Чтение 20–й страницы книги ~Тридцатая любовь Марины~

Люсиного чая, почти все известные правозащитники, диссиденты, писатели и
художники.

И пили многие наверно из этой глиняной "гостевой" кружки -- грубой,
серовато-коричневой, поблескивающей глазурью...

Марина снова отхлебнула, разглядывая в чае свое отражение.

Этого края с небольшой извилистой трещинкой касались губы Сахарова,
Орлова, Якунина, Щаранского, Даниэля, Синявского, Владимова, Буковского,
Копелева, Роя и Жореса Медведевых...

И ОН тоже касался этого края.

Марина вздрогнула, провела языком по трещинке. Вот здесь были ЕГО
твердо сжатые губы...

-- Ты что задумалась? -- спросила Люся, отправляя в рот тоненький
ломтик колбасы.

-- Да так, ничего...

-- Какие новости?

-- Чего-то никаких. А у вас?

-- Тоже, -- безразлично пробормотал Митя, -- Вчера корр был.

-- Ну и что?

-- Ничего. Говорили про погоду... Да, мальчики были эти... как их
группа...

-- "Молодежная инициатива", -- подсказала Люся, протягивая Марине
тарелку с сильно помятыми пирожными.

-- А что это?

-- Да то же, что и "Доверие", только еще более неопределенней. Милые
ребята, выросшие хиппи. Хотят сердцами почувствовать американских
сверстников, чтобы вместе противостоять современному... как это у них...
современному упорядоченному безумию...

-- Сердцами? -- спросила Марина, прокусывая эклер.

-- Ага...

-- А половыми органами?

Митя с Люсей засмеялись.

Стоящий на "ЗИЛе" телефон приглушенно зазвонил.

Митя протянул руку, коснувшись плечом Марины. снял трубку:

-- Да... ааа, привет. Привет. Ага... вот как... ей? Ну, чудно...
хорошо... хорошо... ага... спасибо... спасибо, Мил, пока.

Трубка неловко брякнулась на рычажки.

Улыбаясь, Митя стал намазывать хлеб маслом, весело поглядывая на Люсю:

-- К Милке Дороти заезжала вчера. Привезла тебе дубленку.

Люся удивленно пожала плечами, чашка ее остановилась возле губ:

-- Что ж она к нам не заехала?

-- Бздит, наверно. Поезжай забери.

Митины зубы впились в громоздкий бутерброд из толстого слоя масла и
трех кружков колбасы.

Суетливо допив чай, Люся встала из-за стола:

-- Мариночка, я побегу, прости меня...

-- Не прощу, -- шутливо отозвалась Марина. прихлебывая чай.

-- А ты Верке дозвонись обязательно, скажи, что я не приеду сегодня...

-- Ладно...

Люся выбежала в коридор, зашуршала одеждой, Митя искоса взглянул на
Марину и вдруг побледнел, нарочито сосредоточенно уставившись в свою пустую
чашку.

Хлопнула дверь.

Несколько минут просидели молча, только позвякивала в кружке Маринина
ложечка.

йПотом Митя посмотрел и взял руку Марины в свою. Его глаза после
двухлетнего заключения казались шире и рассеянней прежних.

-- Что с тобой, Митя? -- спросила она, дивясь глупости своей фразы.

Вместо ответа он склонился и поцеловал ее руку.

Прикосновение его теплых шершавых губ успокоило и стерло ложную
театральность. Марина провела ладонью по его небрежно выбритой щеке.

Он сразу обмяк, сгорбился, словно что-то невидимое тяжело навалилось
сверху:

-- Знаешь... я сейчас, как выписавшийся Костоглотов...

Он беспомощно улыбнулся, и Марина только сейчас заметила, как постарел
этот человек за два года..

Он стал целовать ее ладонь -- нежно и долго. За эти два года Митя
изменился. В нем что-то сдвинулось, черты лица непонятным образом сошли со
своих мест, как на смазанной фотографии.

Его поцелуи стали все более настойчивыми, и через минуту они уже
целовались во влажной темноте ванной, притиснувшись к двери, запертой
изнутри порывистыми Митиными пальцами.

Он целовался с жадностью, словно хотел выпить ее всю. Дрожащие пальцы,
пробрались под свитер, тискали Маринину грудь, гладили плечи.

Когда дрожь его тела стала неуемной, а дыхание хриплым, Марина,
решительно отстранившись, расстегнула молнию своих брюк и сняла свитер.

Сразу же зашуршали и Митины брюки, звякнула упавшая пряжка, звучно
сползла по невидимым ногам резинка трусов.

Его руки быстро и грубо повернули Марину, хриплые обветренные губы
запутались в ее волосах.

Наклонившись, Марина оперлась руками о расшатанную раковину.

Митя вошел жадно, с бессильным стоном сжав ее грудь, и стал двигаться
-- нетерпеливо и быстро.

Марина, успевшая приглядеться в темноте, различила свое смутное
отражение в круглом зеркале над поскрипывающей раковиной.

Неясное лицо, покачивающееся в такт Митиному дыханию, казалось
незнакомым, худым и красивым. Огромные черные глаза смотрели с пристальным
вниманием. Вдруг простое внимание в них сменилось нежностью. Марина узнала
их и улыбнулась в темноте. Черные влажные глаза были рядом -- совсем как
тогда, в ее первую золотую, неповторимую, огненно-пьянящую, ослепительную
брачную ночь...

Через полчаса они сидели рядом на знаменитом Митином диване, пуская
струи дыма в зеленый абажюр.

Марина искоса посматривала на Митю. Сейчас он был вялым, глаза грустно
блестели над бледными впалыми щеками.

-- Мить, тяжело было в лагере? -- спросила она, придвигаясь к нему
ближе и кладя руку на его мягкие, тронутые сединой волосы.

Он затянулся, близоруко сощурившись:

-- Прошлый раз было тяжелее. Сейчас как-то пронеслось все быстро.
Все-таки два года, а не четыре -- Ты тогда голодал, я помню. Все по
"голосам" слушала о твоих голодовках.

Он усмехнулся:

--Да...

Помолчали.

Марина потушила окурок, положила голову Мите на плечо:

-- Ты у нас мученик.

Он снова усмехнулся:

-- Великомученица Варвара.

Она продолжала его гладить:

-- Мить, а Коля когда выйдет?

Он пожал плечом, качнув ее голову:

-- Понятия не имею. Может совсем не выйдет.

-- Как так?

-- Очень просто. Срок кончится, добавят новый. Как Мишке. Он вон еще
три года получил.

-- Миша?! А я и не слышала ничего.

-- И не услышишь...

Он обнял ее:

-- Еще годика три-четыре пройдет и от нашего брата останутся только
предания: вот, были такие -- диссиденты. Что-то там писали, против чего-то
выступали, за что-то садились. А потом их просто вывели под корень, как
кулаков в двадцатые годы. И все. Пиздец...

-- Не выведут, не выведут, Мить. Они боятся.

Он засмеялся:

-- Брось глупости говорить. Никого они не боятся, кроме самих себя. И
замов своих, тех что помоложе. Вон -- "Солидарность" -- тридцать миллионов
человек. Ам -- и нет. И как-будто ничего не было.

Он вздохнул, вяло махнул рукой:

-- Ну и чорт с ними. Воевать я больше не намерен, пусть куролесят
дальше. Дело в том, Мариш, что через недельку-другую мы отчалим. Нарисуем
ноги, как блатные говорят.

-- Как? -- Марина подняла голову.

-- Так.

-- Совсем?

-- Да уж наверно.

-- А куда?

Он пожал плечами:

-- В Штаты наверно...

Марина замолчала, опустив голову. Потом провела рукой по лицу:

-- Господи... И так уж нет никого. И ты. Кошмар...

-- А что, прикажешь мне в лагерях сгнить?

-- Да нет, ну что ты. Конечно лучше уехать от греха...

Митя встал, заходил по комнате:

-- Меня все равно посадят через месяц-другой, если не уеду. И больше я
уже не выйду. Никогда. А мне ведь не семьдесят, а тридцать восемь. Я и
так-то не жил ни хрена. Шесть лет в лагерях, два -- в дурдоме. А потом -- я
просто смысла не вижу что-либо делать. Все разогнано, разгромлено. Коля
сидит, Миша сидит, Витька с Анькой сидят. Боря отвалил. Санька тоже. Либо
посадка, либо отъезд. А западу наплевать на нас. Ничего не могут. Картер
ушел и все -- до диссидентов никому не стало дела...