещи, они
валялись на заплеванном полу в сарае, ни одну из них она надеть на себя не
сможет.

"И в рюкзаке все грязное, и джинсы грязные, и свитер. Все придется
стирать. Интересно - где? Здесь, в чужом доме, неудобно..."

Ткань джинсов плотно присохла к разбитой коленке. Маша попыталась
размочить теплой водой, разозлилась, отодрала так. Почувствовав резкую боль,
она даже не поморщилась.

"Лучше бы вообще все это выкинуть, - рассуждала она, стоя под горячим
душем, - но рука не поднимется. Почти все вещи шила и вязала мама. Как же я
выкину? Придется стирать. И потом надо ведь в чем-то до Москвы доехать".

Намыливая голову шампунем, она все-таки не сдержалась и заплакала. Слезы
текли как-то сами собой, смешивались с теплой водой, с пеной шампуня. Они
были злые, отчаянные, но не соленые, совсем пресные от воды, с противным
мыльным привкусом.

Вытираясь и кутаясь в мягкий махровый халат, она все еще продолжала
плакать. Потом провела ладонью по запотевшему зеркалу, вгляделась в свое
бледное, осунувшееся, но уже совершенно чистое лицо и тихонько сказала вслух
своему отражению:

"Много мятежных решил я вопросов..."