Чтение 20–й страницы книги ~Флегетон~

Вчера вечером меня опять скрутило: голова кружилась, в затылке ныло,
а левая рука начала дергаться самым непотребным образом. Впрочем, к утру
все прошло, и теперь я снова вполне здоров.

Днем я вновь зашел в военно-историческую комиссию наших славных
"дроздов". Володя Манштейн развивал грандиозные планы написания истории
дивизии о двух десятках томов с приложением корпуса документов такого же
объема. Я порадовался этакому энтузиазму и подумал о том, что историю
Сорокинского отряда писать некому. Разве что поручик Успенский сподобится.
Но он в отряде только с весны 19-го. Из тех, кто вышел с подполковником
Соркиным из Ростова, я остался один.

Впрочем, я не мог удержаться, и задал "дроздам" вопрос, который их
чрезвычайно шокировал. Меня интересовало, насколько справедлива услышанная
мной год назад история о высадке дроздовцев в Крыму. Ее рассказал,
помнится, прапорщик Немно, ездивший незадолго до моего возвращения в отряд
по личным делам в Севастополь.

Так вот, господа дроздовцы, высадившись на Графской пристани, первым
делом устроили облаву на всех штатских в округе, забирая тех, кто был, так
сказать, призывного возраста, в рекруты. Вслед за этим, они окружили
редакцию "Севастопольских ведомостей" и взяли всех находившихся там в
плен. Пленники, невзирая на пол и возраст, были выпороты, после чего
"дрозды" направились на вольную охоту в город, за часами и кошельками.

Генерал Туркул, услыхав сие, поспешил заверить меня, что ничего этого
не было и быть не могло. А ежели что-то было, то не с дроздовцами. Ну , а
если и с дроздовцами, то было не так или не совсем так. При этом Володя
Манштейн как-то странно хмыкнул, а остальные присутствующие потупились.

Затем мне была предложена дроздовская версия этих событий. Облава,
действительно, имела место, но не по всему городу, а только в Морском
саду. И ловили не штатских, а укрывающихся от мобилизации офицеров.

Редакцию, действительно, выпороли, но это была не редакция уважаемых
"Севастопольских ведомостей", а один-единственный редактор какого-то
местного радикального листка, известного мерзкими пасквилями против
"цветных" войск.

Генерал Туркул специально пояснил, что "цветные" войска, то есть
носившие форму разных цветов, - это лучшие, старейшие части Добрармии, и
клеветать на них грех.

К тому же было добавлено, что дроздовцы редактора не пороли. Пороли
его, по его собственному свидетельству, некие офицеры в золотых погонах, а
вовсе не в малиновых.

При этих словах Володя Манштейн вновь хмыкнул, а полковник Колтышев
рубанул, что это была провокация, и что эта штатская сволочь выпорола сама
себя.

Покончив с севастопольским вариантом унтер-офицерской вдовы, Туркул
заключил, что грабежи действительно были, но ограничились лишь
конфискацией золотых часов у одной почтенной дамы. Виновные были лично им,
генералом Туркулом изобличены и преданы военно-полевому суду.

Позабавившись таким образом, мы заговорили на куда более серьезную
тему. Кто-то из "дроздов" задал непростой вопрос: имела ли смысл сама наша
крымская эпопея?

Речь шла, конечно, не о необходимости борьбы с красной сволочью. Но
сам Крымский плацдарм, наша "бутылка", настолько неудобен в стратегическом
отношении, что целесообразнее, по его мнению, было все же удержаться на
Кавказе, и оттуда весной 20-го начинать сначала. А может быть, стоило из
Новороссийска уходить прямо за границу, чтобы через полгода высадиться на
Дону и Кубани, где мы всегда находили поддержку.

Ему тут же возразили, правда, в основном, с нравственной точки
зрения. Володя Манштейн сказал, что мы обязаны были драться на любом
клочке России, а не отсиживаться, ожидая удобного момента. Туркул
напомнил, что все попытки удержаться на Кавказе зимой 20-го были неудачны,
а десант на ту же Кубань летом был и вовсе провальным - господа казаки не
поддержали генерала Улагая. Хотя, конечно, добавил он, крымская "бутылка"
- заранее проигрышный вариант, который лишь затянул нашу агонию на год, и
в этом понимании действительно не имел смысла.

Тут я вмешался. Дело в том, что мне самому приходилось думать о
значении нашей крымской обороны, и в Крыму, и здесь. И я позволил себе не
согласиться с Туркулом.

Тогда, зимой 20-го, мы дрались в Крыму, защищая собственные жизни.
Иной цели, вообще-то говоря, у нас не было. Позже, с апреля, когда остатки
Добрармии эвакуировались из Новороссийска, появилась смутная надежда нп
создание нового антибольшевистского плацдарма или - это мы вспоминать на
любили - на почетную капитуляцию. Ничего из этого, как известно, не
получилось. Но теперь, через год, наша борьба в безнадежном крымском
тупике выглядит иначе.

Зимой 20-го красные, раздавив наши армии, начали готовить то, ради
чего они затеяли российский ад, - свою излюбленную Мировую Революцию. Как
первый, но очень важный этап, планировался поход в Европу, пролетарии
которой, несмотря на миллионные субсидии Коминтерна, не спешили
подниматься на борьбу с "буржуями". А посему в апреле трехмиллионная армия
уже стояла на польской границе. Дальнейшее известно: приказ "на Варшаву!
На Берлин!" и красный потоп, захлебнувшийся у Вислы. И наш Крымский
плацдарм видится уже не бутылкой, а капканом, который не пускал несколько
большевистских армий в Европу. Тогда, на Висле, был дорог каждый солдат,
и, может быть, мы, отвлекшие не самые худшие силы Рачьей и Собачьей, дали
возможность коннице Пилсудского и танкам Фоша опрокинуть орды Тухачевского
и погнать их вспять. Кто знает, может, наши атаки в таврийских степях
соврали Ее Величество Мировую Революцию. Или, по крайней мере, здорово
этому помогли.

А раз так, то Яков Александрович, удержавший зимой Крым, вполне может
быть назван, наряду с Пилсудским и Фошем, спасителем Европы от
коммунистического рая с бесплатной селедкой.

Со мной согласились, но Туркул добавил, что главные бои за Крым
произошли все же в апреле, когда в Севастополе уже сидел Барон, а на
фронте совершала свои очередные подвиги Дроздовская дивизия.

Я не стал спорить - генерала Туркула в этом вопросе не переубедишь.
Об апрельских боях надо писать отдельно. Я их тоже не забуду. Правда,
"дрозды" тогда были под Хорлами, а наш отряд все там же, у осточертевшего
всем нам Сивашского болота.

Нет, это просто никуда не годится. Левая рука опять безобразничает,
да и правая, признаться, могла бы вести себя лучше.

27 апреля

Три дня не брался за бумагу. Увы, не по своей воле. Меня скрутило
всерьез, и я немного завидовал тем, кто успел поймать свою пулю прошлой
осенью. Самое противное - руки. Дрожат, как большевик в контрразведке.
Голова, признаться, тоже просит гильотины.

Похоже, я здорово напугал моих соседей, поскольку к вечеру, несмотря
на энергичные протесты, поручик Успенский и оба наших "дрозда" побежали за
помощью. Поручик приволок под конвоем какого-то марковца, прослушавшего
два курса на медицинском факультете в Петербурге, а дроздовцы привели
целого полковника. Я его часто видел у Фельдфебеля, он там чем-то вроде
придворного врача.

Консилиум цокал языками, меня вертели, как косулю над очагом, а затем
потребовали подробно доложить о моих болячках. Я честно пересказал
невеселую сагу о первой контузии при Горлице и о двух свежих, под
Екатеринодаром и Волновахой. За это я был наказан приемом каких-то
микстур, достойных применения исключительно в чеке для пыток капитана
Морозова и поручика Дроздова.

На следующий день все как рукой сняло, и я, веселый и довольный,
отправился гулять по берегу, но не тут-то было. Вестовой поволок меня к
самому Фельдфебелю.

Я решил, что час расплаты настал. Фельдфебелю меня любить не за что,
а мне его и подавно. Одного моего визита на улицу Де-Руни хватит за глаза.
В общем, я приготовился к чему угодно. Даже к тому, что он предложит мне
возглавить отряд смертников для захвата Царьграда.

Вышло, однако, иначе. Фельфебель был настолько вежлив, что предложил
мне сесть и даже назвал по имени-отчеству. После этого, по идее, должен
был последовать приказ о разжаловании в денщики, но вместо этого
Фельдфебель заявил, что мое здоровье вызывает опасение, и мне следует
показаться хорошему специалисту. Тут в кабинет вошел вчерашний медицинский
полковник, и я понял, кому я всем этим обяазан.

Я начал вежливо возражать, а Фельдфебель не менее вежливо настаивать.
В разговор включился эскулап, выдавший целый этап по-латыни, но это меня
не сломило, и я вновь отказался. Тогда Фельдфебель зарычал, поставил меня
по стойке "смирно" и гаркнул, что ему не нуден покойник в лагере. Затем
последовал приказ завтра же отправляться в Истанбул.

Я пулей вылетел из кабинета, полковник выскочил вслед за мной и начал
рассказывать, как и где найти в Истанбуле некое медицинское светило.
Светило оказалось швейцарским, работающим по линии Красного Креста. Затем
эскулап вручил мне послание, позволявшее не идти в клинику, а нагрянуть
прямо на квартиру к ничего покуда не подозревающему земляку Жана Кальвина.

Я надел свой парадный китель, чтоб не выглядеть оборванцем, и
отправился первым же утренним катером в град Св. Константина. Светило
должно было быть дома до полудня, посему я тут же направился по указанному
мне адресу. Честно говоря, идти туда не хотелось. Я навидался на фронте
контузий и разбирался в них не хуже любого профессора. А услышать
что-нибудь приятное я, признаться, не надеялся.

Во дворе дома меня облаяла собака, затем меня долго держали в
передней, покуда светило знакомилось с посланием нашего эскулапа, и,