Чтение 20–й страницы книги ~Между плахой и секирой~

давно иссякли, но Толгай наловчился мастерить их из веток и такой тупой снастью
успешно бил птиц, ныне составлявших его основной рацион. Спал он, забравшись
повыше на деревья, да и то вполглаза - огромные кошки шастали по верхотуре не
менее шустро, чем по земле.

Вначале Толгай очень опасался диких зверей, но вскоре убедился, что при
встрече с ним те хоть и не выражают особой радости, но особо и не наглеют.
Отсюда напрашивался вывод, что паскудная натура двуногих существ хорошо
известна представителям местной фауны.

Надежда когда-нибудь вернуться в родные места постепенно меркла. Во время
одной неудачной переправы он потерял седло и теперь выглядел обыкновенным
бродягой - чумазым и оборванным. На некую связь с цивилизацией указывала одна
только сабля, клинок которой носил загадочные клейма древних мастеров. За время
одиноких скитаний Толгай сильно стосковался по человеческому обществу и решил
пристать к первому попавшемуся на его пути племени, пусть даже не конному.
Здравый смысл подсказывал, что людей нужно искать не в лесной чаще, а вблизи
рек, которые благоприятствуют и торговле, и обороне.

Теперь он прокладывал свой путь по течению ручьев, в сторону более пологих
мест. Вскоре поиски Толгая увенчались первым успехом - он набрел на большое
кострище, еще хранившее в своих недрах слабый жар. Здесь останавливался на
отдых и трапезу довольно многочисленный отряд. Люди были сплошь босые и очень
крупные - даже обутая стопа Толгая не могла целиком накрыть ни одного следа.

Дабы определить, кто это был - охотники, воины, торговцы или такие же, как
он, бесприютные бродяги, - Толгай разрыл кострище. Неизвестные люди питались на
зависть обильно и разнообразно. Костей было много - и огромных бычьих, и
поменьше, вроде заячьих. Рыбьи хребты перемешались с раковинами моллюсков,
яичной скорлупой, огрызками фруктов, орехами и рачьими панцирями.

Однако вершиной этой роскошной коллекции объедков были два человеческих
черепа. Имевшиеся на них явственные следы зубов свидетельствовали, что эта
находка не имеет отношения ни к погребальным, ни к жертвенным ритуалам. Людей
просто скушали на второе или третье блюдо, между салатом из даров реки и
яблочным десертом.

Толгай с детства слышал страшные рассказы о людоедах, но, признаться,
никогда не верил в них. Очень уж неаппетитно в сравнении с барашками или
жеребятами выглядели все знакомые ему люди. Но сейчас жуткие подробности этих
бабушкиных сказок всплыли в памяти, подняв заодно и обильную муть страха.

Он выхватил саблю и с тревогой огляделся по сторонам. Однако все вокруг
было спокойно: на разные лады чирикали птицы, стрекотали белки, мычала и ухала
всевозможная травоядная живность, пара диких кошек тянула невдалеке любовную
песнь. Жизнь шла своим чередом, словно в природе не случилось никакой
катастрофы и не висело над головой это тяжелое каменное небо.

Теперь Толгай старался не только избегать встреч с местными жителями, но и
тщательно маскировал свои следы - водой шел чаще, чем сушей, а всем другим
путям предпочитал каменистые осыпи и прибрежные галечники. Кострища попадались
ему все чаще - и старые, сквозь которые уже трава проросла, и совсем свежие,
еще дымящиеся. В большинстве из них он находил человеческие останки - не только
взрослых, но и детей.

В одном месте, где пировало не меньше сотни каннибалов, в грудах золы и
угля обнаружился полный комплект воинских доспехов. Точно в такие же латы были
облачены всадники, уничтожившие отряд Толгая. Панцирь вначале почернел и
деформировался от огня, а уж потом был распорот вдоль груди. Судя по всему,
кавалериста испекли прямо в нем, словно черепаху.

Для себя Толгай решил так: "Если наскочу на людоедов, буду драться до
последнего, а когда никакой надежды не останется, сам себе перережу глотку".
Любоваться на подготовку банкета, где главным блюдом предстоит быть ему самому,
он не собирался.

Однако все случилось совсем не так, как предполагалось. Кострища стали
попадаться все реже, а потом и вовсе пропали. Толгай решил, что наконец-то
покинул охотничьи угодья любителей человечинки. После всех пережитых
треволнений мелькавшие в лесном сумраке желтые кошачьи глаза вызывали у него
едва ли не умиление. Если четвероногие хищники чувствуют себя здесь раздольно,
значит, двуногие хищники наведываются в эти края не так уж и часто.

Впрочем, осторожность, ставшую уже неотъемлемой частью его натуры, Толгай
никогда не терял и, однажды заслышав приближающееся похрустывание сухих веток,
устилавших лесной дол, сразу затаился под кучей бурелома, как змея под колодой.
Судя по всему, шел сюда не зверь, а человек, да к тому же одиночка. С равной
вероятностью это мог быть и выслеживающий добычу людоед, и его жертва,
хоронящаяся в лесной чащобе.

Наконец ветки кустарников раздвинулись, и взору Толгая предстало существо
женского пола - босое и растрепанное, обряженное в легкомысленный передник из
пушистого белого меха.

Была эта дамочка крепка в кости, коренаста, слегка сутула и странна лицом,
чтобы не сказать более. Влажные глаза серны, узенький лоб, на котором едва
помещались брови, твердые скулы, почти не выраженный подбородок и полные сочные
губы производили в сочетании весьма необычное впечатление. Тяжелую обнаженную
грудь и гладкие бедра покрывал нежный светлый пушок, сама же женщина была
смугла, как уроженка полуденных стран.

Назвать ее красавицей нельзя было даже с натяжкой, более того, некоторые
черты лица, взятые в отдельности, выглядели отталкивающе, но тем не менее это
была молодая цветущая женщина, от которой исходил терпкий и зовущий аромат
самки, сразу вскруживший голову двадцатилетнему Толгаю.

Все правила, которые помогали ему выжить в этом долгом и опасном
путешествии, разом забылись. Ведь давно известно - если похоть бурлит в крови,
голова перестает соображать. Впрочем, Толгай вовсе и не хотел причинять этой
женщине вред. Наоборот, он собирался проявить по отношению к ней всю нежность,
на которую только был способен. На почве чувственных ласк он надеялся найти с
ней общий язык, а потом, возможно, и подружиться. Юное лесное создание
почему-то не ассоциировалось у него с образом кровожадного людоеда.

Самыми ответственными обещали быть первые минуты знакомства. Надо было
постараться не напугать женщину, а еще лучше сразу внушить ей доверие.

Однако, помимо воли залюбовавшись туземкой, Толгай упустил момент, когда
еще можно было изобразить из себя невинного козлика, случайно забредшего в
чужой огород. Женщина обладала очень тонким слухом, а может быть, и чутьем.
Стоило Толгаю тихонечко вздохнуть, как она сразу вздрогнула и насторожилась.

Отсиживаться дальше в укрытии не имело смысла.

Выскользнув из-под нагромождения погубленных бурей деревьев, Толгай
выпрямился во весь рост, хотя резких движений старался не делать.

Если женщина и испугалась, то виду не подала. Ее глаза сузились, а ладное
и крепкое тело подобралось, как у готовящегося к прыжку зверя.

- Толгай! - он постучал себя по груди и сделал осторожный шаг вперед.

В тот же момент женщина сделала синхронный шаг назад, всем своим видом
демонстрируя, что намерена соблюдать статус-кво.

- Я человек! - раздельно произнес он и на всякий случай повторил эту
короткую фразу по-уйгурски. - Я добрый. Иди сюда.

Женщина что-то нечленораздельно, но, похоже, радостно замычала и
улыбнулась странной улыбкой паралитика, у которого действует только половина
лицевых мышц.

Решив, что его наконец поняли, Толгай смело шагнул к женщине, но на
какое-то время потерял способность не только двигаться, но и соображать.
Случилось это так быстро, что он даже боли от удара не ощутил. Очнувшись через
пару секунд на земле, с башкой, гудящей так, словно в ней вместо мозгов
болталось чугунное било, он увидел только голую спину улепетывающей женщины.
Сзади весь ее наряд состоял лишь из тесемочки от передника.

Боль, обида, ярость и страсть, еще больше распалившаяся от вида сверкающих
смуглых ягодиц, толкнула его в погоню, хотя делать этого как раз и не нужно
было. Степняку трудно тягаться в скорости передвижения с
полуженщиной-полуобезьяной, особенно если та находится в своей родной стихии.

Толгай уже не видел ее больше, а только слышал быстро удаляющийся шум
проворных прыжков. Затем впереди раздался высокий гортанный крик, явно
адресованный кому-то. В ответ с разных сторон донеслись другие крики - с той же
интонацией, но куда более грубые.

Толгай, сразу сообразивший, в какую ситуацию он попал и чем может грозить
ему плен, зайцем метнулся назад и буквально через пару шагов получил то, к чему
так стремился. Внезапный испуг, предельное физическое напряжение и
неудовлетворенная похоть вызвали бурное семяизвержение, возможно, последнее в
его жизни...

А всего через несколько минут он оказался в лапах грубых волосатых
мужиков, чуть менее уродливых, чем гориллы, но столь же диких и злобных. Видя,
как к его голове стремительно приближается суковатая дубина, Толгай успел
подумать: "Ну какой вкус во мне, ведь только кожа да кости остались!"

Когда Толгай очнулся, киркопы (именно под таким названием этот первобытный
народ позже вошел в историю Отчины, Кастилии и Степи) волокли его по земле к
тому месту, где он должен был принять не только жуткую смерть, но и позорное
погребение в утробах кровожадных дикарей.

Вдоль фасада легкой свайной постройки пылал длинный костер. От него
исходили ни с чем не сравнимые ароматы жареного мяса и каких-то пряных трав. В
прежние времена Толгай и сам любил посидеть возле костра, на котором
подрумянивались жеребячьи окорока и цельные туши баранов. Вот только раньше он
никогда не задумывался над тем, что ощущают идущие на заклание бараны и
жеребята.

Бедлам вокруг творился неимоверный: ревело пламя, мычали дикари, стучали
друг о друга деревянные и костяные дубины, кто-то пробовал плясать, кто-то
награждал друг друга увесистыми тумаками. Все - и мужчины и женщины - были
одеты лишь в передники из луба, все вели себя как пьяные, и все грызли кости.

Понял Толгай только одно: его употребят не сию минуту, а чуть попозже.
Первым на разделку шел некто косматый, похожий на пирующих, как родной брат,
но, видно, проштрафившийся чем-то или по рождению относящийся к другому
племени.

Привыкший к жестокости точно так же, как другие привыкли к утреннему кофе,
Толгай не отвел глаз ни когда киркопа повалили на землю, ни когда ему дубиной
перебили суставы, ни когда у еще живого целиком выдрали потроха.