отвязалась... Не будет передачи, понятно?
сразу, что более шумно, более оживленно, чем раньше.
были отчаянней и рискованней, и редактор, самый приличный человек в
команде, вдруг выматерился при ней, чего никогда раньше не позволял себе.
Так вели себя в классе, вдруг вспомнила она, сорвав очередную контрольную
и ожидая прихода завуча...
всегда давала себе отдохнуть, привыкнуть день-другой после возвращения из
поездки. Как-то незаметно успокоилась, злость и испуг, передавшиеся ей от
группы, улеглись. Обойдется, думала она, все обойдется, не в первый раз за
эти годы, уже и закрывали, и запрещали, и все постепенно начиналось снова
и даже круче, все круче после каждого отката, обойдется и теперь...
около восьми вечера, толпа машин сгущалась, перед Лубянкой застряли
надолго. Таксист обернулся, глянул ей прямо в лицо.
потом решил - отвезу да скажу по дороге, что мы о вас думаем...
памятником, говорил не оборачиваясь, громко, она теперь расслышала дикую
злобу в его голосе и сжалась, забилась в угол, к дверце... - Потом у
народа прощенья будете просить, поняла?! Кто мы? Русские, вот кто! Против
кого вы телевидение захватили... Му-удрецы, ет-т...
от ужаса, оттого, что теперь поняла - все действительно кончилось, она
заплакала тихо, без звука, задерживая, чтобы не всхлипнуть, дыхание, и тут
же почему-то вспомнила Дегтярева, как он одевался, глядя мимо нее, и ушел
со своей бутылкой, и заплакала еще отчаянней - от стыда и омерзения к
себе, и все это каким-то непонятным ей образом связывалось в одно горе -
страшный таксист, его злоба, ее месть, и слезы лились, безобразно смывая
остатки грима.
еще не было - наверное, опять принимает каких-нибудь фирмачей... Она сняла
трубку.
сейчас говорить не могу. Я люблю тебя, я вернулся к тебе. Слышишь? Завтра
увидимся, завтра увидимся...
к животу, и уже через полчаса полета все внутри начало болеть, черт бы
побрал их экономию! В подгрудинном привычном месте установился жесткий,
угловатый кулак, гастритно-язвенные ощущения отвлекли от жизни, от
переживания довольства, удачи, успеха, возможности осуществления желаний.
Боль отпустила, заглушенная глотком, другим, третьим, и бутербродом,
который она достала из какой-то удивительно красивой коробочки, явно от
фирменных конфет, или колготок, или еще какой-нибудь чепухи. Бутерброд был
правильный, на обычном сером хлебе, крошащемся в руках, с рыночным, чуть
оплывшим салом. Был повод посмеяться - интеллигентов сразу видно: виски
салом закусывают. У моего дружка, сказал он, написано "а мыло русское
едят". Она покатилась со смеху, хотя вообще на иронию реагировала
сдержанно и не всегда адекватно, ее патетика не принимала его манеру
привычного общения с друзьями. Почему мыло? А ты что не поняла? Это же
есть такое выражение - "наелся, как дурак мыла", и есть такая басня у
какого-то сталинского сокола о низкопоклонниках - "а сало русское едят", и
вот, понимаешь, дружок совместил, и получилось дико смешно... Я не поняла,
но действительно смешно...
обнявшись, приникнув друг к другу. Он во сне чувствовал своим левым виском
ее твердо округленный детский лоб, и дыхание, удивительно чистое для
взрослого человека ее дыхание наполняло маленькое пространство между ее и
его лицом, отделяя это пространство от остального воздуха, летящего внутри
самолета и, в свою очередь, отделенного от воздуха снаружи, от всего
яркого бесконечного света.
изолированных пространств мелькнула в его голове, но тут же он заснул
совсем крепким сном.
удивительно выспавшейся - будто не встала в четыре, не перестирала Нике
все белье, не наготовила на два дня еды всем троим - Нике, Андрею и
свекрови, которая всегда на время ее отсутствия перебиралась присматривать
за сыном и внучкой, не собрала недоглаженное барахлишко, не накрасилась на
ходу... И выскочила к заказанному такси свежая, промытая, легкая, ясно
глядя на утреннюю пустую улицу, на удивительно интеллигентного вида
таксиста, на поднимающийся в сизом небе оранжевый свет дня... На углу, на
повороте, стояло другое такси. Она попросила притормозить рядом, он
увидал, тут же выскочил, захлопнул дверцу, обежал машину кругом, сунул в
окно шоферу деньги - и через секунду уже ввалился к ней. Прижался, пихнул
свою сумку на переднее сиденье, прижался снова... Весь час дороги до
аэропорта говорили о тяжком, чужом - о делах в ее редакции, о явном
откате, о съемках, о том, что Редько ни черта не понял и снимает густой
реализм, снова о ее делах и закруте в комитете... Но время от времени он
прижимался, приваливался - и все отходило, уплывало.
на плече, огляделась. В самолете многие спали - регистрация на этот ранний
рейс закончилась в восемь и вылетели удивительно точно, по расписанию.
обнаружится, что мы летели вместе.
счастливым взглядом.
будет прекрасно. Можно будет считать, что мы вместе прожили жизнь и умерли
в один день. Знаешь, сказал он, они жили долго и счастливо и умерли в один
день, так заканчиваются сказки.
дернулось и напряглось живое, что-то задвигалось, пошло тепло. Он начал
яростно прорываться через одежку. Что ты делаешь, сказала она, увидят. Не
увидят, сказал он. Рука, придавленная поясом ее юбки, неловко вывернулась,
но он продолжал рваться, продираться к ней. Это все уже было, прошла как
бы титрами мысль, банальное ощущение повтора, посещающее часто. Но,
скользнув, мысль тут же размылась, сгинула, и он все выворачивал руку, и
наконец достиг, дотянулся.
жизни. Я тоже подумала о катастрофе, но испугалась огласки, а ты... Ты -
только о любви. Ты смелый, чистый мальчик, я люблю тебя.
даже если бы все проснулись и глазели на них, и могли расслышать каждое их
слово и дыхание, даже если бы их вывели на площадь и транслировали их
стоны для сотен тысяч желающих, даже если бы позор уже наступил и жизнь
потом стала бы невозможной - ничто не могло остановить их.
пропало. Так... О, Господи, что же ты делаешь! Вот так. Еще. Ну... Ну...
Да, мой хороший, мой родной. Да. Да. Да.
его спине тек пот. В какую-то секунду он представил себе, каким мятым
выйдет из самолета, будет просто неприлично... Эта отвлекающая мысль
неожиданно для него самого усилила счастье, он тихо застонал, она - чуть
скосив глаза, он это увидел - с твердым, безразличным выражением лица
подвинулась в кресле поудобнее, выпростала свою руку и, глядя как бы
спокойно перед собой, вдвинула ладонь между его втянувшимся животом и
поясом брюк. Я не смогу, сказал он тихо, откидываясь на спинку кресла и
одновременно прикрывая полой плаща ее руку, я не смогу сдержаться, не
надо... не надо, слышишь... Ну, и не сдерживайся, усмехнулась она, лицо ее
было искажено бешеной, злой улыбкой, не сдерживайся, это твои проблемы, я
ведь сдержалась... Ты настоящая ведьма, прошептал он, настоящая... Не
делай этого, как я встану потом? Трус, сказала она, только и думаешь, как
будешь выглядеть. Не бойся, я потом все приведу в порядок, в гостинице. А
до гостиницы доехать, выдохнул он, как я доеду до гостиницы в таком виде?
Замолчи, хрипло приказала она, молчи и будь наконец собой, трусишка!
обо всем, что происходит с нами. Оранжевый свет солнца, восходящего рядом
с самолетным окном. И когда солнце наконец поднимется до нас, когда его
свет окажется уже совсем рядом и целиком поглотит нас обоих, в этот момент
можно и умереть, подумал он. Остановятся двигатели, и мы будем падать, и
надо будет держать ее изо всех сил, чтобы не вылететь из кресел, не падать
Шилова Юлия
Контровский Владимир
Контровский Владимир
Василенко Иван
Афанасьев Роман
Шилова Юлия